«Разговорились. Проговорили до вечера. Решили работать вместе», – сказал Угурлян в характерной для него манере – отрывистыми залпами коротких фраз. Но местом последующих встреч станет не Париж, а Буффало. В следующем году они приступят к совместной работе, устроившись в отеле «Чиктовага Шератон».
Вообще-то, когда «Насилие и священное» было завершено, кое-что в него не уместилось. Жирар говорил, что первоначально задумал книгу в двух частях: предполагалось, что первая часть будет об архаической культуре, а вторая – о христианстве. В итоге он решил обойтись без части о христианстве, иначе осуществление всей затеи затянулось бы надолго. В «Насилии и священном» тема мимесиса возникает лишь в шестой главе. Первоначально Жирар хотел сделать в этой книге упор не на мимесис, а на жертвоприношение. Коллег удивила эта, казалось бы, радикальная смена курса – отчасти из-за того, как именно Жирар изложил свои доводы.
Жирар даже не сделал паузу на то, чтобы по этому поводу разволноваться. Ему не терпелось перевернуть страницу и завершить работу над разделом, который он собственноручно убрал из предыдущей книги. «К работе над „Вещами, сокрытыми от создания мира“ я приступил немедля, в 1971-м, еще до публикации „Насилия и священного“. Я вообще не прекращал работу ни на день, – пояснял он. – Для меня это было, в сущности, продолжением моего проекта, ведь я продолжал развивать ту же самую теорию. Процесс шел долго и трудно, потому что меня изводило ощущение, что разъяснить мои мысли невозможно. Не то чтобы было сложно отыскать новые примеры архаической религии – отнюдь. Нет, сложно оказалось придумать, как соединить все эти примеры композиционно и показать, каким образом они проливают свет друг на друга»281. Ко времени его первого пространного разговора с Угурляном он проделал примерно две трети этой работы.
Врач понял, что теорию миметического желания можно применить на практике – в его собственной работе с проблемой наркозависимости. Он стремился продемонстрировать, что в психологическом отношении человек существует не в изоляции, взаперти в своей голове, а, напротив, связан со всеми остальными в ходе динамического, обусловленного обстоятельствами процесса подражания; словом, он хотел изложить «интердивидуальную психологию». Новые друзья совместно составили длинный текст в форме интервью, но Жирар в конце концов счел его недостаточно качественным для публикации. Затем Жирар выдвинул встречное предложение – включить в этот диалог уже написанные им две трети незавершенной книги. Когда в 1976 году к Жирару и Угурляну присоединился еще один психиатр – Ги Лефор, директор центра психотерапии в Эне-ле-Шато, – диалог превратился в триалог. Четвертым в их компании стал магнитофон, который всегда присутствовал при их беседах как самостоятельная личность.
Сотрудничество, начавшееся в Буффало, продолжилось в Балтиморе: Угурлян привез в Мэриленд жену и ребенка, а дом, автомобиль и вообще все необходимое взял в аренду у литературоведа и публициста Стэнли Фиша, начинавшего тогда свою карьеру в Джонсе Хопкинсе. Модный маленький спортивный автомобиль вернулся к владельцу не в лучшем виде. Однажды летом, под ливнем, машину занесло и она ударила в борт другую – и это еще повезло, ведь там можно было запросто улететь в овраг, а так автомобиль всего лишь вмазался в дерево. Но Жирар и Угурлян так сосредоточились на работе, что, казалось, их не могло отвлечь вообще ничего – а разбитый автомобиль казался вообще пустяком. Жирар, как всегда, дисциплинированно и методично следовал своим привычкам. «Рене приходил каждое утро. Выпив кофе, мы работали до полудня. Моя жена готовила ланч. Мы работали до вечера, – рассказал мне Угурлян. – Так мы провели три месяца, трудясь каждый день».
Размышляя об их взаимоотношениях спустя много лет, Угурлян напишет, что Жирар был наставником – совсем как Сократ, Платон и Аристотель: «внимательно и заинтересованно выслушивал то, что может предложить ученик, и всякий раз в качестве отклика давал гениальный ответ – то есть очевидный и в то же время неожиданный, ответ, к которому ученик самостоятельно никогда не пришел бы, но теперь чувствует, что ответ истинный, и немедленно соглашается с ним, воспринимая как свой собственный». Угурлян отметил, что гений – тот, кто видит что-то, чего не видят другие. Как с дерева падает яблоко, видели все, но только Ньютон, узрев это, открыл закон всемирного тяготения.
Жирар сделал Угурляну два подарка, повлиявшие на все сферы его жизни. «Совершенно непочтительное отношение к каноническим авторам – то есть свободу мысли – и беспечное веселье, юмор и смех при рассмотрении самых заковыристых проблем, – писал он. – Я никогда в жизни столько не смеялся, как при подготовке „Вещей, сокрытых“, и никогда столькому не научился»282.
