Венцлова, борец за свободу и диссидент, в коммунистический период вынужденно покинувший родную Литву, позднее написал мне письмо с позиций своего уникального опыта: «Насилие и механизм козла отпущения – самые существенные явления человеческой жизни. Пожалуй, их не избежал никто – ни в качестве жертвы, ни в качестве гонителя: мне это прекрасно известно по личному опыту (впрочем, подсознательно или лишь полуосознанно это известно вообще всем). Можно было бы согласиться с мнением, что механизм козла отпущения не единственная основа религии и культуры человечества, но его существенная роль столь полно разъяснена лишь в работах Жирара», – написал он.
Соглашаясь с идеей Жирара, что Новый Завет разоблачает равно механизм козла отпущения и жертвенный кризис, он добавил, что деятельность Христа веками трактовали глубоко неверно. У Венцловы не было особенно сильной аллергии на религиозные стороны вопроса. «Проект Жирара в науке, возможно, граничит с метафизикой и мистицизмом, но я полагаю, что это неизбежно практически для любой доктрины, которую серьезно обдумывают и развивают вплоть до конечных следствий из нее».
Бенуа Шантр в электронном письме из Парижа отозвался более жестко об академических кругах вообще и о французских в особенности: «Для начала нужно припомнить, что университет, как и все институции, зиждется на ревности». Он назвал междисциплинарность Жирара пощечиной академическим классификациям, ритуалам и табу. «Кстати, еще и поэтому Рене выбрал США, где уважение к оригинальности, пожалуй, не вызывает такого внутреннего сопротивления, как во Франции. Собственно, он сознавал, что в 1947 году, расставшись со своей первой родиной, заодно распрощался и с грозным интеллектуальным „клиром“».
«Вещи, сокрытые» были восприняты по обе стороны Атлантики как поворотный пункт, и некоторые последователи Жирара, добравшись до него, дали задний ход. Предыдущие книги внушили им успокоительное ощущение, что Жирар относится к своей христианской вере не так уж и серьезно или что она по крайней мере менее существенна, чем ценности, которыми руководствуется большинство ученых, стараясь завоевать себе репутацию. Но изданием этой книги Жирар совершил своеобразный «каминг-аут» – открыто и вразрез с интеллектуальной модой объявил себя христианином. Некоторые сторонники расценили это как предательство – они ведь никак не ожидали ничего подобного и решили, что от них что-то скрывали. Историк-постмодернист Хейден Уайт в статье, опубликованной в 1978 году в «Diacritics», обвинил Жирара в средневековом мышлении и реакционности, а о его исследованиях написал, что в них теперь больше метафизики, чем науки. Серр в рецензии на «Вещи, сокрытые от создания мира» упорно умолчал о том, что центральный вопрос книги – откровение Христово. Но новая позиция Жирара сформировалась не ради привлечения внимания, и к ней не прилагалось никакой пиар-стратегии, призванной свести к минимуму число критических отзывов. Жирар просто шел вслед за мыслями, занимавшими его все больше.
Те, кто дожидался, пока Жирар выскажет свои взгляды, и думал, что прежде он был не вполне откровенен, в конце концов поневоле испили полную чашу. Эта доза часто убивала интерес тех, кто впитал, по словам Жирара, «своего рода „священный“ ужас перед библейским текстом, характерный для всей мысли эпохи модерна»284. Но в то же время у него появились новые почитатели: один коллега рассказал мне, что его друг, читая предыдущие книги Жирара, почему-то не заметил тему христианства, но «Вещи» его так заинтриговали, что он в дождливую погоду пошел на другой конец Парижа пешком, чтобы познакомиться с Лефором, собеседником Жирара; так повторился в миниатюре подвиг Угурляна, ради Жирара несколькими годами раньше перелетевшего через Атлантику.
Возможно, хотя об этом мало кто упомянул, и поклонников, и хулителей застала врасплох тревожная смена интонации. Если в «Насилии и священном» рассмотрены открытия антропологов в сфере культур, далеко отстоящих от нас во времени и пространстве, – ритуальный каннибализм у племени тупинамба и мифы цимшиан, – то «Вещи, сокрытые от создания мира», напротив, чуть ли не добиваются от читателя реакции, обходясь без антуража, который создал бы успокоительную видимость отдаленности. Жирар критиковал коллег-ученых, утверждая, что «критическое мышление всегда предпринимается только ради личного самооправдания», и так описывая наш нынешний печальный удел: «Жертвы всегда налицо, и они всегда оружие, которое каждый точит на своего ближнего в отчаянной попытке обеспечить себе где-нибудь в каком-то неопределенно-утопическом будущем некий участок невинности, который он будет населять один либо вместе с восстановленным человеческим сообществом». Он писал, что таков странный, но вполне объяснимый парадокс, поскольку жертвоприношение – следствие борьбы между двойниками: «каждый обвиняет других в том, что они сдаются, и каждый старается свести счеты с жертвоприношением посредством последнего жертвоприношения, которое изгнало бы зло навсегда»285.
