В команду влились и другие именитые литераторы – прозаики Джон Барт и Рэймон Федерман, поэты Роберт Крили и Роберт Хасс. Но приход Рене Жирара на английскую кафедру стал скорее неожиданностью: ведь все свои книги, вышедшие к тому времени, этот француз написал на родном языке.
«Английская кафедра Буффало в течение десяти лет, не меньше, была самой интересной английской кафедрой в стране236, – вспоминал Брюс Джексон, преподававший там с 1967 года. – В других университетах были самые лучшие английские кафедры по части истории, критики, филологии, чего угодно. Но только в Буффало занимались всем сразу: тут и центр бурной деятельности, и новаторские исследования, и свои курсы литературного мастерства, и литературная критика, и кинокритика, тут сочинялись стихи, пьесы и романы, проводились глубокие исторические исследования, издавались журналы». Непрерывный поток гостей независимо от того, на день или на год они приезжали, гарантировал круговорот идей и свежих веяний. На кафедре было семьдесят пять преподавателей с полной занятостью, и преподавали там все что угодно – от литературы и философии до киноведения, искусствоведения и фольклора. «Оглядываясь назад в конце нынешнего столетия, зная то, что я знаю теперь о других английских кафедрах других университетов тех времен, могу заявить: это было наилучшее место для работы».
За всеми этими усилиями стоял их легендарный вдохновитель – профессор Альберт Кук, твердо вознамерившийся создать кафедру ведущих звезд и критиков. Джексон пишет, что Кук «постоянно был в движении, все время говорил, или читал, или писал… Присутствовал неотступно… Казалось, он совершенно не меняется. Другие старели, полнели, лысели, замедляли шаг, но Ал Кук всегда оставался Алом Куком. Он был выше физического мира. Он был среднего роста, широкогрудый и вечно строил хитроумные планы. Именно таким, как Ал, я и представляю себе Одиссея»237. Жирара Кук пригласил, когда уже не заведовал кафедрой (истек его трехлетний срок работы), но оставался вдохновителем и посредником привлечения на работу научных светил.
Этот университет подошел Жирару идеально, как мало какой другой. Жирар получил карт-бланш на то, чтобы писать и преподавать все что пожелает, учебная нагрузка была сравнительно необременительной. «А еще он говорил, что рад вырваться из разряда французов, преподающих французский, и завязать более тесные связи с другими кафедрами, как вышло с английской кафедрой в Буффало, – пояснила Марта. – Рене все время поступали предложения. А в Буффало ему предложили должность „профессор университета“». Пожалуй, не последнюю роль сыграло и то, что Университет Буффало был далек от интеллектуальных мод и от помешательства на структурализме и постструктурализме. Правда, Деррида и Фуко приезжали туда читать лекции, но Фуко обнаружил, что терпеть не может Буффало, – а Жирар, возможно, счел, что для Буффало это лучший комплимент.
«Я любил Буффало», – сказал мне Жирар. Больше, чем Джонса Хопкинса? «В чем-то – да», – ответил он. Жирар обосновался в кампусе Буффало в 1968-м, и в том же году его примеру последовал Эудженио Донато.
Инициатива исходила от Донато. Несколькими годами ранее этот блестящий деконструктивист призвал Жирара прочесть кое-кого из передовых континентальных мыслителей, и это вылилось в симпозиум 1966 года. Затем он стал рекомендовать Жирару труды великих антропологов ХХ века – Эмиля Дюркгейма, Бронислава Малиновского, Альфреда Рэдклифф-Брауна и других. Позднее Жирар пояснил, что антропологи, особенно английские, собирали документальные свидетельства о последних архаических народах и их религиозных институтах примерно с 1860 года – накануне того, как все это поглотил мир эпохи модерна. Они делали это «в уникальной, ни с чем не сравнимой манере»238, – заметил Жирар. Этот путь выведет его на темы жертвоприношения, механизма козла отпущения и архаических религий, а также подтолкнет к ошеломляющему убеждению, что, вопреки расхожим домыслам, религия – отнюдь не причина насилия, а скорее (по крайней мере в обществах на ранней стадии развития) решение связанной с ним проблемы.
Все удивились, что у Жирара вновь поменялись интересы. Когда он закончил «Ложь романтизма и правду романа», все думали, что в следующей книге он продолжит работу над выводами, сделанными в предыдущей, – а выводы эти намекали на его нараставшую увлеченность темами религиозного обращения и искупления грехов.
Вышло иначе. «Насилие и священное» – полет мысли в совершенно новом направлении. В свежем труде Жирар переключился на Зигмунда Фрейда, ритуал, насилие и жертвоприношение. К христианской тематике он вернется только в «Вещах, сокрытых от создания мира».
В карьере великих людей часто наступает миг, когда человек для своих коллег вроде как «пропадает с радаров» и отправляется в края, откуда наблюдатели больше не получают обнадеживающий сигнал. Пожалуй, именно в такой точке оказался тогда Жирар. Впрочем, возможно, это была не точка, а линия – отображение траектории, постепенно исчезавшей из поля обзора.
