Хотя «Насилие и священное» увидело свет в Париже лишь через год после возвращения Кутзее в ЮАР, он уже был знаком с «Ложью романтизма и правдой романа» – прочел ее в Буффало. Она побудила его взглянуть иными глазами на «Мадам Бовари». Как-никак Кутзее и Жирар работали на одной кафедре, и Жирар излагал свои идеи на лекциях в «Пристройке Б», которые пользовались большой популярностью. Новые теории Жирара, безусловно, оживленно обсуждались всеми. Кутзее глубоко интересовался архаическими обществами своей родной Южной Африки и опасной жестокостью апартеида. Его интересовали исторический дискурс и историческая ложь. Кроме того, он уникальным образом опирался на литературную культуру постмодерна и интересовался теоретическими дискурсами структурализма и постструктурализма – дебатами, где главную роль играли лингвисты. Конференция 1966 года, познакомившая Америку с французской мыслью, состоялась на следующий год после первого визита Кутзее в Америку (в Техасский университет в Остине, где он защитил диссертацию по лингвистике). Кутзее, которому было тогда лет тридцать, скорее всего, присутствовал на одной-двух лекциях Жирара. Собственно, один коллега говорит, что как-то видел его на лекции; правда, сам Кутзее спустя полвека не припоминает, чтобы когда-либо контактировал с Жираром прямо, но до сих пор отчетливо помнит впечатляющую внешность Жирара и то, как глубоко подействовали на него его труды. Впоследствии Кутзее изучил их более систематически276. Должно быть, он внимательно прочел «Насилие и священное», в какой бы стране, на каком бы языке ни добралась до него эта книга: ведь ее читали вообще все277.
Как поведать историю человека, который не лез в гущу глобальных потрясений, задававших тон в его эпоху, чья жизнь протекала в невозмутимом спокойствии, обходясь без событий, которые были бы заметны извне? Нам придется ориентироваться на то, что пишет он, и на то, что под его путеводной звездой написали другие. Наследие Жирара повлияло на многих писателей и мыслителей, включая Милана Кундеру, Роберто Калассо, Карен Армстронг, Саймона Шаму, Джеймса Кэрролла и Элиф Батуман. Давайте приглядимся чуть внимательнее к одному из них – к Кутзее, так как в его случае мы можем проследить прямую преемственность от мысли Жирара к перу нобелевского лауреата, а романы Кутзее спустя много лет, в свою очередь, повлияли на мировоззрение, мнения, убеждения, а порой и поступки других278.
Кутзее часто вооружается жираровской оптикой, чтобы всмотреться в мир, известный ему не понаслышке, – мир, укорененный в расовом неравенстве, которое царило в Южной Африке. «Рассказ Якобуса Кутзее», второй из двух в «Сумеречной земле», начинается с описания отношений колонистов-буров с их слугами-готтентотами в XVIII веке, когда при автократической власти Голландской Ост-Индской компании многие белые поселенцы меняли статус оседлых бюргеров на положение трекбуров – наполовину кочевников. «Различия повсюду стираются: они возвышаются, мы опускаемся», – отмечает в первом абзаце упомянутый в названии рассказа повествователь. А затем приводит хрестоматийное описание миметического кризиса:
Прошли те времена, когда готтентоты клянчили корочку хлеба у черного хода, а мы щеголяли с серебряными пряжками и продавали вино Компании. Некоторые из наших людей, когда перегоняют скот на новые пастбища, живут как готтентоты – в палатках. Наши дети играют с детьми слуг, и неизвестно, кто кому подражает. Как можно держать дистанцию в трудные времена? Мы принимаем их образ жизни, следуя за своим скотом, а они – наш. Если они все еще пахнут как готтентоты, то и некоторые из наших – тоже: проведите зиму в палатке в Рогевелде, когда такой холод, что не отойти от костра, а вода замерзает в бочке, и нечего есть, кроме лепешек и баранины, – и скоро от вас будет нести, как от готтентотов – бараньим жиром и дымом костра из колючего кустарника279.
Как можно сохранить различия? В общем-то никак. Только христианство, по словам Якобуса, создает различия. Рассказчик говорит: «Мы христиане, народ с предначертанной судьбой». Разумеется, чтобы выполнить свое предначертание, требуется время. Коренные жители, напротив, попались в ловушку настоящего момента: «бесполезно спрашивать бушмена, сколько ему лет: у них нет представления о числах, все, что больше двух, – „много“», а вести счет – бесспорно, обладать властью над временем. Сам рассказчик – «герой счета. Тот, кто не понимает число, не понимает и смерть». Одинокий и всеми покинутый, блуждающий по неизведанным землям Южной Африки, Якобус тоже оказывается низведен до положения своих противников и «в дикой местности теряет ощущение границ». В вакууме, при полном отсутствии впечатлений, притупляются все чувства, кроме зрения, и единственное, чем измеряется время, единственное прибежище смысла, – это смерть. Чтобы отстоять свои «различия», герой совершает массовое убийство унизивших его местных.