Его новые теории интерпретируют нас не в меньшей мере, чем мы интерпретируем эти теории. Вовсе не «человечество», а вы сами находитесь под микроскопом, когда Жирар рассматривает целый ряд актуальных тем, включая психоанализ и производство культурных феноменов. Он не был склонен к исповедальности, но пассажи вроде того, который я приведу ниже, – это непременно плод самопознания. Именно эти непривычные признания стали, возможно, одной из тех многих причин, по которым книга «Вещи, сокрытые от создания мира» была, как кажется, ему «всех милее».
В сущности, именно само желание ответственно за свою собственную эволюцию. <…> Желание всегда использует для своих целей то знание, которое оно приобретает о себе самом; оно, в сущности, ставит истину на службу своей собственной лжи и все лучше вооружается против всего того, что от него отказывается…
Идея светоносного демона заходит намного дальше всего психоанализа. Желание – носитель света, но такого света, который оно ставит на службу своей собственной тьме. Именно этот, люциферианский, характер и объясняет роль желания во всех великих изобретениях современной культуры, в искусстве и литературе286.
Он продолжал размышлять о механизме козла отпущения, жертвоприношении и зарождении обществ. «В действительности то, что мы считаем наиболее существенным, есть именно то пороговое время культуры, которое является временем жертвоприношений – временем учредительного жертвоприношения»287.
Он нашел в Ветхом Завете новые закономерности. Хотя эти древние тексты и пронизаны кровью и местью, иудеи начинают принимать сторону жертвы – Авеля, Иосифа, Иова, страдающего Слуги из Книги Исаии, псалмопевца, вокруг которого смыкается разъяренная толпа, намеренная его убить («Обступили меня, окружили меня», Пс 21:13). Жертвоприношение пока еще оправдывают как нечто необходимое ревнивому Богу, но защищают уже не столь убежденно. Жертвоприношение разоблачают, но пока еще не отбрасывают. «Ни одна толпа, ищущая козлов отпущения, не станет говорить о поиске козлов отпущения», – сказал Жирар. Но добавил, что именно об этом начинают говорить эти тексты. «Евангелия построены совершенно как миф, за одним исключением: несколько человек откалываются от толпы, чтобы заявить: „Это неправда! Прекратите! Еще не поздно. Прекратите! Жертва безвинна!“» 288
Распятие обнажает жертвенный механизм во всей его беспощадной полноте – некоторые участники событий (Пилат, сотник) дают своими высказываниями понять, что отдают себе отчет в процессе выбора козла отпущения, хотя сами в нем замешаны. По словам Жирара, смерть Христа – следствие «неприемлемого откровения»289, а также дополнительное подтверждение этого откровения. После того как мы осознали свою предрасположенность к насилию и гадливо отшатнулись от нее, – а конкретнее, поняли, что у нас есть обряды поиска козла отпущения и перекладывания вины, – проверенное временем «решение» уже не срабатывает. Стоит нам осознать, каким образом мираж обманывает наше зрение, он теряет над нами власть и больше не в силах влиять на нашу интерпретацию увиденного, даже когда мы продолжаем «видеть» нечто. Но, как заметил Маритен, мир все время становится и лучше, и хуже; итак, мы имеем две параллельные тенденции – вот поток текстов, сочиненных гонителями, а вот факт, что мы все лучше умеем расшифровывать эти тексты и их смысл все больше проясняется. Эта перемена, пишет Жирар, – радикальнее всех, с которыми человечество сталкивалось в прошлом, и часть «пугающей и замечательной истории нашего времени»290.
Возможно, мы убиваем все так же жестоко и еще чаще, но убийства больше не приводят к установлению мира. Мы стоим перед суровым выбором, а число погибших тем временем умножается. Жирар пишет: «если люди отвергают мир, предлагаемый им Иисусом, мир, который не порождается насилием и по этой причине превосходит всякое человеческое разумение, то действенность евангельского откровения проявится прежде всего в насилии, в жертвенном и культурном кризисе неслыханного масштаба, так как отныне больше никогда не будет освященной жертвы, которая прекратила бы его действие»291.
Существует способ разорвать порочный круг подражательного насилия, и это процесс imitatio Christi, подражания тому, как Христос отверг насилие. Подставляйте другую щеку, любите врагов ваших и молитесь за гонителей ваших даже до своего последнего вздоха. Любовь одерживает победу над насилием – в конце концов одерживает. Но, возможно, это будет не мирный переход, каким он представляется некоторым. «Не видя, что человеческое общество подчинено насилию, люди не понимают, что тот из них, кто свободен от всякого насилия и не вступает с ним ни в какой сговор, неизбежно становится его жертвой. Все они говорят, что мир плох, что в нем много насилия, но они не видят, что нет возможности компромисса между возможностями убить или быть убитым». Наша слепота не невинна; человечество колоссально заинтересовано в насилии, а «люди не понимают, что тот относительный покой, в котором они живут, всегда обеспечивается насилием»