Возможно, изменится, и очень многое. Калифорния – другая планета, этакая «страна лотофагов». Те, кто родился где-то еще, так и не приживаются в Калифорнии по-настоящему. Бывшая республика Калифорния – скорее отдельный мир, чем штат (если употреблять английское слово state в значении «самоуправляемая административно-политическая единица», а не в смысле «душевное состояние»). Тут есть деревья тридцатифутового диаметра и водопады тысячефутовой высоты, а также две тысячи видов растений, не встречающихся больше нигде на планете. Отрезанная горным хребтом от остального континента, Калифорния занимает уникальное географическое положение – на суше граничит с Мексикой, лицом же обращена к Азии. На первых географических картах ее несколько веков изображали в виде острова – и она до сих пор мнит себя таковым, да и другие видят в ней остров, вечно стремящийся уплыть подальше от метрополии. Здесь лежит начало координат для современных хиппи и Голливуда, для модных культурных тенденций и высокотехнологических гаджетов. А еще это край, где человек человеку – посторонний. Калифорнийцы проявляют равнодушие и радушие одновременно.
Красоты природы и солнечный климат часто ослабляют потребность человека в общении с ему подобными. Марта здесь так толком и не освоилась. Она предъявляла Калифорнии распространенные обвинения – упоминала о верхоглядстве и необщительности; но, как заметила та же Марта, контакта с людьми легко избегать там, где просторы широки, природа роскошная, а погода почти круглогодично благоприятствует пешим походам, купанию и пробежкам. После штата Нью-Йорк и Мэриленда с их сердечной и компанейской атмосферой привыкнуть к этой особенности было непросто. Но, как правило, из Калифорнии уже не уезжают; она без спросу пускает корни в твоем сердце.
Калифорния должна была напоминать Жирару его родной город: климат средиземноморский, солнце светит почти каждый день, обилие вина и оливок, лимонные деревья в огороженном внутреннем дворике их эйхлеровского дома. «Я всегда считал, что тут нам будет лучше всего», – сказал он Марте, давно позабыв о зимах Буффало и Балтимора.
Итак, Калифорния стала для Жирара последней «новой родиной», где он прожил с 1981-го до нулевых годов XXI века. Он продолжал развивать свои теории в таких книгах, как «Козел отпущения» (1982), «Путь древних, по которому шли люди беззаконные» (1985), «Я вижу Сатану, падающего, как молния» (1999); в больших интервью – например, «Когда начнет это сбываться» (1994) и «Эволюция и обращение: беседы о происхождении культуры» (2004); сборниках, например «Эдип освобожденный: избранные статьи о соперничестве и желании» (2004). В его последней книге «Завершить Клаузевица» (2007) жираровские исследования приняли новое направление: он применил свое понимание событий к истории Европы Нового времени. Но к моменту, когда эта книга увидела свет, деятельная жизнь Жирара уже подходила к концу.
В 1981 году, когда супруги Жирар приехали в Пало-Альто, в этом небольшом университетском городе было множество кофеен и книжных магазинов, а также как минимум несколько уютных ресторанчиков с многолетней историей – и это в в климате, где можно в любое время года ужинать al fresco. С тех пор городок стал мировой столицей высоких технологий, сердцем Кремниевой долины; на Юниверсити-авеню открылись флагманы «Verizon», «Apple» и «T-Mobile», а несколькими кварталами дальше – настоящий храм продовольственной сети «Whole Foods». В поисках места для парковки приходится полчаса кружить по улочкам, спроектированным без расчета на оживленное дорожное движение. Новое лицо богатства – уже не строгие седовласые инвесторы на «линкольн-континенталях», а двадцатипятилетние в футболках и сандалиях, которые голосуют за демократов, заботятся об окружающей среде, гоняют на велосипедах ценой 20 тысяч долларов и пьют латте с соевым молоком. При первой же возможности они охотно стали бы роботами. А вокруг города – латиноамериканские и афроамериканские кварталы в муниципальных квазикорпорациях Менло-Парк, Редвуд-Сити и Ист Пало-Альто. Их жители заняты в сфере услуг: мужчины с граблями, лопатами и газонокосилками приезжают на пикапах стричь лужайки и осуществлять в садах проекты ландшафтных дизайнеров, а их жены, тихо ступая, приходят в частные дома и вооружаются ведрами и швабрами. Социальные различия и барьеры никуда не пропадают и, наоборот, цементируются под давлением растущего неравенства. Тем, кто зарабатывает меньше ста тысяч долларов в год, больше не по карману жилье в Пало-Альто, и после работы они мчат в сторону Сан-Матео или Сан-Хосе. И потому каждый будний день в полшестого вечера в обе стороны на хайвеях – пробки. Таков город. А каков университет?
«Стэнфордский университет – на удивление райское местечко: благоухающее, озаренное солнцем; такое ощущение, что, вкусив плоды с его деревьев, проживешь в блаженстве целую вечность. Студенты едут на велосипедах по ухоженным внутренним дворам, минуя цветочные клумбы и скульптуры Родена, к корпусам, носящим имена таких филантропов, как Гейтс, Хьюлетт и Паккард, – писал в 2012 году в «New Yorker» Кен Аулетта. – Лица у всех довольные, несмотря на существование известнейшего „синдрома стэнфордской утки“: студенты бодрятся, но остервенело, беспрерывно работают лапами, чтобы удержаться на плаву»313.
