246.
Словом, насилие – тайная душа священного247. Истинное предназначение жертвоприношения – не задобрить трансцендентных существ, а гарантировать выживание народа. Вот правда, которой общество не в силах взглянуть в лицо. Жирар сказал мне, что наша судебная система – современное противоядие толпе линчевателей с ее циклами обвинений и отмщения, ее заразительными страхами и ритуальными обличениями, и эта система в целом работает. Она уполномочена сама налагать на человека кару, которой все и заканчивается: в зале суда цикл отмщения обрывается. Однажды Жирар напомнил мне, что в США уже сама процедура изоляции присяжных оберегает нашу судебную систему от заразительных мыслей и насильственных действий в отместку: каждого присяжного, держа его вдали от ярости и страстей толпы, вынуждают исходить из закона и собственного разумения. «Их просто берут и изолируют. Нужно, чтобы эти люди не видели других людей и не подпадали под влияние порывов толпы, – сказал он мне. – Разумные демократические режимы могут просуществовать долго только при условии, что сознают наличие толпы и принимают колоссальные предосторожности против ее действий, но эти предосторожности не всегда эффективны».
Сходным образом американская конституция требует, чтобы решения одобрялись большинством в обеих палатах Конгресса – таким образом она противодействует натиску толпы. «Коммунисты, например, всегда ратуют за то, чтобы была только одна палата представителей, а не две – одной легче манипулировать, – сказал мне Жирар. – А если бы их было три, вообще никогда ничего не удалось бы сделать». Может быть, в современную эру эта формула уже не столь надежна? Современному миру постоянно угрожают эффекты толпы, сказал Жирар, и эта тенденция, возможно, определит нашу дальнейшую судьбу. Однако же «Насилие и священное» вышло в свет в 1972 году – в эпоху, когда телевидение было еще относительно новым феноменом, а до рождения такой небывалой доселе вещи, как интернет, оставалось еще несколько десятков лет.
В «Насилии и священном» Жирар обрушился также на фрейдизм, заменив его более стройной теорией миметического желания. В первую очередь он убрал все лишнее из фрейдистского психоанализа – этого здания, обросшего пристройками из подручного материала: «Двигаясь дальше, я открыл, что миметическое желание способно многое объяснить даже в таких чисто фрейдистских вотчинах, как психопатология. Одним из фундаментальных критериев остается изящество объяснения: внезапно видишь, что у тысячи разных явлений оно одно и то же»248.
Например, тот же эдипов комплекс можно объяснить и в терминах миметического соперничества: Эдип хочет овладеть матерью, потому что ею хочет овладеть его отец. Так же можно объяснить и фрейдовское «влечение к смерти». Говоря словами Жирара: «Он, в некотором роде в угоду себе, вводит дополнительное влечение. Этот пестрый коллаж вселяет благоговение в доверчивых людей, но если можно его упростить, стоит так и поступить»249. В свете этого «бессознательные» мотивации – еще одна выдумка, призванная скрыть подлинные истоки желания в миметических влечениях коллектива.
«Точно так же, как теория Жирара „идет дальше структурализма“, она идет дальше Фрейда, чтобы разработать модель более широкую и окончательную, чем эдипов комплекс»250, – написал в «Modern Language Notes» в рецензии на французское издание книги Карл Рубино.
Осуществленная Жираром радикальная ревизия пришлась по вкусу не всем. Один критик написал, что Жирар «повсюду выказывает презрение к психоанализу и упивается превосходством своего суждения задним умом над несовершенными суждениями Фрейда, заглянувшего в будущее»251. Это неправда. Фрейд остановился, не дойдя совсем чуть-чуть до миметической системы, утверждал Жирар, но его собственные теории – нечто гораздо большее, чем усеченная версия теории Фрейда. Собственно, Жирар шел против течения, когда заметил: «Все складывается так, чтобы утопить „Тотем и табу“ в насмешках, безразличии и забвении», – и тем не менее Фрейд был слишком близок к исследованиям самого Жирара, чтобы тот не отдал ему должное:
Он первый утверждает, что любая ритуальная практика, любое мифическое значение происходят от реального убийства. Он не способен высвободить бесконечную энергию этой идеи; он едва касается буквально головокружительных обобщений, которые она делает возможными. После него это открытие будет полностью выхолощено. <…> Фрейд обращается с этнографическими фактами вовсе не как неумелый дилетант. Просто он, систематизируя их, совершает такой скачок, что сам теряет равновесие, и его победа остается бесплодной. Он не может согласовать букву своей теории с этнографическими фактами, а после него никто всерьез и не верил, что такое согласование возможно252.
