В тот день 2005 года аудитория в Академии ожидала совсем другого. Жирар поступил характерным для себя образом – в речи о работах Карре прял свою уникальную нить мысли и коснулся абсолютно религиозной темы на площадке, где к такой тематике необязательно отнесутся благосклонно.
Следующим выступил Мишель Серр с протокольным заявлением. Пресса отметила, что говорил он с необычайным чувством. Он подчеркнул, что сегодняшние печатные СМИ и телекомпании и на вербальном, и на визуальном уровне исступленно сосредоточены на теме человеческого жертвоприношения, «изображая и множа его столь лихорадочно, что эти бесконечные повторы возвращают нашу культуру к меланхоличному варварству и обрекают нас на колоссальный регресс в плане гоминизации». Самые передовые технологии, сказал он, «отбрасывают нашу культуру далеко назад, в архаическую эпоху жертвенного политеизма».
Затем он прямо обратился к другу и коллеге: «Вы вскрыли веру, стоящую за преступлениями истории, и постигли те из этих преступлений, которые совершались именем Бога, причем вы сделали это не ради оправдания религии, а ради восстановления истины, критерий которой – „не проливай кровь“»363.
Он назвал Жирара пророком, который вдохнул новую энергию равно в литературную критику, историю и психологию. Теории Жирара помогли нам постичь механизмы желания и соперничества, формирующие нашу экономику; в результате мы поднялись на более высокую ступень в антропологии, истории религий и теологии. «Отныне нарекаю вас новым Дарвином наук о человеке», – сказал Серр под конец. Это определение впервые прозвучало в тот день и закрепилось за Жираром.
Религиозное обращение – не единовременное событие, а процесс. В случае Жирара одним из главных моментов этого процесса стало восхищенное письмо о «Насилии и священном», полученное им в начале 1970-х. С этого письма завязалась дружба. Летом 1975 года Жирар лично встретился с Раймундом Швагером в Совтерре неподалеку от Авиньона. Более тридцати лет они обменивались сердечными, вдумчивыми письмами. Их дружба значима тем, что спустя годы побудила Жирара переосмыслить один из наиболее авангардных аспектов «Вещей, сокрытых от создания мира», изменила ход его жизни и исследований таким образом, что все более секулярная культура стала смотреть на него скорее с критическим пренебрежением, чем одобрительно. Семена были заронены в 70-х, но окончательно результаты этой переписки созреют именно в Стэнфорде.
Новый друг Жирара по переписке был швейцарский иезуит, профессор теологии в Инсбрукском университете в Австрии. Швагер стал первым жирардианцем-теологом, и его энтузиазм оказался заразительным – вначале перекинулся на его австрийских коллег, а затем на других теологов: их все сильнее притягивали работы французского теоретика. Жирар так увлекся книгой Швагера «Нужны ли нам козлы отпущения?», вышедшей на немецком языке всего за несколько месяцев до публикации «Вещей, сокрытых от создания мира» на французском, что назвал ее «воистину книгой-близнецом» своего труда364. Позднее Швагер стал первым председателем одной из главных научно-исследовательских ассоциаций жирардианцев – Коллоквиума по насилию и религии.
Еще теплее Жирар относился к нему самому. «Надо сказать, Раймунд Швагер как личность был совершенно чужд миметическому желанию. Между нами никогда не было никакого духа соперничества, никакой гонки наперегонки к финишу, – говорил он. – Он был абсолютно самоотверженным человеком – пожалуй, никого более самоотверженного я не встречал. В нем жил исследовательский дух – но совершенно чистосердечный, посвятивший себя истине христианства и усовершенствованию этой истины»365. И верно, пример Швагера убеждал даже лучше, чем его слова. Билл Джонсен выразил мысль, перекликающуюся с мыслью Жирара: «У меня есть соблазн назвать Швагера внешним образцом для подражания, существующим в совсем иной плоскости, неспособным на зависть; но если бы я так сказал, то не признал бы его благородное и незримое достижение при преодолении зависти и проигнорировал его уверения, что для эффективной работы с гипотезой мимесиса требуется личное религиозное обращение». Это «личное религиозное обращение» Джонсен описал в жирардианских терминах: обратиться – значит «признать свои миметические затруднения и своих козлов отпущения»366.
Возможно, самое большое влияние Швагера было в следующем: Жирар пересмотрел свою позицию по вопросу «жертвоприношения», ранее изложенную в «Вещах, сокрытых от создания мира».
Анализ жертвоприношения – главная тема их переписки. Взгляды на природу архаического жертвоприношения у них совпадали, но Жирар делал исключение для Послания к Евреям, находя, что отсылки к «жертвоприношению» Христа в этом тексте содержат рудименты архаической религии и архаического же отношения к священному. Швагер рассудил, что, хотя язык этого текста и впрямь «жертвенный» в архаическом смысле, автор послания нашел новое, преображенное значение этого слова, поместив жертвоприношение во внутренний мир личности. В процессе идеального imitatio Christi верующий становится жертвой гонений, клеветы и даже физического уничтожения. В послании, указал Швагер, подчеркнута разница между старыми формами жертвоприношения и новой, которая в нем же и описывается. Иисус истово соблюдал принцип ненасилия и подчинялся ему, утверждал Швагер.