Над произведениями Кутзее насилие витает неотступно; здесь оно описано во всех физиологических подробностях, но со свойственной этому писателю вельможной, клинической, даже ледяной отрешенностью. Во «Вьетнамском проекте», первом рассказе в книге «Сумеречная земля», герой-повествователь околдованно увлечен ритуалами и насилием не меньше, чем Якобус. Говоря словами Якобуса: «Орудие выживания в диком краю – ружье, но необходимость в нем скорее метафизическая, нежели физическая». «Я, как и любой другой человек, не получаю удовольствия от убийства; но я взял это на себя – спустить курок, принося жертву ради себя и своих соотечественников, навлекая на темнокожих смерть, которой все мы желали. Все виновны, все без исключения. <…> Кто знает, за какие невообразимые преступления духа они умерли благодаря мне? Божий суд справедлив, безупречен и непостижим. Его милосердие не принимает в расчет заслуги. Я – орудие в руках истории». Между прочим, это написал убежденный вегетарианец и сторонник ненасилия.
Кутзее осмеливается устремиться мыслями туда, куда за ним мало кто последует, – к вопросу о том, как мы используем животных в качестве наилучших козлов отпущения, причем началось это с того дня, когда Авраам принес в жертву барана взамен своего сына Исаака. В удостоенном Букеровской премии романе Кутзее «Бесчестье» дискредитированный профессор отправляется глубоко в вельд, словно бы по стопам трекбуров; другие читатели также подметили параллели со спешным и бесцеремонным выдворением автора из Буффало. Профессор не смог защитить свою дочь от изнасилования, а затем стал помощником в приюте для животных и обрел новое понимание психологии сельских жителей, которых раньше презирал. За четверть столетия, прошедшие между «Сумеречной землей» и «Бесчестьем» (1999), автор совершил конрадовское путешествие во внутренние земли, изменившее его взгляд на жизнь; «Бесчестье» проникнуто суровым милосердием, не нуждающимся в Боге, не согрето жираровским христианством – и все же того утешения, которое дает Кутзее, иногда оказывается вполне достаточно.
Кутзее принимает сторону всех изгоев, сломленных, выброшенных на помойку и оставленных козлов отпущения в нашем мире, и в этом смысле духовно сродни Жирару. Мной определенно руководили сдержанные слова Кутзее, когда я проделывала сходный мучительный путь, тот самый, на который в финале «Бесчестья» вступает главный герой:
Итак, по воскресеньям после полудня дверь клиники закрывается, запирается, и он помогает Бев Шоу lösen скопившихся за неделю ненужных собак. Он извлекает их по одной из клетки на заднем дворе и отводит либо относит в хирургическую. Каждой из них в последние минуты их жизни Бев уделяет самое полное внимание: гладит их, разговаривает с ними, облегчая уход. Если – а так чаще всего и бывает – зачаровать собаку ей не удается, причина тому в его присутствии: слишком сильный смрад исходит от него («Они способны унюхать ваши мысли»), смрад стыда.
Я думала о них, когда несла на lösen — по-немецки это значит «решение», «выход» – свою любимую собаку, прожившую четырнадцать лет: добродушная черная самка лабрадора, которую я взяла к себе щенком, разучилась ходить и в отчаянии отказывалась от еды. Я вспомнила слова Кутзее, когда несла ее на смерть на руках, точно агнца:
Они с Бев молчат. Он уже научился – от нее – сосредоточивать все внимание на животном, которое они убивают, давая несчастному то, что он, не испытывая теперь неловкости, называет так, как и должно называть: любовь280.
Глава 10«Час Ч» для культуры
– Это же несправедливо, не по-людски! – вскрикнула миссис Хатчинсон, и тут они набросились на нее.
Жирар не позабыл об импульсивном почитателе, ради встречи с ним совершившем бросок через Атлантику. Пообещал связаться с ним, когда приедет в Париж, и сдержал обещание. Вот рассказ Угурляна: «Он позвонил. Сказал: „Я остановился в Пятом округе, на рю Жакоб. Почему бы вам не заглянуть завтра?“»
Врач пришел в гостиницу, но Жирара нигде не было видно. Угурлян принялся расхаживать по холлу взад-вперед со страшным предчувствием, что встреча сорвалась: прождать несколько месяцев – и опять досадное промедление. Наконец кто-то из служащих отеля сказал ему: «Но профессор Жирар стоит на тротуаре, дожидается кого-то».
Вспоминая об этом спустя десятки лет, Угурлян улыбнулся. «Я искал глазами седовласого старца в очках, – сказал он, – а перед мной предстал мужчина атлетического сложения, рослый, с копной черных волос». Повстречавшись, они принялись выяснять, что проку им знакомиться. У Жирара были свои цели, у Угурляна – свои. Что найдут друг в друге эти двое с их разными темпераментами и разными сферами исследований?