Позднее Жирар охарактеризовал это письмо так: «чрезвычайно страстное и враждебное, гласившее, что так нельзя обращаться с литературой, потому что это в конечном итоге вторжение в жизнь автора»149.
Жирар добавил: «Он ненавидел Фрейда и воспринял мою теорию как вариацию на темы психоанализа. Его письмо было очень суровым и могло бы обескуражить новичка. Я, конечно, знал, что Пуле не понравится моя книга, и мне хотелось ознакомиться с его реакцией, потому что по сути моя книга была негативной реакцией на тот эстетизм, представителем которого он был. Я прекрасно сознавал, что „Ложь романтизма“ взбесит тех критиков, в восприятии которых литература – „обособленный мир“, принадлежащий только писателям, чистое творчество, существующее отдельно от общества! Жорж Пуле был первейший мастер критики такого рода»150.
Жирар утверждал, что остался доволен реакцией Пуле, но, несомненно, эти его слова – отчасти эмоциональная самозащита. По-видимому, Макси верно угадал, заметив: «Когда Рене что-то уязвляло, оскорбляло или что-то ему угрожало, он часто мог обратить это в шутку». Итак, письмо Пуле стало беспроигрышным поводом для веселья за ланчем.
Романы, рассматриваемые в «Лжи романтизма и правде романа», до самого конца не предлагают читателю никакой «дорожной карты», которая указала бы ему путь к какому бы то ни было будущему. И в «Дон Кихоте» Сервантеса, и в «Красном и черном» Стендаля, и в «Бесах» Достоевского главный герой осознает свои заблуждения и отрекается от них. А потом умирает. Неудивительно, что критики остались недовольны развязками этих романов – ни дать ни взять торопливый постскриптум на листке, приколотом к длинному письму булавкой.
Что происходит после того, как дописана последняя страница? Непревзойденная развязка всех сюжетов есть в «Божественной комедии» Данте – и в этом, безусловно, одна из причин притягательности поэмы. Так или иначе, Жирар настолько заинтересовался Данте, что написал новаторскую статью «От „Божественной комедии“ к социологии романа» (по-английски опубликованную под названием «Миметическое желание Паоло и Франчески»)151. На протяжении столетий историю Паоло Малатесты и Франчески да Римини усердно продвигали в качестве романтического идеала. Жорж Санд была не одинока, когда попыталась воспроизвести ее антураж для своего возлюбленного: живописцы писали на этот сюжет картины, композиторы – музыку. Но до Жирара никто не подмечал, что у Данте знаменитых влюбленных затягивает в бездну главным образом подражание и именно подражание. Свой взгляд на Данте Жирар изложил, развивая свою антиромантическую тему подражателей, в погоне за спонтанностью подражающих другим подражателям: это никакая не любовь по воле судьбы, а истеричный вторичный эффект некой книги: «В досужий час читали мы однажды / О Ланчелоте сладостный рассказ; / Одни мы были, был беспечен каждый». Франческа подчеркнуто называет имя виновника своего грехопадения – и это не Паоло: «И книга стала нашим Галеотом! / Никто из нас не дочитал листа». В легендах о короле Артуре Галеот – «король из краев за болотами», поощряющий безрассудный роман королевы Гвиневры с ее рыцарем Ланселотом. Для Паоло и Франчески, как и для многих других, литература становится воображаемой картой их желаний, вот почему эту статью иногда называют «By Literature Possessed» – «Литературой бесноватые». (В пересказе того же сюжета у Боккаччо присутствуют и другие элементы миметизма: окружающие привлекают внимание Франчески к Паоло; в версии Данте Паоло участвует как символический заместитель своего брата в церемонии обручения брата с Франческой.) Влюбленные, допустившие, чтобы им задурила головы книга, – в каком-то смысле упрек Данте самому себе в молодости. Когда-то он поклонялся, словно идолу, любви и ее поэтичности – и это стало для него как вдохновением, так и оковами.
Вот и все когда-либо написанное Жираром о Данте, но сквозь страницы, как солнце сквозь янтарь, просвечивает влияние его друзей-дантоведов. Он часто ссылался на отсутствие доказательств как на косвенное доказательство – улику типа «в ночь преступления собака никак себя не вела, это-то и странно», – а по его собственной биографии разбросано множество улик, образующих четкие паттерны. Он сказал мне, что больше ничего не написал о Данте, поскольку его окружали крупнейшие дантоведы той эпохи – счел, что его работа будет излишней, рассудил, что их ему никогда не превзойти, и уклонился от миметического противостояния.
