292.
Ненасилие может стать фатальным, утверждает Жирар, если оно не единодушно: если каждый подставит другую щеку, никто никого бить не будет, но люди должны бесповоротно покляться соблюдать этот принцип. «Если бы все люди полюбили своих врагов, то враги исчезли бы. Но если все люди в решающий момент уклонятся, что будет с тем единственным, кто не уклонится? Для него слово жизни превратится в слово смерти». Тут снова налицо динамика «все против одного», связанная со стержневым христианским императивом, который обязывает возлюбить ближнего, как самого себя. «Иисуса обрекает на смерть Его абсолютная верность тому принципу, который Он определяет в своей проповеди. Нет у Его смерти иной причины, кроме любви к ближнему, проживаемой до конца в бесконечном понимании его нужд»293.
Пожалуй, самая спорная позиция Жирара – впрочем, спорная лишь для ортодоксальных христиан, – в том, что он отверг понятие искупления грехов, сочтя его рудиментом нашего «жертвенного мышления». Распятие было не жертвенной смертью, утверждал он, а такой, которая должна была навеки положить конец всем жертвоприношениям. «Яхве не желает больше слышать об убийцах, постоянно совершающих жертвоприношения и приносящих жертвы всесожжения»294.
Винить нужно не Бога, а человечество и только его. «Вот почему люди вынуждены выдумывать эту безумную потребность в жертвоприношении, которая частично снимает с них ответственность. Если им верить, то Отец Иисуса всегда будет Богом насилия вопреки всему, что говорит Иисус»295. Иисуса убивают не по «воле Божьей», а потому, что этого захотели люди. Впрочем, по части этого предмета раздумий в жизни Жирара назревает драматичная перемена: так сказать, переменится ветер. Собственно, первое могучее дуновение этого ветра Жирар ощутил за несколько лет до публикации «Вещей», познакомившись с Раймундом Швагером. Произошло это в Совтере, в окрестностях Авиньона.
Во Франции «Вещи, сокрытые от создания мира» были нарасхват: за первые шесть месяцев разошлось тридцать пять тысяч экземпляров, так что книга заняла второе место во французском списке бестселлеров в категории «нон-фикшн». Жирар отметил, что, если учесть переиздание в мягкой обложке, цифра достигла ста тысяч. Он счел это заслугой своего издателя – Франсуазы Верни из «Grasset», обладавшей влиянием на СМИ. Она регулярно устраивала так, чтобы ее авторов приглашали на знаменитую литературную телепередачу «Apostrophes», в чем, по словам Жирара, «состояло две трети ее могущества»296 (его интервью вошло в выпуск от 16 июня 1978 года). Книгой также заинтересовался журналист и экономист Жан Буассона – еще один инсайдер из СМИ, немало поспособствовавший ее продвижению.
Книга, по замечанию исследователя Криса Флеминга, вызывала нешуточные, нередко ожесточенные в высших эшелонах французских академических кругов: «Поклонниками этого труда были такие теоретики, как Мишель Серр, Поль Рикёр и Филипп Соллерс; впоследствии другие теоретики вроде знаменитого итальянского философа Джанни Ваттимо и канадского специалиста по социальной и политической теории Чарльза Тейлора выражали и продолжают выражать восхищение проектом Жирара, и не только из вежливости»297.
Но даже к восхищению примешивалась критика. Мыслитель-экзистенциалист Ральф Харпер, когда-то похваливший «Ложь романтизма и правду романа», высоко оценил и эту книгу, опубликовав лирическую статью на страницах «Modern Language Notes». Харпер в целом согласился с идеей Жирара о слиянии насилия и священного, но высказал несколько возражений – отчитал Жирара за кое-какие абсолютистские утверждения (например, он отмечал, что даже в примитивных религиях наверняка есть хвалебные гимны и гимны о сверхъестественных силах, не имеющие отношения к обряду жертвоприношения). А вот центральный тезис и всеобъемлющий охват темы потрясли Харпера: «Достаточно перечитать „Илиаду“, как недавно перечитал ее я, чтобы обомлеть: с какой кинематографической наглядностью там показана машина вечной мести и воздаяния, в недрах которой Рок, боги Олимпа и люди соединены наподобие шестеренок, а конструкция изобретена, чтобы привести к окончательной энтропии. Всепроникающая нота сочувствия, проходящая через всю „Илиаду“, доносится словно бы с другой планеты: нота печальная, чистая, застывшая»298.
