думываем о правомерности версии, что даже у землетрясений есть антропогенная причина. Подобные версии вызывали у него живой интерес.
Жирар стремился распространить свои исследования и на различные другие точные и естественные науки. В особенности он полагал, что миметическая теория могла бы войти в союз с эволюционными теориями Чарльза Дарвина: в книге «Эволюция и обращение» (2004), написанной Жираром на склоне лет, все главы начинаются с цитат из «Автобиографии» Дарвина. «Я дарвинист, – пояснил он. – Я верю в естественный отбор». Он напомнил, что Ричард Докинз рекомендовал объяснять культуру через эволюционную теорию и придумал термин «мемы», описывающий «единицы подражания». Следуя примеру Докинза, многие теоретики-эволюционисты заговорили о культуре в терминах «меметики». «Они пишут много книг, но, похоже, упустили из виду тот факт, что мимесис – греческое слово, означающее „подражание“, – потенциально конфликтен и, очевидно, служит главным источником конфликтов между народами»352. Жирар давно отмечал, что миметическое поведение животных обычно не перерастает в убийство, а, напротив, завершается подчинением побежденного самца альфе. Хотя ритуалы у животных отсутствуют, механизм козла отпущения у них есть. В стаде хищник выбирает для поживы самое медлительное, слабое или просто «отличающееся от других» животное. Точно так же люди выбирают жертву, представляющую собой исключение из правил, выделяющуюся среди других своим высоким или низким положением, расовыми или этническими признаками либо каким-то физическим изъяном. Например, Эдип – царь, но его имя значит «распухшая ступня». «Хромоногий герой есть повсеместно»353, – писал Жирар. Вспомним, к примеру, о раненом Короле-Рыбаке. В эволюционной теории «отличие от других» часто является приметой некоего изъяна. Возможно, выживание наиболее приспособленных – незримый сопутствующий процесс, который прилагается к процессу выбора козла отпущения.
Начавшаяся в «Лжи романтизма» цепочка рассуждений примечательна в разных отношениях и не в последнюю очередь тем, что, когда Рене Жирар начинал карьеру, делать упор на подражании у человека было немодно. Но спустя несколько десятков лет эта тема выдвинется на первый план благодаря тому, что исследователи в целом ряде научных областей сделали сходные выводы. Это поражает, если учесть, что Жирар начинал как специалист по теории литературы и придерживался принципа вдумчивого чтения текстов, так как полагал, что они могут поведать нам некую утаенную историю.
«По моему мнению, он из всех мыслителей ХХ века внес наибольший вклад в науки о человеке», – пояснял Угурлян. На момент моей встречи с Угурляном во французской столице он уже несколько десятков лет проработал психоневрологом в Американской больнице в Париже; вот отчего он столь подробно остановился на своем интересе к открытию в середине 1990-х годов «зеркальных нейронов» и общему звену между ним и теориями Жирара. Открытие стало подтверждением, причем «в истории науки» такое подтверждение «просто невероятно – это же научное доказательство психологической теории». Зеркальные нейроны – по сути, мимесис, встроенный в человеческий мозг. Они позволяют объяснить на глубинном физиологическом уровне, отчего мы вздрагиваем, когда мячик, залетевший с детской площадки, попадает в человека рядом с нами, и отчего плачем, когда плачут другие. Угурлян привел недвусмысленный пример: один человек выпивает стакан воды, а в головном мозге другого человека, наблюдающего за ним, «активируются», как показывают приборы, те же участки, что и у того, кто выпил воду. «Вот нейробиологическое доказательство теории миметического желания» – самая маленькая нейронная единица подражания.
В потенциале этим можно было бы объяснить и сопереживание, и наше ощущение, что мы способны «читать» чужие мысли. Некоторые даже предположили, что этим можно объяснить аутизм и эволюцию языка. В.С. Рамачандран, один из ведущих неврологов мира, назвал открытие зеркальных нейронов одним из «важнейших неразрекламированных событий десятилетия»354.
В числе ученых, подтвердивших интуитивные догадки, которые в свое время вдохновили «Ложь романтизма» Жирара, был доктор Эндрю Мельцофф из Института наук об обучении и мозге при Вашингтонском университете. Развивая идеи Дарвина и Фрейда, он продемонстрировал, что младенцы с первого же часа после рождения склонны подражать людям, участвующим в их жизни. Если Фрейд, Жан Пиаже и Б.Ф. Скиннер уверяли, что новорожденные – социально изолированные существа и способности вступать в контакт с другими людьми у них нет, выводы Мельцоффа феерически опровергли этот тезис: новорожденные высовывали язык в подражание взрослым и с самого рождения демонстрировали миметическую связь между «Я» и «Другим». Собственно, Мельцофф показал, что миметические отношения – самый первый тип человеческих взаимоотношений. Он повторял эксперимент снова и снова, с новорожденными в самом раннем возрасте – спустя сорок две минуты после рождения. «Мы образец для подражания младенцев с мига, когда они поднимают на нас глаза и начинают формировать свою деятельность в соответствии с тем, что видят вокруг себя в культуре»355, – писал Мельцофф. Это открытие перевернуло мир возрастной психологии.