«Предполагалось, что он разразится той самой книгой, – вспоминал Фреччеро. – Когда читаешь „Насилие и священное“ и оглядываешься на прошлое – на коктейльные вечеринки, на Пруста… – Фреччеро помедлил, ненадолго призадумался. – В нем столько дантовского. Он обрывает одну цепочку рассуждений, и тебе неясно, куда он движется, а потом – ага! Ах, вот куда».
Инициатива исходила от Донато? Возможно. Но Гудхарт припомнил несколько иные истоки нового направления исследований Жирара: «Он сказал: „Давайте предположим, что к этим писателям – Флоберу, Достоевскому, Стендалю и Сервантесу – надо относиться со всей серьезностью. Давайте отнесемся со всей серьезностью к ним самим, к описанным ими сценам обращения на смертном одре. В таком случае как нам следует все это понимать?“» Эти вопросы побудили Жирара вернуться к античным текстам наподобие «Царя Эдипа» Софокла, оторый он рассматривал в докладе на симпозиуме 1966 года.
«Прочтение культуры через литературу привело его к чтению культуры через греческую трагедию. Прочтение культуры через греческую трагедию привело его к прочтению культуры через антропологию. Вот как он пришел к антропологии. Он пришел к ней через чтение греческой трагедии. Это распахнуло перед ним двери, ведущие к „антропологическому прочтению“». Еврипид, Эсхил и Софокл (в особенности «Агамемнон» и «Царь Эдип») вывели его на темы ритуалов и жертвоприношения. Заодно эти темы неизбежно вернули его к Библии. Итак, совет Донато стал искрой, упавшей на сухой хворост. От искры разгорелось интеллектуальное пламя, а ветер погнал этот пожар в направлении, которого никто предугадать не мог.
Жирар еще раньше обронил намек на новое направление своих исследований, когда на симпозиуме 1966 года завел речь об Эдипе, а этот эпохальный симпозиум, в свою очередь, продолжил цепочку рассуждений и стимулировал новые прозрения. «Он осознал, что континентальная мысль, мода на структуралистов или постструктуралистов фокусируется на различии, – вспоминал Гудхарт. – На чем она не фокусировалась, так это на распаде различий, или на том, что он называл кризисом, или на феномене, который он обозначил „обезразличенность“». По-французски indifférenciation — термин, введенный Жираром, чтобы обозначить такой процесс распада общества. Можно было бы сказать, что различия и разногласия на симпозиуме были практической демонстрацией тех самых принципов, которые пытался описать Жирар: на американской «арене» континентальные различия стирались и участники хотели выделиться, чтобы отличаться друг от друга: в новую эпоху каждый из них стремился стать королем.
К этим версиям мы должны присовокупить третью: к концу карьеры Жирар стал описывать события чуть-чуть под иным ракурсом, изображая дело так, будто был одинокой фигурой – куда более одинокой, чем было на самом деле. «Когда я переключился с литературы на антропологию, я сделал это абсолютно в одиночку, – сказал он. – В тот период я прочел, вероятно, больше книг, чем когда-либо до или после; в основном меня занимали концепции религиозности и жертвоприношения. Строго говоря, читать книги под углом жертвоприношения я так и не перестал»239. Эти годы он называл «самый активный период в моей жизни, в конце 60-х, когда [я] только начинал разрабатывать свою теорию и попеременно впадал то в экзальтацию, то в депрессию»240.
Вылазки Жирара на неизведанную территорию произвели на кафедре фурор. Гудхарт вспоминает, как увидел Жирара впервые – весной 1969 года, в первый год учебы в аспирантуре, на популярных лекциях на кафедре. Жирар читал их регулярно; в тот конкретный день лекция называлась «Литература, миф и пророчество». По словам Гудхарта, «начал он примерно так: „Люди ссорятся не потому, что они разные, а потому, что они одинаковы и путем обвинений и взаимного насилия превратили друг друга в недругов-близнецов“». Жирар говорил около часа, Гудхарт слушал, обомлев. Сразу после лекции позвонил своей жене и принялся бессвязно объяснять – мол, только что прослушал лекцию, перевернувшую его сознание, она дала ему новое понимание всего, что он, казалось, уже знал. В голове роились мысли, ноги подкашивались. С того дня Гудхарт посещал все лекции. Стал первым аспирантом Жирара в Буффало, а позднее – его научным ассистентом. Вначале выполнял скромные обязанности: Жирар, по его воспоминаниям, приносил ему главы «Насилия и священного», которые надо было ксерокопировать и отсылать в издательство. Они общались каждый день.
Жирар произвел впечатление не только на Гудхарта. Стал вести неофициальные семинары для узкого круга студентов и преподавателей, интересовавшихся его идеями. В первом семестре Жирар читал лекции о собственных исследованиях, упоминая об Э