270, – но, несомненно, к 60–70 годам ХХ века рудименты цензуры по принципу Боудлера остались в далеком прошлом, о чем отчетливо свидетельствует экранизация Питера Холла. Сегодня эти завалы ни на кого не давят.
Итак, «Театр зависти» очаровал не всех, а Жирар подбросил предостаточно поводов для обид в научной области, где столь остра конкуренция. На защиту традиционных вотчин встал автор некой необычайно враждебной рецензии. «Высказываясь абсолютно уверенным тоном, Рене Жирар выдвигает тезис, что полное собрание произведений Шекспира, а также, как он обычно утверждает, внутренний мир этого писателя можно объяснить, причем исключительно в понятиях теории „миметического желания“» – так начал свою яростную атаку в «The Renaissance Quarterly» Грегори Вудс. В рецензии не отмечено, что Жирар, очевидно, намеревался описать творчество Шекспира под углом своей теории, так что рецензент упустил из виду суть книги; и все же отзыв Вудса – сжатое описание неприязни к книге в незыблемом мире шекспироведов: «Это надменная литературная критика такого пошиба, которая почти не нуждается в сносках, ведь имена других критиков упоминаются лишь изредка. Жирар предпочитает смешать их всех в общую массу, превратив в мифического зверя, имя коему „традиционная критика“, на которого он нападает при всяком удобном случае… Эти проблемы докучливо усугубляет его привычка говорить „мы“, имея в виду „я“, и тем самым приписывать даже самым неубедительным из своих мыслей выдуманный консенсус. Хотя, отчитывая политизированных критиков за предвзятость, он утверждает: „Все значительные миметические писатели, и Шекспир в их числе, верны правилу недосказанности“, – сам он на протяжении всей книги стремится к „досказанности“, доходящей до абсурда. Его прочтение любой пьесы – „правильное“, а все остальные – „неправильные“. Такая узость взгляда грозит причинить Шекспиру настоящий вред»271.
С публикации «Театра зависти» миновала четверть века, и, думаю, мы можем уверенно заявить, что вреда Шекспиру эта книга не причинила. Но из рецензии видно, чем объяснялась раздраженная реакция ученых. Жирару было интереснее развивать свои собственные идеи, чем лавировать между рифами в области научных исследований, куда его занесло, – а недруги уже выхватили мечи. Но не все смотрели на «Театр зависти» свысока, ничего подобного. Другие почитатели Шекспира в той или иной степени проявили открытость.
Гудхарт рассказал об одном коллоквиуме, на котором Ч.Л. Барбер и Жирар поменялись своими обычными ролями в этаком академическом изводе карнавальной инверсии типа «Князь беспорядка». Гудхарт пояснил, что Барбер, критик, автор «глубокой и смелой книги о месте традиционных ритуалов в ранних пьесах Шекспира» («Праздничные комедии Шекспира»), говорил о Прусте, а Жирар впервые прочел доклад о Шекспире и кризисе идентичности в «Сне в летнюю ночь». «Выступление наэлектризовало аудиторию, а затем, когда еще не угасла взволнованная реакция на только что прослушанный нами мастерский доклад, Ч.Л. Барбер встал и объявил: „Рене, я пятьдесят лет читал лекции об этой пьесе, а вы только что мне ее растолковали“».
Вот какой эффект оказывали исследования Жирара, написал Гудхарт: «что-то вроде „прикосновения Мидаса“, полностью меняющего твой взгляд на давно знакомые тексты или темы»272.
В плане профессиональной деятельности «Театр зависти» был отважной, а возможно, даже безрассудной затеей. Шекспироведение – популярная и перенаселенная область исследований, царство долговечных мод и общепринятых мудрых выводов; словом, оно не привечает дерзких и непосвященных. Вдобавок английский язык не был для Жирара родным. Он и впрямь заплыл в опасные воды. Но, возможно, книга была подарком, выражающим любовь не только к английскому драматургу, но и к языку, который стал для Жирара своим, и к университету, куда Жирара взяли на английскую кафедру в его самые плодотворные годы.
Образ двух ученых, с удовольствием воспаряющих мыслью в умных разговорах под ржавой железной крышей, по которой барабанит дождь, создает впечатление, будто в Буффало царили отрешенность и интеллектуальная эйфория. Но это не полная картина, ведь на те годы выпали войны во Вьетнаме и в Индокитае, а также много общественных и культурных потрясений. Если Жирара все это, по-видимому, не особенно коснулось, мы вовсе не станем утверждать, что эти потрясения обошли стороной других преподавателей и студентов Буффало. Когда мы беседовали об этой катавасии, супруги Жирар только пожали плечами: в те годы Жирар, как всегда, жил в мире своих мыслей, а Марта создавала ему условия для работы – оберегала покой и устоявшийся распорядок мужа; супруги, по своему обыкновению, чурались мелодрам. Но в кампусе за стенами их жилища обстановка была иная. Профессор Брюс Джексон говорил об этом времени треволнений так: «Оно затронуло почти все, чем мы занимались: нашу манеру ведения занятий, жизнь наших студентов, наши разговоры». У меня порой спрашивают, где были супруги Жирар в 1960-е годы. Бывали ли они на сидячих забастовках, носили ли они фенечки? Участвовали ли вместе в маршах протеста в Вашингтоне? Вопрос не настолько нелеп, как кажется. Многие коллеги Жираров именно так себя вели и поступали, и нам стоит на несколько минут отвлечься и взглянуть, что происходило в окружении Жираров в Буффало – в университете, который был центром перемен, как те сказались на жизни их коллег, а конкретно – ударили по одному из них. Смотрите, при каких событиях не присутствовали супруги Жирар в бурные 60-е годы.
