259. Закрадывается вопрос: прочел ли Тёрнер книгу? В ней Жирар утверждает, что фрустрации рождаются из несбывшихся желаний, а значит, в равной мере являются и причиной, и следствием. И вообще, где нам сыскать отшельников, стоящих «вне шаблонной системы ролей, статусов и иерархий»?
Антропологи требовали полевых исследований и выводов, сделанных эмпирическим путем, сетовали на «нехватку прямых доказательств»260. Однако же, отвечал Жирар, как провести полевые исследования событий, произошедших несколькими столетиями раньше или в период, измеряемый несколькими тысячелетиями, особенно если их участники еще тогда старательно заметали любые следы? Как собрать «прямые доказательства» мифов? Разве античная литература сама по себе не артефакт, разве в ней не содержится целый ряд прекрасных документов-первоисточников о жизни и мышлении народа, об обнаружении которых можно лишь мечтать? Что же касается эмпирического подхода, в работе Жирара процитированы труды многих исследователей из разных стран мира – собрание документальных свидетельств о последних обществах, не затронутых современностью.
Один критик спросил, как можно воспринимать всерьез утверждения Жирара о систематическом сокрытии доказательств. Но неужели в это так трудно было поверить в эру вьетнамской войны и Уотергейта – эпоху, когда в выпусках новостей ежедневно распространялись подложные цифры потерь и всплыла история с недостающими аудиозаписями, в эпоху публичной лжи? Очевидно, самые убедительные доказательства – в наших сердцах: потому-то очень многим читателям книга интуитивно кажется правдивой. Это мы утаиваем доказательства, это мы подаем события под таким соусом, чтобы себя выгородить. Каждый божий день. Нет резонов предполагать, что наши предки хоть сколько-то в этом от нас отличались. Когда Бог допытывался у Каина, где брат его Авель, когда Адам объяснял, что заставило его схрумкать яблоко, когда Натан хитростью заставил Давида сознаться в убийстве Урии… разве наши речи частенько не попытка оправдаться, свалить вину на других, утаить как минимум столько же, сколько раскрыть? Разве, говоря начистоту, это не история нашей жизни?
Виктор Бромберт, чьи родственники-евреи бежали из Европы от нескольких наступлений тоталитарных режимов, прозрел истину и на страницах «The Chronicle of Higher Education» сделал вывод:
Тем не менее книга надолго завладевает мыслями читателя и обнажает тот факт, что за ней стоит бесстрашно самостоятельный ум. О происхождении мифа, о мостах между мифом и ритуалом, о коллективных навязчивых идеях и бедственном положении современного общества, которое подыскивает все больше и больше топлива для жертвоприношений, отчаянно пытаясь восстановить эффективность утраченного чувства ритуала, – обо всем этом Рене Жирар имеет много что сказать. Книга покажется пессимистичной лишь тому, кто читает ее вполглаза… Период, повидавший различные вариации беспрецедентного массового насилия, в особенности остервенелое нападение нацистов на еврея как козла отпущения, не вправе пренебречь вкладом Рене Жирара. «Насилие и священное» – значительная книга261.
Большинство ученых критиковало идеи Рене Жирара, сидя в удобных креслах в университетских кабинетах. Друг и коллега Жирара Роберт Хамертон-Келли, эрудированный южноафриканский теолог и специалист по этике, рассказал о проверке «Насилия и священного» на практике в совсем другой жизненной сфере. Он пересказал длинное, странное письмо, полученное Жираром в 1980-е годы, – рассказ об убийстве в округе Мсинга, что в Зулуленде, ЮАР.
Убитый руководил оказанием помощи голодающим и другой социальной работой, которая велась по линии церкви. В письме его вдова Крейна Олкок рассказала, как мужа убили, напав из засады, когда он возвращался с мирной конференции, которая проводилась по заблаговременной договоренности с поссорившимися кланами. Сразу после подписания договора представители одного из кланов немедля вооружились винтовками и устроили засаду на представителей другого клана, возвращавшихся домой. Итак, мужа Крейны Олкок убили. Ей пришлось одной растить двоих сыновей и продолжать его работу.
«После засады не было недостатка в обвинениях в колдовстве, и женщин сжигали прямо в постелях. В разгаре этой диковинной бойни Крейна Олкок оставалась в своей усадьбе с хижинами, похожими по форме на ульи, на мысу, откуда видно русло пересохшей реки – место, где происходило много межклановых перестрелок», – писал Хамертон-Келли.
Она рассказывает, что после смерти мужа впала в глубокую депрессию, жить больше не хотелось, но она все-таки держалась – главным образом потому, что должна была защищать работавших на нее женщин от сжигателей ведьм.