Некоторые соратники Жирара назвали зеркальные нейроны «новейшим открытием миметической теории». Но это известие – повод заволноваться. Если мимесис встроен в нашу нервную систему так же, как и сопутствующие ему насилие и вражда, закрадывается ощущение, что у нас нет надежды избежать этого печального удела. Где же в этой системе свобода воли или способность решительно и непреклонно отказаться от губительной тяги к соперничеству?
Но тут я припомнила одно из более ранних высказываний Жирара: он говорил, что даже «дурное» миметическое желание – ведущая куда-то дверь, причем по своей природе оно благое «в том смысле, что оно далеко не только подражательно в малом масштабе, но и позволяет человеку открыться, выбраться за пределы своего „Я“. …Да. Крайняя открытость. Открытость – это всё. Она может быть смертоносной, ведь она представляет собой соперничество; но она же – основа героизма, и преданности другим, и всего на свете»356. Здесь Жирар, как очень часто бывает, побуждает нас вернуться на шаг назад, на более метафизическую территорию, к вертикальной трансцендентности.
От мимесиса нам никуда не деться – все, что мы можем, это наблюдать за ним, в процессе наблюдения постепенно высвобождаясь из тисков зависти. Даже если мы обречены на мимесис, у нас по крайней мере есть выбор: либо подбирать себе образцы для подражания сознательно, обращаясь к тому, что Марк Аврелий называл «руководящим началом», либо допустить, чтобы образцы входили в нашу жизнь случайно, из массмедиа или «из вторых рук» (когда перенимаешь кумиров у друзей или в ходе соперничества с братьями и сестрами). Ребекка Адамс спросила у Жирара, может ли его теория объяснить «желание в интересах Другого – ненасильственное, святое желание – как крайнее проявление желания, а не как отречение от желания». Жирар ответил: «Я бы сказал, что всякий раз, когда вы испытываете это желание, – это воистину деятельное, позитивное желание в интересах другого человека, и при этом присутствует некая божественная благодать… Если мы отрицаем это, то переходим к некой форме оптимистического гуманизма»357.
Вот классическая для Жирара манера выражать свои мысли в ситуациях, когда он не уверен, много ли сможет уразуметь аудитория: в таких случаях он говорит обиняками, аллюзиями, словно дистанцируясь от темы на тысячу миль. В другом интервью, примерно пятнадцатью годами позже, он говорил о неотъемлемых возможностях мимесиса, делая упор уже на другое: «Вопрос в том, каким образом людям формировать общества, долгосрочные ассоциации на основе этой формы соперничества – а форма эта нескончаема, длится вечно. И что это значит? Следует ли нам говорить здесь о зле? Думаю, нет», – сказал он. Он призвал говорить на языке науки, а затем отметил, что человек одинаково не способен как перестать подражать насилию противника, так и уклониться от подражания доброте друга. «Доброта набирает силу и превращается в то, что мы называем любовью, то, чего, очевидно, не бывает у животных. Но она набирает силу и в противоположном направлении и превращается в смертоносное насилие, которого у животных тоже не бывает, – сказал он. – Однако чем бы вы ни обменивались – комплиментами, любезностями, приветствиями либо инсинуациями, равнодушием, гнусностями, пулями, атомными бомбами, – это всегда обмен. Вы всегда даете или пытаетесь дать другому человеку то, что дает вам он»358.
Оба ответа служат напоминанием о том, что мимесис – не только запертая комната: он также предлагает нам ключ и выход.
В 2005 году Жирара приняли в члены авторитетной Французской академии: ее основал кардинал Ришелье в 1635 году, в царствование Людовика XIII, в ее ведении были вопросы французского языка и французской литературы. Так Рене Жирар фигурально оказался в компании таких immortels, как Виктор Гюго, Поль Клодель, Александр Дюма-сын, Монтескье, Луи Пастер, Вольтер, а также Маргерит Юрсенар и даже Клод Леви-Стросс, не говоря уже о его старом друге Мишеле Серре, который и поддержал его кандидатуру.
«То, что среди нас есть один [член Французской академии], уже необычайно, но целых два… – сказал Харрисон, когда членом Академии избрали уже второго из двенадцати штатных преподавателей кафедры в Стэнфорде – Жирара (Серр стал членом академии в 1990-м). – Мне порой кажется, что наша администрация не отдает себе отчета в том, каков престиж Стэнфорда во Франции и франкоговорящих странах», – говорил он в интервью «Stanford Report»