319.
«Междисциплинарность» была в то время новым модным кличем, но на симпозиуме к ней подходили свежо, новаторски и вдумчиво: исследовали связи между сферами, которые прежде считались совершенно обособленными; за год до симпозиума Серр говорил, что между этими сферами пролегает настоящий «Северо-Западный проход» – узкий непредсказуемый путь, который трудно обнаружить и еще труднее преодолеть.
На симпозиуме с Жираром перебрасывались идеями два нобелевских лауреата: специалист по физике и физической химии Илья Пригожин и экономист Кеннет Эрроу, – а также Ян Уотт, Анри Атлан, Изабель Стенгерс, Корнелиус Касториадис, Мишель Деги, Хайнц фон Фёрстер, Франсиско Варела и другие. Впоследствии Уильям Джонсен, специалист по творчеству Джеймса Джойса и Вирджинии Вулф, написал: «Метафор для адекватного описания того, как идеи порхали по залу, нет даже в области спорта. Там все парили и все парило»320. Присутствовали и приверженцы Жирара. Стоит отметить, что Угурлян выступил с провокативным докладом, где с опорой на миметическую теорию по-новому классифицировал несколько разновидностей психических расстройств.
Для Жирара и Серра симпозиум стал новым этапом их беседы, продолжавшейся всю жизнь. Для Жирара дружба с Серром была одним из неизгладимых воспоминаний о Буффало. Мишель Серр станет для него влиятельным союзником, а впоследствии – одним из самых заметных во Франции публичных интеллектуалов, ведущим еженедельной радиопередачи с многомиллионной аудиторией. «По стилю Жирар и Серр весьма непохожи, но сходятся на том, что интеллектуальная атмосфера второй половины ХХ века имеет характер соперничества и столкновения», – писал Джонсен. Их товарищеские отношения существенно отличались от «преобладающих интеллектуальных стилей вражды»321. Жирар обычно сосредотачивался на общественных отношениях у людей, а Серр приводил доводы, почерпнутые из естественных наук, с точки зрения которых поведение человека – лишь один из множества элементов, и необязательно самый интересный. На симпозиуме и повсюду общение Жирара и Серра было взаимовыгодным танцем ежа с лисицей.
Джонсен собрал документальные свидетельства их многолетнего взаимовлияния: так, Жирар с начала до конца незримо присутствует (Серр сам это открыто признает) в «Рождении физики» (1977) Серра. В своей наиболее жирардианской работе «Рим: книга оснований» (1983) Серр пересказал á la Girard мифы о том, как Рим начался с жертвоприношения. Жирар, в свою очередь, признал, что обязан Серру за указание на отрывки из Плиния, которыми воспользовался, чтобы развить аргументацию в «Козле отпущения». Джонсен сравнил их литературные переклички с японскими рэнга – стихами, сочиняемыми совместно, когда авторы как бы передают друг другу эстафету322.
Оба они внесли большой вклад в престиж не только симпозиума, но и Стэнфорда в целом. Намного позднее, уже возглавив кафедру французского и итальянского языков, Роберт Харрисон утверждал, что на протяжении последних ста пятидесяти лет западная философия сужает роль философов, не поощряя их создавать всеобъемлющие метанарративы путем синтеза, теоретических спекуляций или конструирования. По словам Харрисона, идея grand récit, то есть «всеобъемлющего нарратива», явно чужда эпохе постмодерна, а возможно, даже эпохе модерна: эта установка, созвучная девизу «Да, мы сможем!», отвечает былому положению философа. Жирар и Серр принадлежат к исчезающему виду, их невозможно втиснуть в какую-либо классификацию даже во Франции. Они живое подтверждение того, что «философы могут даже в наше время нести миру grand récit». Харрисон, друживший с обоими, добавил, что Жирар и Серр – из поколения великих philosophes и выдающихся французских мыслителей. Оба придерживаются традиции мыслить дерзко и с размахом.
«Франция вознаграждает за дерзость – и всегда вознаграждала»323. Как вознаграждал за нее тогда и Стэнфорд, это царство высоких технологий.
Хотя Жирар и был первой крупной фигурой, приглашенной со стороны, ограничиваться им одним заведующий кафедрой был не намерен. Тут в нашем повествовании вновь появляется Жан-Мари Апостолид. Этого французского литературоведа, драматурга и психолога, работавшего в Гарварде, залучили в Стэнфорд, чтобы он возглавил кафедру французского и итальянского языков. Было это в 1987-м, когда «Вещи, сокрытые от создания мира» вышли на английском.
По академическим меркам возвращение Апостолида в Стэнфорд было сбывшейся мечтой. По сравнению с гарвардским его жалованье удвоилось; он до сих пор хвастается, что по этому поводу ему даже звонили из журнала «Time» – то была самая высокая зарплата в сфере литературоведения в Америке. В пандан к огромной зарплате он выдвинул колоссальный по амбициозности план. «У меня самого концепция была такая – на кафедре должны быть громкие имена и только громкие имена… чтобы прямо глаза слепило». Ему хотелось сформировать этакую «звездную сборную» французских интеллектуалов, признанных на международном уровне, «чтобы все преподаватели были уровня Рене», как сказал мне Апостолид. Обосновавшись в новом кабинете, он принялся воплощать заявленную программу в жизнь.
