222. Как мог бы структуралист изучать «структуру» текста, если у текста нет ни центра, ни какого-либо структурирующего принципа? Деррида выдвинул программу деконструкции, предлагая нам не отринуть знакомых философов, а прочесть их по-новому. Он призывал к взаимозамене знаков, освобожденных от какой бы то ни было тирании центра.
«Я то тут, то там употреблял слово „деконструкция“, но оно не имеет никакого отношения к разрушению. Иначе говоря, это просто вопрос того, чтобы – таково необходимое свойство критицизма в классическом смысле слов – зорко подмечать подтексты, историческое накопление осадка в используемом нами языке, а это не разрушение», – заявил он223.
Но нет, это разрушение; так рассудили все, и Деррида год за годом будут подвергать из-за этого критике. Он увидел ту структуру, которую видели структуралисты, но указал, где именно она разваливается на части. Всеобъемлющая структура не первична, а вторична: она не причина, а следствие. Структуралисты воспринимали язык как чистую систему. Деррида показал, что она хаотична и не так чиста, как мы думаем. Мы неизбежно увязаем в несовершенной системе.
Ипполит выступил с длинной серией комментариев и вопросов, а затем объявил, что задаст свой последний вопрос. Но вопрос оказался не последним. Ипполит осмелился задать еще два-три вопроса, а затем, наконец, попросил Деррида дать определение структуры, не прибегая к алгебре.
«Понятие структуры как таковое – позволю себе вставить – больше не удовлетворяет нашим критериям описания этой игры, – сказал Деррида. – Итак, полагаю, сказанное мной можно понимать как критику структурализма, определенно»224.
Чем можно было затормозить хаос? Чем можно было остановить свободное падение? Ипполит, высказываясь долго и обиняками, поинтересовался, куда Деррида держит путь, нанизывая эту цепочку рассуждений; короче говоря, к чему он клонит. «Я и сам себя спрашивал, знаю ли, куда иду. Поэтому отвечу вам так: во-первых, я пытаюсь именно что поместить себя в такую точку, чтобы я больше не знал, куда иду»225.
Шах и мат.
Все закончилось, но так и не закончилось. Толпы разбрелись, стулья и мусор убрали, хлам повыносили, но была любопытная кода: Лакан побывал в кругу американских психоаналитиков. «В пятницу ему захотелось встретиться с Америкой», – сказал Макси.
В конце недели Лакан попросил о встрече с балтиморскими психоаналитиками, так что после официального завершения конференции состоялась еще одна, финальная «экскурсия». «Мы подвели черту под сборищем, кроме mating Лакана со студентами», – вспоминал Макси; итак, бесконечно радушные хозяева договорились о визите Лакана в Шеппард-Пратт – это ведущая психиатрическая клиника, расположенная в Таусоне, северном пригороде Балтимора.
«Ее новоиспеченный директор [доктор Роберт Гибсон] – по-моему, ему показалось, что на него напали из засады. Я пустился в объяснения: „Это очень эксцентричный психиатр. Он хочет встретиться с американскими психиатрами“. А он сказал: „Мне придется его читать?“ – „Нет, просто устройте радушный прием“».
Макси сопроводил французского доктора на изысканный ужин-семинар – он вспоминает «изобилие яств и целое море креветок». После неформального общения почетный гость встал, чтобы обратиться к собравшимся.
«Лакан встал и под конец оскорбил различными способами всех присутствующих. Он говорил на тему продолжительности сеансов психоанализа – а сам, конечно же, скандально прославился тем, что некоторые его сеансы длились пять-десять минут, а другие – три часа. В любом случае он умудрился спровоцировать там взрывы негодования, по уровню децибел самое малое не ниже тех, которые он спровоцировал вечером в четверг».
Сэм Нови, видный психоаналитик, долгое время связанный с этим университетом, решил, что с него хватит. «Сэм встал и сказал как бы не кому-то конкретному, а всей аудитории: „Я шизиков за милю чую“, – и вышел за дверь. Другие просто тихо уходили. Еще несколько человек произнесли небольшие речи. Лакан упивался каждой минутой».
Участники конференции раз за разом описывают ее в гиперболических выражениях – кровь, перестрелка, динамит, порох, терроризм, Самсон, обрушивший колонны храма, и так далее.
Однако земля действительно поплыла у всех под ногами – то есть в интеллектуальном смысле. И один участник это понял. Макси рассказывал: в кампусе к Пуле подошел некий коллега и поинтересовался, как идет симпозиум. «Мы только что заслушали доклад, который разрушил все, что я поддерживаю, но это весьма значительный доклад», – ответил Пуле. Макси сказал: «Я дорожу этим историческим анекдотом. Вот доказательство, что Пуле был не дурак. Он понимал, что тогда происходило». А поняли ли значимость доклада Деррида другие? «Кто-то понял, а кто-то – нет».