Харпер, ранее писавший о Кьеркегоре, Хайдеггере и Прусте, был также священником епископальной церкви; вполне естественно, что новое направление Жирара оказалось ему близко. В заключение он поразмышлял о христианских темах книги: «Книга эта – сама по себе пророческая. Она не только рассматривает наше время как время „зарождения“, но и написана со страстной ясностью, которую никогда не затуманивает духовное убожество. Тут можно было бы вспомнить об Эстрагоне из пьесы „В ожидании Годо“ – как он говорит Владимиру: „Всю свою жизнь я себя с Ним сравнивал“, о множестве тех, кто принял мученичество во имя любви, и о таких людях, как святой Франциск или автор трактата „О подражании Христу“ – о тех, кому больше всего на свете хотелось приобщиться к новому типу желания, к той любви, когда живое существо любишь за то, что оно живое, когда ближнего любишь за то, что он твой ближний, а следовательно, таким же образом Бога любишь за то, что он Бог. Насилие все еще встретило на своем пути не слишком-то много мужчин и женщин, которые отказались бы управлять машиной мести. Однако случаев, когда люди отворачивались от насилия, история сохранила достаточно много для того, чтобы мы поверили: Царствие из Святых Евангелий – не утопия»299.
Писатель и сценарист Фредерик Рафаэль в статьях в «Sunday Times» и «New Society» похвалил книгу, отметив, что корпус жираровских текстов отличается «авторитетной широтой». Он признал, что вряд ли станет рьяным сторонником жираровских текстов, но написал, что после прочтения «с тревожной остротой осознал, что даже реабилитация онтологического аргумента, проделанная автором, отличается редкостной изощренностью». В описании Жирара Иисус, который суть «экзистенциальное доказательство Бога», не был ни иудеем, ни христианином, не принадлежал ни к одной церкви и ни одной не основал, «но Его божественность проистекает из того, что Он существовал наперекор всем трудностям и говорил языком, недоступным человеческому слуху»300.
«Вещи, сокрытые от создания мира» ознаменовали смену направления и в других аспектах, имеющих лишь косвенное отношение к самой книге. Со временем, заинтересовавшись этой книгой, в большом количестве в круги приверженцев Жирара вольются богословы, и это обстоятельство станет помехой для его восприятия более широкой аудиторией; впрочем, он сам из-за этого, казалось, беспокоился не слишком. Его больше не волновали ни спорщики от научного авангарда, ни политика в академических кругах, ни лоббирование; письма оставались без ответа. «Он не интересуется перепиской, лоббированием и академической политикой, – сказал мне антрополог Марк Анспах, который нередко сотрудничал с Жираром и был его собеседником. – Он говорил, что однажды получил письмо от Фуко, но не знает, куда оно потом задевалось. Потерялось при переезде или что-то в этом роде. Ну что делать с человеком, который посеял письмо Фуко, а?» Хотя Жирару хотелось иметь как можно более широкую аудиторию – кому ж этого не захочется? – он шел главным образом и превыше всего собственным путем. Радушно приветствовал тех, кому было с ним по пути, но на дезертирство из своего лагеря обычно не обижался.
Специалисты по теории литературы, антропологи и психологи проявляли близорукость, когда, поддавшись условному рефлексу враждебности к религии, моментально отвергали идеи Жирара. Они многому могли бы у него научиться, а религия не была помехой для осмысления многих его исследований, где рассматриваются причины насилия у людей, подоплека их соперничества, вопрос о том, почему мы желаем именно того, чего желаем, а также говорится о необходимости «вертикальной трансценденции», что бы под этим ни подразумевалось. Более того, Анспах – сам он атеист – сказал мне: чтобы признавать важность христианской идеи для христианской культуры и цивилизации, необязательно принимать христианство. «Это должно стать очевидным, если взглянуть просто с точки зрения общественных наук».
Гудхарту – а он принадлежит к еврейской культуре, хоть и не является практикующим иудеем – никогда не казалось, что к нему самому неприменимы идеи, выдвигаемые Жираром. Он уважал христианскую веру Жирара, но решительно подчеркивал: «Рене никогда не помещал крест в центр всего. И никогда не делал из креста пропуск, без которого вход воспрещен».
Один из ведущих итальянских интеллектуалов Роберто Калассо позднее, в своей книге «Руины Каша», назовет Рене Жирара одним из «последних уцелевших ежей». Он воспользовался типологией, которую Исайя Берлин вывел из назидательной фразы Архилоха: «Лисица знает много чего, – одно, но важное знает еж»301. Это утверждение Калассо отчасти сбивает с толку, так как в действительности Жирар писал не только о козле отпущения. Козел отпущения – лишь одно из понятий, интегрированное в целое здание идей, опорой которого служит труд всей жизни. Но Калассо определенно прав в том смысле, что «познания, в которых Жирар специалист» – разработанная самим Жираром система мысли; кстати, Жирар уверял, что это обстоятельство портило ему жизнь. Он сказал мне: «Я специалист по миметической теории, но сам же эту теорию и создал – понимаете, в чем дело? В академическом мире не положено иметь собственную теорию. Нельзя теоретизировать о литературе и социологии так, как это делаю я. Миметическая теория… они скажут вам, что это, возможно, – рекламный трюк».