au courant — «в курсе дела», – теперь сосредоточены на таких новациях, как литературный анализ методами Франко Моретти, работающего с большими массивами данных, или цифровые гуманитарные исследования, или попытки установить, соединяя эволюционную психологию с нейронаукой, каким образом в нашу нервную систему «вшиты» способности к литературному творчеству, эстетическому восприятию действительности и тому подобное.
Одна из важных составляющих la peste, на которую, кстати, почти никогда не указывают, была в том, что американские и британские студенты не обладают тем багажом знаний о философском дискурсе, который есть у французских, а зачастую и у других европейских студентов. В той же Франции, например, философия включена в официальную программу школ старшей ступени; между тем американский школьник в лучшем случае узнает на уроках политологии немножко о «Республике» Платона, немножко о «Государе» Макиавелли – и ничего об идеях за последние лет пятьсот. Более-менее образованный француз владеет лексиконом отвлеченных философских диспутов и может анатомировать их идеи так, как большинству американцев не под силу. Писатель Жан-Поль Арон вопрошал: как вообще может студент, «не подгрузивший в операционную систему своего разума» идеи Платона, Гегеля, Гуссерля и Хайдеггера, оценить пытливые и заковыристые труды Деррида? Как они вообще могут понять его «загадочные работы»? И добавил: «Вероятно, их аппетит (то есть аппетит студентов) утоляли пара-тройка мощных и наспех вульгаризированных идей»228.
В том числе поэтому авангардная французская мысль завоевала Штаты целиком, от востока до запада, распространяясь, как когда-то корь среди коренных жителей Америки. Страна, которой лихорадочные интеллектуальные моды из Европы были внове, не имела к ним естественного иммунитета. Французские мыслители были нарасхват, и новомодные ученые могли сами назначать себе гонорары. Кафедры образовательных учреждений «влезали в неоплатные долги, чтобы перещеголять соседей, заманивая парижских звезд»229. Французы пыжились от гордости за успех своих «парней» в Балтиморе (в программе симпозиума не было ни одной женщины).
Тодоров, Женетт, Юлия Кристева и другие отправились на гастроли, распространяя свое «священное писание». «Имели место душераздирающие лексические „смены вероисповедания“: в Мэдисоне, Миннеаполисе, Анн-Арборе никто уже не писал о Флобере: теперь там его „прочитывали“. Когда пал Колумбийский университет… вскоре наступила очередь Йеля, который под умелым руководством Анри Пейра когда-то лидировал в исследованиях французского языка и литературы в США». Ирвайн, на тот момент одно из небольших подразделений Калифорнийского университета, стал «предмостным укреплением у „воздушного моста“, связавшего французскую теорию с американскими университетами»230.
Один французский ученый взглянул на триумф Деррида и отношение Жирара к этому триумфу под иным углом. «Мы знали и понимали друг друга куда лучше, чем американцы, – сказал уроженец Оверни Жан-Мари Апостолид – ученый, драматург, психолог и стэнфордский коллега Жирара. – Деррида мог околпачивать простаков и мнить себя богом. Но нас он околпачить не мог».
Апостолид – само обаяние: он бравирует своей эксцентричностью и, похоже, не считает нужным сковывать свои порывы, чтобы потрафить коллегам; складывается впечатление, что перед уходом на пенсию он будто бы черпает удовольствие в том, что делает огульные, провокативные заявления. Наверное, поэтому меня не должны были ошеломить его настойчивые утверждения, что Деррида был миметическим двойником Жирара. Зрелище успеха Деррида «преобразило Рене. Он подумал: „Почему это случилось не со мной?“ – сказал provocateur. – Это-то и убедило Рене переделать свой публичный имидж в кое-что посильнее».
Как Деррида сумел переобуться на американский манер, весьма впечатляло. Во Франции, первой из своих «новых родин», этот родившийся в Алжире мыслитель выдвинуться сначала не мог. «Его унижали – во Франции его принижали и оставляли без внимания, – сказал Апостолид, – вероятно, из-за его высокомерия». Апостолид продолжил спокойно, с выразительной интонацией: «Деррида помешался на успехе. В США он пытался быть каждой бочке затычкой… Во Франции у него не было даже мизерного успеха. Он был маленьким униженным евреем и жаждал мести. Он завладел Америкой, сделав ее своим полем для реванша».
Бенуа Петерс, автор биографии Деррида, при сборе материалов навестил Апостолида; этот стэнфордский ученый считает, что Петерс нарисовал достоверный портрет философа, хоть и слегка замазал его недостатки. Неудивительно, что откровенные критические отзывы Апостолида в шестисотстраничную книгу Петерса включены не были. «Он не выставил Деррида полным циником», – сказал Апостолид и презрительно обозвал Деррида «лицемером», особенно по части его имиджа «великого феминиста». «Это просто невероятная брехня, если знать о его частной жизни, – сказал он. – В Америке он имел женщин направо и налево». По его словам, об этом умалчивают из почтения к Маргерит Деррида, вдове философа, а также потому, что многие любовницы Деррида занимают ныне видное положение в академических кругах.
