ость Жирара к тому времени и истории. Возможно, это одна из тех причин, которые побудили его на закате жизни, в его последней книге «Завершить Клаузевица», вернуться в те времена и описать процессы, которые довели нас до нашего бедственного положения в XXI веке – в исторический момент, когда Жирар, сойдя с шумной сцены, нас покинул.
В средневековом соборе в Оранже есть часовня в память о тридцати двух казненных женщинах. Как должно было подействовать на впечатлительного юношу это семейное предание о насильственной смерти – история, случившаяся не на другом – в восприятии американцев – континенте, а в соседней деревне?
«Судя по некоторым признакам, сообщества – архаические сообщества и даже современные сообщества, собственно, любые, – подвержены беспорядкам, которые обычно распространяются во всем сообществе как зараза, через некую форму миметического желания», – разъяснял Жирар в 2005 году в радиопередаче Роберта Харрисона «Entitled Opinions» («Мнения, на которые вы имеете право»). «Если есть два человека, желающие заполучить одно и то же, скоро их будет трое, а когда их трое, они все стремительнее заражают остальное сообщество. Рушатся разделяющие их различия и барьеры, оберегающие от того типа взаимодействий, который порождает миметическое желание, – продолжал он. – Следовательно, все идет к тому, что я называю миметическим кризисом, к моменту, когда все разом дерутся за что-то между собой. Даже если этот объект исчезнет, они продолжат драку, потому что станут исступленно думать друг о друге. И этот конфликт по мере нарастания грозит уничтожить все сообщество»376.
Разумеется, не все «религиозные» обряды чисто религиозные: рудименты архаического священного в нашу эпоху могут содержаться и в секулярных ритуалах. Французская революция – показательный образчик механизма козла отпущения и жертвоприношения, миметический паттерн, у которого будут отголоски и в последующих столетиях – в пору революций, мировых войн, а затем международного терроризма и ядерной катастрофы, которые угрожают XXI веку. Жирар продемонстрирует нам, что все это имело прообраз в обществе, которое только что, в январе 1793 года, в ходе неуклюжего и потому мучительно затянувшегося ритуала публично прикончило своего прежде неприкосновенного короля. Стало возможно все: прачка тогда могла стать доносчицей и революционеркой, плотник – палачом, казнящим былых недосягаемых вельмож. Табу исчезли, а социальные различия если и не стерлись полностью, то стали довольно расплывчатыми. Эта сцена будет вновь и вновь разыгрываться во время эпигонских революций, сотрясавших мир в последующие столетия. Ханна Арендт, наблюдая за разгулом зверств в ее время, писала: «Как только было совершено беспрецедентное преступление, оно может стать прецедентом в будущем»377. Каждое зверство, каждый теракт приглашает к повторению, к эскалации. За убийством детей в Норвегии в июле 2011 года следует убийство детей в Тулузе в марте 2013-го, а затем, в декабре того же года, бойня в Ньютауне, штат Коннектикут. Стрельба в школах перестала нас удивлять – после инцидента в Колумбайне это рутина.
Возможно, в антураже нашей эпохи повторяется все то же архаическое насилие, однако общества наши – уже далеко не архаические. Значение термина «жертва» уже не то, что в Микенах, где люди, выбранные на роль козла отпущения, считались не вполне людьми, а потому заключали в себе двойную возможность: их можно было подвергнуть поношениям и убить, а затем обожествить. Современные сообщества, в том числе то, которое казнило Сюзанну-Агату, утратили свое архаическое простодушие. Механизм козла отпущения больше не может затормозить насилие, а, напротив, подзуживает его, словно пытаясь задушить в себе подсознательную догадку, что поступает дурно, и тем делает первоначальную ошибку еще непростительнее. Покуда козлов отпущения казнят одного за другим, круг жертв расширяется: люди все обвиняют и обвиняют, козлов отпущения становится все больше – и вот процесс уже пожирает сам себя.
Богатая и привилегированная церковь, обладавшая даже правом взимать налоги, была вполне логичной мишенью. Вновь подчеркнем: козлы отпущения – не всегда невинные божьи одуванчики, но предъявляемые им обвинения несоразмерны ни возможным проступкам, которые конкретно они совершили, ни вине, которую с рациональной точки зрения может нести их социальная группа. Однако те, кто их казнит, бросаются на жертв, движимые исступленной яростью и непоследовательными мотивами. Сюзанна-Агата оказалась крайней в долгой цепочке насилия.