Жирар принес «Тотему и табу» новую известность и истолковал эту работу под новым углом, но с существенными оговорками. «Мало-помалу мне стало очевидно, что подозрения психоанализа зашли недостаточно далеко. Липовый „радикализм“ Фрейда уже не производил на меня большого впечатления»253, – сказал он спустя много лет в интервью. Он переворачивает фрейдовскую модель вверх тормашками, но идет по ее стопам и заходит дальше Фрейда, формулируя законченную теорию истоков культуры.
«Насилие и священное» – насыщенный, подкрепленный вескими доводами и страстной аргументацией текст необъятного масштаба. Через него красной нитью проходит стремление понять насилие в мифах, ритуалах, античной литературе, истории. Наряду с неортодоксальными прочтениями древних греков и Шекспира, «Насилие и священное» включает в свое пространство Гераклита, сэра Джеймса Фрэзера, Гегеля, Фрейда, Жоржа Батая, Достоевского, Фридриха Гёльдерлина, Леви-Стросса, Жан-Пьера Вернана и Жака Деррида. В книге рассмотрены замысловатые ритуалы жертвоприношений у таких народов, как ндембу, динка, чукчи, сиу, свази и многих других, попавших в ее поле зрения. Издание общества «Фи бета каппа» назвало гипотезы Жирара «убедительными, обоснованными, спорными и, возможно, монументальными», но тем не менее утверждало, что эта научная работа значительнее, чем изложенные в ней гипотезы254.
Об этой книге говорили, что ее подход сознательно отдаляется от моды, укоряли ее за «крикливую, воинственную позицию»255. Что ж, этот упрек Жирар слышал и раньше, после публикации «Лжи романтизма и правды романа».
Критики реагировали озадаченно, враждебно, обескураженно и заинтригованно. Книгу называли «интереснейшей и амбициозной», «великолепным демаршем», а также «упорно и намеренно скандальной»256. Рубино написал, что «Насилие и священное» – «книга поистине внушительная, исполненная der Ernst des Begriffs 257и, следовательно, требующая нашего серьезного внимания. Как „засесть за рецензию“ на такую книгу? Подобно „Феноменологии духа“, „Насилие и священное“ требует многократного вдумчивого прочтения; она не нуждается в тех рецензиях, которые слишком часто становятся и для рецензента, и для читателя лишь способом увильнуть от подлинного предмета рассмотрения, а заодно совмещают видимость серьезности и усердия с дозволением обойтись без них».
Рубино продолжал: «Жирар написал труд поистине гегелевских масштабов – и, подобно „Феноменологии“, она описывает всю полноту человеческой культуры. Значит, было бы естественно ожидать, что книга Жирара подвергнется нападкам того же рода, которым подвергалась „Феноменология“; точно так же было бы естественно ожидать, что эта книга выдержит нападки не менее стойко, чем ее предшественница»258.
Предрекали, что книга в равной мере спровоцирует споры между антропологами, психоаналитиками, философами, литературоведами, структуралистами и постструктуралистами. Так и вышло. С течением времени специалисты по общественным наукам стали смотреть на грандиозные теории типа «Золотой ветви» с подозрением. Они обвиняли Фрэзера в том, что он не увязывал свои выводы с контекстом, а также тенденциозно выбирал именно те мифы и ритуалы, которые вписывались в его парадигму. За этим последовала непомерно бурная реакция, и в результате антропологи, пожалуй, чересчур зациклились на подробностях каждой конкретной культуры и расхотели сравнивать или что бы то ни было обобщать. Конкретизированные исследования появляются одно за другим, но в них нет всеобъемлющего взгляда на вопрос, у каждого исследователя – своя вотчина размером с носовой платок. Как могли те, кто сам себе подрезал крылья, среагировать на литературного критика, взмывшего к облакам? Их реакция предсказуема.
Специалист по культурной антропологии Виктор Тёрнер, чьи работы цитировал Жирар, возражал против подхода Жирара более категорично, хотя прежде, исследуя ритуалы и конфликт, сам двигался параллельным курсом. «Антропологи должны держаться за некоторые выводы, сделанные эмпирическим путем, даже если эти сведения могут сузить самые правдоподобные спекуляции Жирара. В его тезисе слишком многое основано на литературе и слишком мало – собственно на этнографии и биологии человека. Никаких физиологических доказательств того, что человек обладает инстинктом агрессии, не существует, – написал он. – Более правдоподобен взгляд на агрессию как на последствие фрустрации, а многие фрустрации порождаются устройством общества. Такой взгляд – ценная альтернатива теории Жирара, ведь если он верен, те, кто стоит вне шаблонной системы ролей, статусов и иерархий, должны быть менее фрустрированными, менее подверженными насилию, чем те, кто скован обязательствами перед обществом»