Впрочем, вопреки утверждениям Апостолида, это был далеко не секрет. Даже Петерс эвфемистически заметил: «Соблазнять – вот что непременно нужно Деррида. И хотя он почти никогда не говорит о своем отношении к женщинам, причина в том, что это самое сильное из его тайных пристрастий. Но многие знают, что „женское“ для него всегда употребляется во множественном числе»231. В Америке это, несомненно, лишь усиливало его шарм и влиятельность.
Балтиморские мелодраматические страсти наталкивают нас на еще один важный вопрос, возникший уже впоследствии. Сформулируем его без экивоков: до какой степени это был чистой воды блеф, чистой воды самолюбование и поединок самолюбий? Миметические соперничества и заемные желания иногда смахивали на наглядную демонстрацию принципов из «Лжи романтизма».
Американский философ Джон Сёрл разнес Жака Деррида в пух и прах, заявив:
Его вряд ли можно истолковать неправильно, ведь он пишет так неясно. Всякий раз, когда ты говоришь: «Он утверждает то-то и то-то», – он непременно говорит: «Вы меня неправильно поняли». Но если ты пробуешь додуматься до правильной интерпретации, это не очень-то легко. Как-то я сказал это Мишелю Фуко – а он относился к Деррида даже враждебней меня, – и Фуко сказал, что Деррида практикует метод obscurantisme terroriste…232 А я спросил: «Черт возьми, что ты хочешь этим сказать?» А он сказал: «Он пишет так невнятно, что невозможно установить, что именно он утверждает – в этом состоит обскурантизм. А потом, когда его критикуешь, он всегда может сказать: „Вы меня не поняли; вы идиот“. В этом состоит терроризм»233.
С такой интерпретацией согласятся, разумеется, не все, хотя многие критиковали Деррида за архисложный стиль письма со всеми его курсивами, выражениями в фантомных кавычках и головокружительной словесной игрой. Жирар, хоть его и огорчала деконструктивная лихорадка, которую разбудил Деррида, относился к коллеге с явным уважением. В частности, он восхищенно писал и говорил о ранней статье Деррида «Фармация Платона», в некоторых отношениях предвосхитившей его собственные озарения.
Критические отзывы Сёрла в определенной мере отразили размытость границ между аналитической философией и континентальной философией, причем первая из этих двух школ по-прежнему доминирует в интеллектуальном ландшафте Америки и нашем публичном дискурсе. Обрисуем в самых общих чертах различия между ними: если аналитическая философия фокусируется на анализе (мысли, языка, логики, знания, сознания), то континентальная – на синтезе: современности с историей, индивидов с обществом и теоретических спекуляций с практическим применением. Англо-американская философия сделала упор на анализ; континентальная Европа – на синтез. Сёрл – приверженец аналитического лагеря, как и лингвист и философ Ноам Хомский, один из ведущих публичных интеллектуалов Америки.
Хомский назвал Лакана «полным шарлатаном», позирующим перед телекамерами, и заявил: «во всех этих штуках нет никакой теории – ничего в смысле той теории, которая привычна любому из нас в точных науках или любой другой серьезной области исследований. Попробуйте найти во всех упомянутых вами работах какие-то принципы, из которых вы можете вывести заключения, эмпирически проверяемые суждения, превосходящие уровень того, что вы сможете за пять минут объяснить двенадцатилетнему ребенку. Проверьте, сможете ли вы отыскать там это после дешифровки модных словечек. Я не могу»234.
Критика из уст Сёрла и Хомского – одно из проявлений сопротивления этим теориям в Америке, которое началось в 80-е годы ХХ века и продолжило традиции философской школы «американского прагматизма», нацеленные на то, чтобы идеи приносили какие-то интеллектуальные дивиденды. Американских философов-прагматиков называют «сантехниками от философии»: вместо того чтобы изящно и остроумно описывать проблемы, они стараются их решать.
Возможно, вопросы тоже должны быть практическими. Иногда одним наивным вопросом можно развалить всю мысленную конструкцию. Позвольте мне задать несколько наивных вопросов в этом духе: как воплощается некая философия в человеке, который ее придерживается? И что же это за философия такая, если она не побуждает человека перемениться – не только заговорить, но и жить по-другому? Как бытие человека – совокупность его познаний, опыта и воли – «доказывает» верность его познаний? Способны ли мы хоть однажды изобрести некую философию или хотя бы теорию, которая совершенно не связана с тем, кто мы есть в мире, и с тем, что нам приходится оправдывать? Эти вопросы были поставлены со всей серьезностью, когда вскрылись связи Хайдеггера с нацистами, а позднее и соучастие в их деяниях Поля де Мана. Что говорит нам о достоинствах той или иной идеи проверка временем? Какие жаркие споры ни велись бы в парижских кофейнях, несколько десятков лет спустя они в конце концов стали системами мысли, для которых характерны игра слов, психологические игры за главенство, а также гибкость, обаяние и приспособляемость стороннего наблюдателя войны, причем все это дополняется ироничным подмигиванием собеседнику. А что же Жирар?