Книга складывалась в единое целое «постепенно, постепенно, постепенно», как сказал мне Угурлян. Секретарю Жирара поручили перепечатать неподъемную 900-страничную рукопись на пишущей машинке – это и был черновой вариант книги «Des choses cachées depuis la fondation du monde», вышедшей в 1978 году в парижском «Grasset», а позднее, в 1987-м, – в «Stanford University Press» под названием «Things Hidden since the Foundation of the World». Хотя Жирар говорил, что завершил бы книгу и в одиночку, просто потратил бы на год больше, на самом деле он переутомился, что совершенно не удивительно, и был рад шансу управиться побыстрее. Вдобавок ему не терпелось разгрести завалы – прочесть и написать то, что давно откладывал, и переключиться на что-нибудь новенькое.
«Мы работали пять полных лет, подогревали в себе энтузиазм, переписываясь и приезжая повидаться», – сказал Угурлян. Для Жирара он был хорошим партнером – мыслил провокативно, отличался интеллектуальной всеядностью; вероятно, эти свойства импонировали Жирару и способствовали продвижению совместной работы. Когда в разговоре со мной Жирар назвал Жан-Мишеля своим «лучшим другом», я определенно поняла, на чем это основывалось.
В окончательной версии книга состоит из трех разделов, посвященных соответственно антропологии, иудео-христианским священным писаниям и интердивидуальной психологии, причем в третьей части содержатся размышления о сексуальности, нарциссизме, гипнозе и психозе.
Как разъяснил мне Угурлян: «Я был заинтересован в том, чтобы, во-первых, поощрить Рене к более ясному изложению его мыслей, во-вторых, убедить его осмелиться рассмотреть Библию, а в-последних, посвятить всю третью часть книги интердивидуальной психологии».
«Вещи, сокрытые от создания мира» вызвали бы куда меньше споров, если бы Рене Жирар живо заинтересовался Кораном, Ведами или Алмазной сутрой. Но тот всего лишь более энергично занялся тем же, чем и с самого начала: применил инструментарий общественных наук для работы с античными, а также, все шире, с библейскими текстами. В мире постмодерна даже от истины требуется быть модной, иначе она не заслуживает внимания. То, что жираровская теория порой встречает неприязнь и сопротивление, отражает нынешнее предубеждение постмодерна против краеугольного камня западной цивилизации, причем во Франции ситуация с этим была еще хуже.
В свой тридцатиминутный дневной перерыв между лекциями и заседаниями Жан-Пьер Дюпюи умял в кафе книжной лавки Стэнфордского университета большой маффин, запивая какой-то бутилированной водой, дающей дополнительную энергию. Впрочем, энергии ему, похоже, и так не занимать. Дюпюи, один из ближайших соратников Жирара, растолковал мне, почему французские интеллектуальные круги, как ему самому кажется, подвергают его коллегу и друга полному остракизму. Итак, он быстренько перечислил три главные причины неприятия Жирара и высказываемых им мыслей:
Причина №1: «Он верит в Бога и говорит об этом». Дюпюи сказал, что во Франции laïcité означает на практике «публичную ненависть к религии», и на этом фоне Жирар выглядит шокирующим отклонением от нормы. «Если бы какой-нибудь французский лидер сказал: „Боже, благослови Францию“, – люди вышли бы на улицы. Опять грянула бы революция», – сказал Дюпюи.
Причина №2: «Он верит, что наука о человеке возможна». Постструктурализм и другие -измы отрицали познаваемость истины либо самое малое обесценивали ее. Поэтому, сказал он, во Франции «истина перестала считаться „законным платежным средством“».
Причина №3. И наконец, то, что Дюпюи назвал последней каплей, переполнившей чашу терпения: «№1 и №2 – одна и та же причина». Иными словами, «если истину вообще возможно найти, то благодаря тому, что истину открывает человеку Бог, а воплощение Бога – Иисус Христос».
Я, со своей стороны, невзирая на утверждения Дюпюи, а также вопреки тому, что американские политики открыто называют себя верующими, не вполне уверена, что в США, среди bien pensants283 в нашей собственной стране, все абсолютно по-другому.
Возможно, еще и поэтому труды Жирара имеют более широкий резонанс в культурно-исторической среде Восточной Европы – там при коммунистах христианская вера часто подвергалась нападкам, а исследования Жирара обладали непосредственной, глубоко личной злободневностью. Мы ценим то, за что платим дорогую цену – причем не только деньгами. В годы холодной войны труды Жирара часто привозили из-за границы контрабандой или распространяли в самиздате, и они имели для читателей насущное прикладное значение. Члены польского движения «Солидарность», участники чешской «бархатной революции» и прочих изводов антикоммунистического сопротивления говорили, что учились противостоять насилию, которое наблюдали вокруг, именно по работам Жирара. Он их вдохновлял. Когда в беседах с ведущими восточноевропейскими поэтами Адамом Загаевским и Томасом Венцловой я упомянула о знакомстве с Жираром, оба отреагировали поразительно схоже. «Завидую вам», – сказали оба.