Давайте ненадолго отвлечемся и прикинем, сколькими разными способами доклад Деррида повыдергивал из земли колышки, на которых держался шатер структуралистов. В целом они признавали существование «реальности» – неких материальных, человеческих или социально-экономических фактов, которые подлежат их идеям; постструктуралисты поставили такой взгляд под сомнение и подчеркнули, что разрыв между «идеями» и «реальностью» конструируется посредством дискурса. Если какая-то «реальность» и существует, она, возможно, бесконечно далека от нашего понимания «истины». Для структуралистов системы были всем: структуралисты подчеркивали важность систем для структурирования нашей картины мира, нашего самоощущения, наших мыслей. Они искали «всеобщие истины» с помощью структур, которые связывают людей. Постструктуралисты отбросили эти поиски и вместо этого сосредоточились на различии, а также на индивидуальности кого-то, кто читает или говорит, оперируя внутри некой структуры. Они увидели не связные системы, а бессвязность и быстрорастущую множественность смыслов.
Закралось ощущение, что рьяная тяга структуралистов докапываться до скрытых в культуре паттернов и структур – нечто противоречивое и несколько проблематичное, а их язык испорчен авторитетами и устоявшимися академическими ритуалами. Многие структуралисты стали перебегать в лагерь постструктурализма. Но граница между двумя течениями часто была размытой: оба они как-никак делали упор на язык, но роковой изъян структурализма (с позиций постструктурализма) был в том, что он «предоставлял привилегии» одной точке зрения, пусть даже грандиозной и всеобъемлющей, в ущерб другой – ведь это выбор, а не истина. Постструктурализм растворил в себе структурализм, признав его поиски структуры и порядка, но сам взрывным образом перерос в бриколаж – воспользовался для создания чего-то нового готовыми, найденными вещами (это аналог коллажа в изобразительном искусстве и ремиксов в музыке). На следующий год после симпозиума, в 1967 году, Деррида опубликовал три дерзкие книги, которые стали новыми залпами на его войне со структурализмом, тогда все еще модным во французских интеллектуальных кругах. Это были работы «Голос и феномен», «Письмо и различие» и шедевр «О грамматологии».
Деррида открыл для себя Америку точно так же, как почти двадцатью годами раньше Жирар, и после деконструкции целое больше не восстановилось в абсолютно прежнем виде – ни для него, ни для остальных. Вскоре Деррида стал суперзвездой: его приглашали с лекциями за границу и даже снимали в кино. Он миссионерствовал в Западной Африке, Южной Америке, Японии и даже в СССР, занял первое место среди авторитетных ученых, которых чаще всего цитируют в научных статьях, поступавших в Ассоциацию современного языка, и от его влияния и центральной роли никуда нельзя было деться: они стали новой ортодоксией. «Америка – ЭТО И ЕСТЬ деконструкция», – торжествующе провозглашал Деррида.
В последующие десять лет Джонс Хопкинс станет рассадником постструктурализма и постструктуралистов. Деррида несколько раз приезжал туда преподавать. В качестве гостей там бывали Люсьен Гольдман, Жорж Пуле, Мишель Серр, Эммануэль Левинас, Ролан Барт и Жан-Франсуа Лиотар. Литературный критик Поль де Ман (с его встречи с Деррида на этом симпозиуме началось длительное и плодотворное сотрудничество – он выступал в качестве «глашатая деконструкции») перебрался в Джонс Хопкинс из Корнелла. Он сказал Макси: «В Корнелле мне живется очень уютно и счастливо, но я чувствую, что должен ввязаться в схватку». Что ж, он ввязался, и без одной-двух бомб не обошлось.
«То было время колоссального интеллектуального брожения, во многом благодаря усилиям французских мыслителей и писателей, – писал Госсман. – Когда структурализм бросал вызов феноменологии и экзистенциализму, а „постструктурализм“, в свою очередь, – структурализму, мы на своем французском отделении кафедры романских языков обнаружили, что выполняем роль посредников между своими коллегами из других дисциплин и французскими maîtres penseurs226: к последним мы имели прямой доступ, и их ореол до какой-то степени окружал и нас. Любопытствующие физики и озадаченные профессора английского языка и литературы смотрели на нас почтительно, ожидая, что мы растолкуем им новейшие тенденции. Дисциплина „французский язык и литература“ жила в те годы кипучей жизнью и была в самом центре гуманитарных наук»227. Как пояснил мне Жирар, американцы, прежде изолированные от модных веяний европейского континента, не понимали, что это цунами – лишь увлечение, позиционирующее себя как истина, мода, которая однажды пройдет: совсем как экзистенциализм, тогда переставший быть модным, и структурализм, уже начинавший выходить из моды. Сегодня, во втором десятилетии XXI века, постструктурализм больше не передовой край науки. Литературоведы, старающиеся быть