Когда на кабель натыкается инородное тело, жди россыпи искр и пожара. Апостолид сказал, что его мечта шла вразрез с другим планом, уже подготовленным на кафедре. У Жирара тоже было собственное видение будущего: он и Серр попытались привлечь в Стэнфорд некоторых восходящих звезд, близких к Жирару по научным интересам324. По словам Апостолида, таков был их план, а он в качестве заведующего кафедрой лично ему воспрепятствовал. Другие вспоминают, что на кафедре еще раньше посматривали на Жирара с раздражением и завистью, а завкафедрой ссорил и подзуживал коллег. Но это в очередной раз подталкивает к догадке, в которой вряд ли кто-то усомнится, – что мимесис и борьбу за власть Жирар познал на личном опыте неудач и разочарований. Его теории возникли не на пустом месте, не стали откровением, которое снизошло бы из небесного эфира и сгустилось бы в его гениальной голове при первом соприкосновении с некой атмосферой. Вдобавок прозрения 1959 года не заменяли собой жизненный опыт: скорее они послужили контекстом, который помог Жирару сложить воедино части головоломки, выловленные из книг и личного опыта. Несмотря на все это, спустя много лет Апостолид продолжал относиться к коллеге с неослабевающим уважением и восхищением.
Возможно, у этих разногласий был миметический оттенок: Апостолид тоже интересовался антропологией, в особенности же взаимоотношениями между словами и кровопролитием, и уверял, что слова становятся «реальными», только когда ради них проливают кровь; когда я встречалась с Апостолидом, он работал над философско-психологическим исследованием «О чернилах и крови: что написал Теодор Качинский»; его перу также принадлежит работа «Дело Унабомбера» (1999).
Он сказал, что Жирар – «последний представитель французской социологической школы», влиятельной и исключительно яркой группы ученых, сложившейся на рубеже XIX–XX веков вокруг Дюркгейма и Мосса. Ее приверженцы прилагали методы этнографического описания к современным им социальным явлениям и занимались такими темами, как священное, жертвоприношение, ритуал, социальная сплоченность и коллективные движения. «Я назвал бы его последним представителем этой сферы на пограничье между социологией и психологией, – сказал мне Апостолид. – В остальном он созвучен Жоржу Батаю».
В середине 1990-х Апостолид ушел с должности заведующего, не сумев установить мир на непростой кафедре. Он продолжает преподавать в Стэнфорде и говорит, что после отставки ему прекрасно живется и плодотворно работается. Счастлив ли он? Конечно. Чего еще ему остается хотеть? – вопрошает он сам.
Марси Шор – она преподает в Йеле культурную и интеллектуальную историю Европы – проливает свет на темные закутки истории, философии и идеологии в таких книгах, как горькая и провокативная «Привкус пепла: загробная жизнь тоталитаризма в Восточной Европе» (Crown, 2013) и готовящаяся к печати «Феноменологические встречи: сцены из жизни Центральной Европы». В своих курсах в Йеле она излагает жираровские теории, уделяя особое внимание «Насилию и священному».
Отрадно видеть, что столь признанный ученый знакомит студентов с трудами Жирара в аудитории университета, входящего в «Лигу плюща»; впрочем, нельзя забывать, что Шор занимает должность профессора с бессрочным контрактом. Если вы рядовой студент или начинающий преподаватель, включать труды Жирара в свой учебный курс или писать о них дипломную работу, диссертацию или книгу – затея порой рискованная. В академических кругах тезисы Жирара приветствуются не всегда, и его сторонники пробуют распространять его идеи иными способами.
Марк Анспах рано, еще студентом Гарварда (он окончил университет в 1981 году), вступил в борьбу с кое-какими предубеждениями. Он прочел «Вещи, сокрытые от создания мира» и решил посвятить свою дипломную работу некоторым аспектам основных трудов Жирара. Спустя несколько лет, при знакомстве, Жирар сказал Анспаху, что тот – первый, кто, не будучи его студентом, взялся писать диплом о его исследованиях. В Гарварде тему утвердили, и Анспах трудился день и ночь – не только по обязанности, но и со страстью.
Готовую дипломную работу «зарубил» один из оппонентов, местный профессор, предъявив претензии не к подходу Анспаха, не к его методу, а к тому, что темой стал Жирар. «Он сказал, что „у этого господина бредовые идеи“. Это слово врезалось мне в память – „бредовые“, понимаете? Ну и бред», – вспоминал Анспах. Его возражения, что тема диплома уже утверждена и придираться к ней задним числом несправедливо, не приняли во внимание.