В письме от 17 апреля 1978 года Жирар напомнил Швагеру, что находится не в среде теологов, а в академической среде, где задают тон специалисты по критическому литературоведению367. Он предположил, что Швагер благодаря своему положению теолога сможет лучше, чем он, описать этот аспект миметической теории, – и Швагер в нескольких книгах внял его совету. Но пойти на попятный было невозможно. Позднее Жирар признал, что слишком поторопился умалить значение Послания к Евреям: «Я был абсолютно неправ. И, честно говоря, сам не знаю, что на меня нашло, потому что обычно я усердно старался так не поступать», – то есть признал, что сделал из Послания к Евреям «козла отпущения» и поддался влиянию психоаналитиков: «слово „жертвоприношение“ вызывает у них что-то вроде фобии». Послание заслуживает вдумчивого отношения, сказал он; это единственное место, которое он бы исправил в «Вещах, сокрытых от создания мира». «Я требую от этого текста пользоваться той же лексикой, что и я – а это попросту глупо»368.
Он подчеркнул, что изменение значения слова «жертвоприношение» заключает в себе всю религиозную историю человечества. Следовательно, в современном церковном или каком-то еще религиозном контексте слово «жертвоприношение» имеет не то значение, какое имело в примитивной религии. «Конечно, во время работы над этой книгой моя голова была забита примитивной религией и главной темой были ее отличия от христианства, поэтому я приберегал слово „жертвоприношение“ исключительно для примитивной религии»369.
В поздний период Жирар порой намекал на свои миметические борения и желание вырваться в авангард. Его критика христианства как по этому конкретному пункту, так и более широкая создала вокруг него в определенных кругах броский ореол еретика; правда, мне всегда казалось, что значимость и величину этого он преувеличивал. Но чем больше этот опсимат (этим словом я называю его в похвалу, а не в укор) узнавал и открывал, тем ортодоксальнее становился и, наконец, признал, что три четверти сказанного им уже содержатся в трудах Блаженного Августина370. Иногда человека надо спасать от его собственной одаренности. Знакомство со Швагером, по моим подозрениям, окончательно отбило у него тягу быть неортодоксальным и чем-то больше простого верующего, по воскресеньям тихо занимающего свое место в церкви. Так или иначе, из-за своей новой позиции он еще больше отдалился от модных интеллектуальных кругов с их лихорадочной погоней за новизной.
Жиль Бейли, близкий друг Жирара, вспоминает одну встречу с теологами в Сономе во второй половине 1980-х. Жирар только что обрисовал последствия бедственного положения, в котором мы в исторически-культурном отношении оказались из-за миметического кризиса и неспособности урегулировать его через механизм козла отпущения либо мирными альтернативными способами. «Что же теперь делать?» – спросил кто-то. Ответ Жирара прозвучал шокирующе, особенно потому, что такие вещи вообще понадобилось проговаривать вслух в зале, полном теологов: «Мы могли бы начать с личной святости»371.
Это был не единичный случай. Во время работы над книгой «Завершить Клаузевица» взгляд Жирара на ситуацию в мире стал еще мрачнее и апокалиптичнее. Угурлян вспоминал, как в тот период на одной лекции в Париже Жирар откликнулся на другую просьбу указать выход. Что делать, чтобы предотвратить катастрофу? «Молиться», – был ответ.
Трудности с переводом на английский «Achever Clausewitz» – последней крупной работы Жирара – я наблюдала собственными глазами. Процесс перевода, как обычно бывало с его книгами, походил на затяжное испытание. Пока я ждала гранок, чтобы написать рецензию для «San Francisco Chronicle», несколько раз поменяли название. Спустя несколько лет Уильям Джонсен, американский редактор текстов Жирара, вспоминал за чашкой кофе, как нашел верную интонацию для названия свежепереведенной книги. Слово achever в итоге оказалось непереводимым; пожалуй, самый близкий по смыслу перевод – «покончить» или, как здесь, – «довести до конца». Оба варианта по-английски выглядят неуклюже. Немецкий перевод назывался «Im Angesicht der Apokalypse: Clausewitz zu Ende denken», то есть «Пред лицом Апокалипсиса: додумать Клаузевица до конца». На английском это было бы «In the Face of the Apocalypse: Thinking through Clausewitz» – громоздко, да и неясно для американцев, ведь они, как правило, знают об этом прусском военном теоретике мало. В итоге остановились на названии, которое Жирар и Бенуа Шантр придумали вместе: «Battling to the End», «Биться до конца».