Когда же он категорично заявил, что «любое желание – это желание быть»152, то по крайней мере мне как читателю стало ясно, что на его ход мысли повлиял Данте (наряду с Гегелем и Хайдеггером). Отсюда лишь один шажок до мысли флорентийца, что любой грех – разновидность искаженной любви. Логика та же, хотя цель, можно утверждать, иная, поскольку Жирар стоял на пороге громоподобного обращения в религию, ставящую знак равенства между Богом и любовью, а также между Богом и самым совершенным бытием. В тот неспокойный период паттерн, характерный для духовной жизни Данте, обрел и другие параллели.
Жирар находился в центре кружка дантоведов, будучи новичком в этой неохватной традиции. Он лично познакомился с двумя дантоведами своей эпохи, кого критик Гарольд Блум причислил к «небесной троице толкователей Данте», – божеством-вседержителем кафедры Синглтоном, а затем и с его блестящим учеником Фреччеро (позднее Жирар встретился с Робертом Харрисоном, учеником обоих дантоведов, – тот стал в Стэнфорде его близким другом и союзником). Вот красноречивый момент: Фреччеро сказал, что он и Жирар намеревались написать в соавторстве статью «Любовью бесноватые», но Фреччеро отступился от этой затеи. Он сказал: «С Иеремией не работают в соавторстве. Просто приходишь и за ним записываешь».
Схожий паттерн Жирар заметит и у Альбера Камю: он проявится не в каком-то отдельном шедевре, а в долгом пути от «Постороннего» к «Падению». В статье 1963 года «К новому процессу над „Посторонним“»153 Жирар проследит в соответствии с паттернами, которые ранее сам описал в «Лжи романтизма», духовную траекторию Камю – от «Постороннего», его ранней вещи, до поздней повести «Падение». Статья удостоилась премии MLA (Ассоциации современного языка Америки) в номинации «лучшее эссе»; эта награда, денежный эквивалент которой составлял тысячу долларов, была важным знаком раннего признания в американском академическом мире и обрадовала Жирара безмерно.
Жирар скептически смотрел на главного героя ранней вещи Камю – Мерсо, этого бесцветного, бесцельно дрейфующего «современного героя». «Жизнь этого героя объективно печальна и убога. Мерсо – действительно отщепенец. У него нет ни интеллектуальной жизни, ни любви, ни дружбы; он ни к кому не испытывает интереса и ни во что не верит. Его жизнь сводится к физическим ощущениям и к дешевым удовольствиям массовой культуры»154. Камю изобразил Мерсо экзистенциальным невиновным только на том основании, что Мерсо сам ощущает себя безвинным вопреки тому, что хладнокровно застрелил араба. Читатели часто не обращают внимания (да и Жирар не обратил) на жестокую ловушку, подстроенную молодой арабке, и ее избиение; Мерсо был пособником этого, помогая своим дружкам-мерзавцам. В 60–70-е годы сотни школьных учителей пытались идти по стопам Камю, разъясняя ученикам сюжет с авангардной (в их понимании) точки зрения автора, которую Жирар справедливо назвал «нигилистическим индивидуализмом»155. Но, как утверждает Жирар: «Произведение, бросающее обвинение всем вообще, в действительности не направлено ни против кого конкретно и никого не задевает»156. Жирар считает Мерсо прямым наследником идеи, идущей от bon sauvage 157Руссо до настоящего времени: все это элементы «лжи романтизма» – невольного самообмана при попытке авторской самореабилитации, стремлении проучить les autres158. Можно даже утверждать, что предполагаемое противостояние между Камю и les autres – виновность «судей», противопоставленных невиновному Мерсо, – не что иное, как наивная неприязнь автора к «духу толпы». Но за романом Камю, возможно, таится более грандиозная истина – тот факт, что все мы взаимосвязаны, что всех нас объединяет принадлежность к роду человеческому. Романтик, пусть и шиворот-навыворот, верен этой истине: он всегда украдкой оглядывается на других, чтобы увидеть, какое впечатление производит. «Романтик на самом деле не хочет быть один; он хочет, чтобы мы видели, что он выбрал одиночество»159.
Жирар выявляет в «Постороннем» «структурный недостаток»: не будь убийства, не было бы ни судебного процесса, ни приговора; поэтому попытки Камю пробудить жалость к герою и его приговор толпе выглядят надуманно. Казнь героя никак не связана с его поведением на похоронах матери, его чертами характера, предполагаемой незапятнанной чистотой его души и вообще чем-либо, кроме того неоспоримого факта, что он совершил убийство. «Если в решающий момент здесь появляется Судьба или какая-то другая, столько же неумолимая и загадочная сила, мы должны обратить внимание на это внезапное нарушение естественного хода вещей и подвергнуть тщательному рассмотрению антисоциальную идею этого романа. Если сверхъестественная фатальность присутствует в „Постороннем“, почему ее воздействие испытывает на себе только Мерсо? Почему нельзя судить всех персонажей одного и того же романа по одинаковым критериям? Если мы не считаем убийцу ответственным за его действия, почему мы считаем, что судьи ответственны за свои?»