Стэнфорд давно прозвали «Леландский технологический», но когда он превратился в «страну хайтек-чудес», гуманитарные науки с новой остротой почувствовали себя здесь в загоне. За годы, проведенные Жираром в Стэнфорде, процент студентов, изучавших гуманитарные предметы, снизился: раньше их была примерно треть, а стало около 14–16%. Процент тех, кто выбрал гуманитарную специализацию, упал резко: раньше было 20%, а в 2014-м – за год до смерти Жирара – стало лишь 7%314.
Стэнфордский университет, все сильнее увлеченный высокими технологиями, инженерным делом и инновациями в точных и естественных науках, был для Жирара странным местом работы, что, однако же, позднее возымело для его исследований ряд удивительных последствий. В любом случае кафедра, куда пришел Жирар, тоже была не без странностей.
Жирар оказался первой «суперзвездой», приглашенной туда со стороны; но оказался он на кафедре, где звездный статус вызывал сильнейшую досаду. Там царил хаос – кафедра была словно «царство, разделившееся само в себе», а ее обитатели – весьма самолюбивы и порой одержимы своими идеями фикс. Когда расклад сил в преподавательском составе поменялся, «силовые линии» протянулись между двумя светилами науки – Фреччеро на итальянском отделении и Жираром на французском. В 1984-м в звании полного профессора к ним присоединился Серр – так возник триумвират.
В далеком Йеле Анри Пейр отслеживал стэнфордскую обстановку по депешам профессора, первоклассного специалиста по Малларме Роберта Грира Кона (тот переписывался с Пейром чуть ли не активнее всех). «Как дела у Рене Жирара? Велик ли круг его последователей в Стэнфорде? Пробудил ли он в студентах влечение к литературе?»315 – спрашивал Пейр 18 октября 1982 года. Ах, если б он только знал… – да, но не к одной только литературе. Интерес к Жирару нарастал в общественных науках, социологии, психологии, истории, философии, религиоведении, а в конце концов и в теологии. Более того, Жирар наращивал базу почитателей, которая формировалась десятки лет в Балтиморе и Буффало. Спустя несколько лет Пейр станет успокаивать того же адресата, получив от него «гневное, возмущенное» письмо о «том, что творится в нашей профессии и губит гуманитарные науки в Стэнфорде». Пейр, как и прежде, увещевал и утешал: «Что сборная солянка псевдонаук захлестывает волной и топит литературные ценности – по меньшей мере атака не только на традиции, но также на ум и порядочность. Остается лишь гадать, во что такая учеба превратит студентов. Я люблю и ценю Серра, а также некоторые книги Жирара: оба люди весьма даровитые, но в то же время возмутительно односторонние и догматичные. На кафедре должно быть место не только для их подходов, но и для других, а также для чистого наслаждения красотой. Не позволяйте себе ожесточиться и потворствовать полемике, если она перерастает в самоуничтожение. Ваши слова, ваша личность и ваши работы слишком ценны, чтобы скатываться на такой уровень, и все это переживет темные и многословные теории тех, кто сейчас с нами не согласен»316.
Не только Пейр недоуменно смотрел на то, что Жирар проделывал с «псевдонауками». Жирар был фигурой – не побоимся этого избитого термина – sui generis317. Вскоре после переезда в Стэнфорд он попытался опровергнуть некоторые представления о себе, но его манера выражаться, пожалуй, лишь усилила недоумение: «Нет. Нет, я не философ. Видите ли, философия иногда делает крюк в абстрактные спекуляции. Я работаю с тем, что существует… Меня просили дать какие-то рекомендации в политике, в экономике, обрисовать желательный план действий, но я этого делать не стану. У меня есть интуитивные догадки определенного рода, понимаете… они вытекают из прочитанного, из моих изысканий, из моих мыслей, которые со временем развиваются и обретают отчетливую форму, ведь мне требуется много времени на то, чтобы написать какой-то текст; но давать какие-то рекомендации – нет, в этой области я не чувствую себя уверенно. Я препоручаю другим выводить эти рекомендации из того, что в своих текстах могу предложить им я»318.
Дебют Жирара в Стэнфорде ознаменовался еще одним примечательным симпозиумом, правда, не столь решительно ломавшим парадигмы, как балтиморская конференция 1966 года «Языки критики и науки о человеке». Симпозиум «Беспорядок и порядок», организованный в 1981 году Жираром и Жан-Пьером Дюпюи, не спровоцировал сейсмических сдвигов, но его все равно назвали «отважной встречей гуманитариев из разных стран и специалистов по точным и естественным наукам, людей с необычными взглядами не только на пестрые концепты беспорядка и порядка в их собственных дисциплинах, но и на часто иллюзорный характер культурной раздробленности, затрагивающей и терзающей всех нас»