Самый глубокий отпечаток эта эпоха оставила, пожалуй, в биографии Лесли Фидлера: в пятницу 28 апреля 1967 года его и трех членов его семьи арестовали за «систематическое предоставление помещения для употребления марихуаны»273. Он был консультантом существовавшей в кампусе организации «Lemar» (это сокращение от «Legalize Marijuana», «Легализуйте марихуану»), и поэтому полиция установила за ним круглосуточную слежку, которая увенчалась выдачей ордера на обыск и изъятием «некоторого объема» марихуаны и гашиша. Фидлера, его жену, сына и жену сына, а также двух гостей, которым было по семнадцать лет, повязали. В 1970 году суд признал Фидлера виновным и приговорил его к тюремному заключению и другим карам. В 1972-м, после нескольких обжалований, приговор в итоге отменили. Некая женщина показала под присягой, что подбросила в жилище Фидлера запрещенные вещества прямо перед тем, как туда заявилась полиция.
Жирар говорил, что в Буффало Фидлер был самым занятным человеком и самым ярым ниспровергателем авторитетов, но к появлению в кампусе Жирара над Фидлером уже сгущались тучи: две фирмы аннулировали его полис на страхование жилья, Амстердамский университет раздумал приглашать его с чтением лекций в рамках Программы Фулбрайта, а судебные издержки грозили довести до банкротства и выматывали нервы. Брак Фидлера распадется примерно тогда же, когда суд его оправдает.
Психологическая травма Фидлера – это были еще цветочки по сравнению с дальнейшими событиями. Спустя несколько лет полиция заняла кампус, чтобы подавить антивоенные демонстрации. Джексон вспоминал, как весной 1970 года сотни местных полицейских в шлемах и со щитами заняли кампус на Мейн-стрит. «В старом „Нортоновском студенческом союзе“ в лестничные колодцы стреляли капсулами со слезоточивым газом, чтобы он попал в вентиляционную систему всего здания. Один сотрудник полицейского управления Буффало, выступая по телевизору в выпуске новостей, отрицал, что слезоточивым газом вообще стреляли где-либо в кампусе… У меня есть фотоснимок окна над главным входом в „Союз“: оно изрешечено дырами от выстрела из полицейского дробовика».
На пике беспорядков сорок пять преподавателей – они заняли университетский Хейс-Холл, чтобы провести мирную сидячую забастовку, – были арестованы за «преступное нарушение владения». Эта группа преподавателей, протестовавшая против произвола полиции, а также против войны, устроила свою акцию протеста утром в воскресенье, когда в здании, кроме них, не было ни души. Они расселись за круглым столом в кабинете президента университета. Когда им сделали предупреждение и велели уйти, один из них, Рэймон Федерман, разволновался: этот французский еврей во время Второй мировой был бойцом Сопротивления, а его родные погибли в Освенциме. Чтобы успокоить Федермана, немецкий поэт и переводчик Макс Викерт принялся зачитывать вслух избранные фрагменты из «Процесса» Кафки274. Более смирно вел себя молодой программист и ассистент-профессор английского языка и литературы, появившийся в кампусе одновременно с Жираром. Впоследствии Дж.М. Кутзее написал о влиянии Жирара на свои произведения, а в конце концов получил Нобелевскую премию.
Полицейские насильно одного за другим стащили бастующих со стульев и вывели из наполненного людьми кабинета. В полицейском участке у «буффалоских сорока пяти» преподавателей сняли отпечатки пальцев, а затем на день посадили всех за решетку. В конце концов Верховный суд штата Нью-Йорк отменил судебные решения о признании их виновными – а грозило им, кстати, по шесть лет тюрьмы; суд постановил, что решение университета о запрете всех собраний в кампусе было противозаконным. Никто не пострадал, и только у ассистент-профессора английского языка и литературы, гражданина ЮАР, аннулировали грин-карту. Спустя много лет Кутзее сказал в интервью: «После того как я побывал под арестом, сохранить мой юридический статус иностранца в США стало попросту невозможно»275. В Буффало он начал писать свою первую книгу «Сумеречная земля» (1974). Она состоит из двух рассказов: в центре первого – воздействие вьетнамской войны на душевное состояние американцев, во втором описаны взаимоотношения колонизаторов с коренным населением Южной Африки в XVIII веке. В обоих рассказах ощущается несомненное – ни с чем иным не перепутать – влияние Жирара.