Можно утверждать, что началось все в 1792 году, на четвертый год революции, когда электротоки слухов содействовали распространению страхов, а те порождали неразбериху. Прусские армии наступали на Париж, чтобы восстановить во Франции порядок и сорвать планы завоевания Европы, которые вынашивал революционный режим. Весть, что вторжение вот-вот произойдет, стала толчком к бунтам и кровопролитию. В сентябре 1792 года разъяренные толпы убили трех епископов и более двухсот священников; многие из них приняли смерть в кармелитской церкви в двух шагах от улицы Вожирар – той самой, где в годы немецкой оккупации грелся у жаровни Жирар. По сообщению очевидца, британского дипломата, клириков «перебили при варварских обстоятельствах, слишком шокирующих, чтобы их описывать… толпы – полные хозяева ситуации, нам же остается лишь с ужасом смотреть в будущее»378.
С 21 октября 1793 года все священники, которые отказывались дать присягу (ту самую клятву, на которую не согласилась Сюзанна-Агата), подлежали убийству везде, где их застигнут, заодно со всеми, кто укрывает таких священников. Священников и монахинь было крайне, непропорционально много – в первые две ночи только их и убивали – среди тысяч человек, зверски утопленных в Луаре с ноября 1793 года по февраль 1794-го близ Нанта; в числе жертв массовых казней лица духовного звания тоже занимали заметное место. В Рошфоре примерно восемьсот неприсягнувших клириков заточили на борту целой флотилии кораблей-тюрем в местной гавани, где они по большей части и поумирали из-за ужасных условий содержания. Некоторые отмечают, что эти корабли фактически были одним из первых в мире «концентрационных лагерей». От концлагеря до геноцида: в регионе Вандея в те годы истребили четверть миллиона мужчин, женщин и детей. Эти местные жители не были, вопреки частым утверждениям, роялистами, зацикленными на прошлом; отнюдь, они были citoyens379, горячо поддержали революцию 1789 года, но подняли восстание в ответ на упразднение их религии. Этот исторический эпизод завершился «заранее обдуманными, организованными, спланированными бойнями, которые совершались хладнокровно, массированно и систематически с осознанным и неприкрытым намерением уничтожить конкретный регион и истребить целый народ, начиная с женщин и детей, в целях искоренения „проклятой расы“, сочтенной неисправимой в идеологическом отношении»380.
В этих событиях Жирар обнаружил корни нашей современной эпохи. Он описал, как последствия Французской революции продолжают развиваться в «устремлении к крайности», что с пугающей прозорливостью разъяснял военный стратег-аналитик Клаузевиц. «Истоки терроризма восходят к революционным войнам, превратившимся в итоге в Наполеоновские „регулярные“ войны»381, – отметил Жирар.
Что же именно произошло? «Достаточно одного убийства, чтобы убийца попал в замкнутую систему. Ему нужно убивать снова и снова, учинять побоища, чтобы истребить всех тех, кто мог бы когда-нибудь отомстить за своих сородичей»382, – писал в 1941 году антрополог Джулс Генри, имея в виду не только ареал своих полевых исследований – бразильские джунгли. Столь же удачно его тезис описывает геноциды и недавних времен. О Жан-Батисте Каррье – в годы Французской революции он прославился как один из самых жестоких массовых убийц, который организовал зверства в Нанте и «замирение» Вандеи, – писали: «Этот одержимый негодяй воображал, что у него нет другой миссии, кроме бойни»383.
Жирар согласился с анализом Генри. «Насилие, порождавшее когда-то священное, воспроизводит теперь лишь самое себя»384, – писал он. «Страх быть убитым, если не убьешь сам, склонность „упреждать“, аналогичную современным „превентивным войнам“, нельзя описывать в психологических категориях»385.
Надвигающееся иностранное вторжение усилило прочие разногласия внутри властных структур. Революционные партии боролись между собой за контроль над Францией. Фракции ненадолго помирились, когда Национальный конвент единогласно, выдвинув архаические обвинения, вынес приговор козлу отпущения – королю386, но затем снова рассорились. За четыре года революция не выполнила свои щедрые обещания удовлетворить миметические запросы («всем варенья!»), и настоящие бедняки по-прежнему жили впроголодь («хлеба нет!»). Так ли уж это отличается от сегодняшних обещаний политиков и рекламных слоганов? Именно в ту эпоху родилась пропаганда. Руководствуясь реальными и надуманными потребностями, толпа требовала все больше. Людей начали приносить в жертву: на гильотину отправляли тех, кого считали помехой на пути к настоящему «равенству»: мол, стоит их устранить, и новый строй наверняка заработает. Эти меры лишь умножали страх и раздоры – «скреп» общественного единения из них не вышло. Вожди революции неизбежно передрались между собой. Самые свирепые из них, якобинцы, после событий октября 1793 года скопом арестовали и казнили сравнительно умеренных жирондистов, что стало истинным началом якобинского террора. Требовалось все больше и больше жертв, выявляли все больше «врагов», а необходимость «очищения» каждый трактовал как обязанность, касающуюся не его самого, а внешнего мира, как необходимость приносить в жертву других. Процесс ускорился, когда на авансцену вышел самый легендарный из революционных деятелей.