Как-то раз в библиотеке Университета Наталя в Питермарицбурге, где ее отец был профессором античной филологии, она набрела на «Насилие и священное», сняла книгу с полки и начала читать. Как она сообщала Жирару в своем письме, с прочтения книги начался путь, вернувший ее к жизни и указавший выход из депрессии. По словам Олкок, при чтении она осознала, что где-то в реальном мире есть человек, которому понятно, что творится в Мсинге; осознала, что смерть ее мужа и ее собственные новые столкновения с насилием – не какой-то причудливый кошмар и она вовсе не повредилась в рассудке. Она осознала, что есть антропологические категории, в которых можно истолковать эти феномены насилия, а все эти феномены – «нормальные» аномалии, и никто здесь не рехнулся – кроме тех, кто стал бы отрицать симптомы жертвенного кризиса. Обнаружение теории, под которую подпадает ее жизненный опыт, убедило Олкок, что какие бы странные события ни творились вокруг, она по-прежнему принадлежит к общности человеческого рода262.
Рене Жирар был теоретиком, но из тех, у кого непростые отношения с понятием «теория»; он говаривал, что теории обычно высекают на мраморных плитах. Он хотел, чтобы его труды воспринимали не как безотказные формулы, а как динамичный рабочий процесс в человеческом обществе.
«Когда я говорю, что моя миметическая антропология – серия гипотез, я совершенно искренен – именно так и есть; а так называемая „Système-Girard“, которую мне приписывают даже в предисловиях к дешевым французским изданиям моих книг, существует главным образом в головах тех, кто впрямую не испытал динамическую силу миметической теории, – пояснял он в интервью. – Они воспринимают мои исследования как нечто статичное, кучу догматических суждений об устройстве мира. В их кратких изложениях моих взглядов я сам себя не узнаю. Это не означает, что я несерьезно отношусь к своим исследованиям. Все совершенно наоборот. Но серьезного отношения заслуживает сама миметическая теория с ее способностью к анализу и разносторонностью, а не тот или иной конкретный вывод или позиция, из которых критики склонны делать некий символ веры и утверждать, что я им навязываю его силком. Во мне гораздо меньше догматичности, чем может показаться при определенной интерпретации моих исследований»263.
Жирар относился к теории скептически и сомневался в ее будущем. В том же интервью он высмеял теорию, объявив ее всего лишь модой: «Если в подходящий момент придет новый Рабле, он сделает нечто уморительно смешное из нашей нынешней схоластики, а особенно из нашей манеры употреблять слово „теория“. С учетом моих прогнозов на такое будущее – а я настолько стар, что повидал несколько литературных мод, – легко понять, почему я предпочитаю не называть себя теоретиком. В последние годы слово „теория“ было настолько модным, что в ближайшем будущем станет казаться ужасно устаревшим и нелепым. Следующее поколение недоуменно спросит, какой порыв сподвигнул столько народу нескончаемо писать крайне путаным стилем в полном вакууме, который они же себе и создали, оторванном не только от реальности их мира, но и от великих литературных текстов, на которых теория недавнего прошлого бессовестно паразитировала»264.
Однако в конечном итоге Жирар был теоретик и яростно защищал свои теории (в этом смысле Фреччеро назвал его Иеремией). Критические стрелы он приветствовал. Мне он сказал: «Теории – расходный материал. Их следует критиковать. Когда мне говорят, что мои работы слишком систематичны, я говорю: „Я все излагаю как можно более систематично, чтобы вы смогли доказать, что это неверно“». Мы продолжили разговор.
Мне нравится ваша фраза: «Без теории факты ничего не значат».
– Но для специалистов по точным наукам это очень важно. Те, кто занимается гуманитаристикой – ну, знаете, науками о человеке, – всегда говорят, что теории ненаучны и тому подобное. Да, конечно, но без теорий не было бы и науки. Собственно, сегодня опасность именно в том, что есть много фактов без теории, и неполнота науки часто объясняется отсутствием теории, которая связала бы факты воедино.
Не могли бы вы привести пример?
– Что ж, например, появление Эйнштейна – это не появление чего-то фактического. Теории Эйнштейна были подтверждены – было продемонстрировано, что свет движется по кривой и тому подобное. Но все ньютоновское приняло у Эйнштейна другую форму. Эйнштейн выразил истину главным образом не благодаря тому, что его теория подтвердилась фактами, а потому, что она придала фактам новый смысл. Если теория объясняет больше фактов, чем предыдущая, это хорошая теория. И точка.
Если бы во время летней грозы в Буффало какой-нибудь орел, прорвавшись сквозь тучи, окинул взором местный университет, то, возможно, заметил бы в южной части кампуса куонсетский ангар, по ржавой железной крыше которого рьяно барабанил дождь. А будь это волшебный орел, видящий сквозь металл, он подглядел бы, как в ангаре двое мужчин, подавшись друг к другу, вдумчиво обсуждают Шекспира.