В замке Визий неподалеку от Гренобля можно увидеть терракотовый бюст Максимилиана Робеспьера. В отличие от других портретов, где он изображен в негнущейся одежде, с поджатыми губами и белыми напудренными волосами, здесь Робеспьер со свободно повязанным на шее платком выглядит молодо, а на лице его словно написано несогласие с репликой незримого собеседника, сидящего где-то справа. Он встрепенулся в легком удивлении и, подняв брови, оборачивается возразить кому-то на заседании Конвента. Черты лица и гримаса поразительно современные: если бы не старинный наряд, его можно было бы принять за студента чуть ли не любого нынешнего университета. Между этим портретом и другими – года два, не больше, но уже заметен переход от классицизма к романтизму – ведущему стилю последующих десятилетий.
На образ мыслей Робеспьера, даже когда тот стал взрослым человеком, сильно влиял Жан-Жак Руссо – один из основоположников движения романтиков. В результате сформировалось крайне наивное мировосприятие, и у Робеспьера, видимо, «закоротило» способность видеть себя со стороны. Он полагал, что французский народ по натуре добр: дескать, это податливый материал, из коего можно вылепить прямое демократическое правление. А от прямой демократии, разумеется, один маленький шаг до власти толпы. «Террoр – этo не чтo иное, как быстрая, строгая, непреклонная справедливость», – заявил Робеспьер. Его вера в прирожденную человеческую доброту не помешала ему запустить программу, в результате которой за неполный год перебили до сорока тысяч человек. Эта бойня не стала помехой и для того, чтобы Робеспьера, чьей целью была праведность революционного толка, прозвали Неподкупным.
Не доверяйте ни одному общественному движению, если оно берется делать новый календарь: силиться реструктурировать время – тщетно. В Камбодже это проделал режим Пол Пота – ввел «нулевой год» в честь того, что этот устроивший геноцид лидер в 1975-м захватил власть. Во Франции же новый календарь ввели в результате Революции. Этой «Великой» революции станут подражать, да она и сама была миметическим событием – копировала не столь неистовую Американскую революцию. Мышление в основном покорно стадному инстинкту, и мы часто называем «прогрессом» то, что на поверку – лишь подражательный рывок стада в направлении крайности.
«Французская революция была прямо-таки поразительным событием. Франция – первая великая держава, которая стала атеистической», – сказал мне Жирар. Переход к новому состоянию происходил в несколько этапов. Осенью 1793 года Национальный конвент, где задавали тон якобинцы, утвердил новый календарь – отменил «священный день отдохновения» и учредил революционные праздники, выпадавшие на каждый десятый день (dêcadi). Церкви по всей Франции были преобразованы в Храмы Разума, а в самом знаменитом христианском храме – соборе Парижской Богоматери – двадцатого брюмера II года Революции (для всей остальной планеты и для нас с вами теперь – 10 ноября 1793 года) состоялось Fête de la Raison387. Юные девушки в белоснежных древнеримских столах с трехцветными кушаками собрались вокруг живой и подобающим образом наряженной Богини Разума. Они пели гимн на стихи Мари-Жозефа Шенье: «Свобода, поселись в гостеприимном храме, Богинею французской будь!»388
Однако же сам Робеспьер придерживался некой мечтательной разновидности деизма с гибкими, расплывчатыми предписаниями. Он учредил Культ Верховного Существа, отличавшийся мягким деизмом и акцентом на гражданском долге, – религию, которую в основном придумал сам и тем взбесил более радикальных якобинцев: те ратовали за атеистический и антропоморфный Культ Разума. Центром поклонения Верховному Существу стала рукотворная гора на Марсовом поле, и Робеспьер провозгласил свою новую религию истинной и «общественно полезной». Политическая свара из-за религии прямо и косвенно стала причиной того, что в марте 1794 года вождей Культа Разума казнили.
Спустя несколько месяцев победители и побежденные поменялись местами вновь. Тем летом, на следующий день после последних казней в Оранже, Национальный конвент осудил Робеспьера и объявил его преступником. Его падение было стремительным. Несколько политических фракций имели какие-то свои мотивы для мести – стандартные призывы к «очищению» рядов могли затронуть большинство их членов и удовлетворяли потребность эпохи в тогдашнем аналоге политкорректности, – но один мотив сплотил всех: инстинкт самосохранения и страх оказаться на очереди. 28 июля 1794 года Робеспьера и два десятка его соратников казнили на гильотине. Введенный им культ сошел на нет, а Наполеон Бонапарт официально запретил оба конкурировавших культа, издав Закон о культах от восемнадцатого жерминаля X года.
«Когда общество разлаживается, – писал Жирар, – то сроки уплаты сокращаются и устанавливается более скорая взаимность не только в позитивных обменах, которые сохраняются, лишь поскольку они абсолютно необходимы, например в форме бартера, но и в учащающихся враждебных, или „негативных“, обменах. Взаимность, которая в этот момент становится заметна, – это взаимность не благих, а дурных действий – взаимность оскорблений, ударов, мести и невротических симптомов»389.
Как отмечал Жирар, в современную эпоху «по своем возвращении это религиозное стало сегодня столь регрессивным, насильственным и могучим только потому, что нам так хотелось от него отстраниться. Рациональность… – не подлинная дистанция, а плотина, которая готова вот-вот прорваться. И в этом смысле она была нашей последней мифологией. Мы „верили“ в разум, как верили когда-то в богов»390. Сказано не в бровь, а в глаз, особенно если учесть вышеизложенный исторический эпизод.
В то время, когда на Сюзанну-Агату Делуа обрушились несчастья, двенадцатилетний знаменосец впервые понюхал пороха – узнал, что такое сражения и кровопролитие. Мальчик вырастет, станет генералом и, пожалуй, крупнейшим после Сунь-цзы теоретиком военного дела. Карл фон Клаузевиц (1780–1831) крепко заинтересовал Жирара в последние годы его жизни и подтолкнул к выводу: «Быть может, нашему времени больше подошел бы апокалипсис не святого Иоанна с острова Патмос, а прусского генерала, гарцующего верхом по русским и европейским дорогам бок о бок с друзьями»391.
Ожидавшееся со дня на день прусское вторжение, из-за которого случились паника, бунты и линчевания, так и не состоялось. Герцог Брауншвейгский попробовал совершить бросок на Париж, но к изумлению всех, особенно самих пруссаков, в сентябре 1792 года его войска, пройдя чуть больше 60 миль вглубь французской территории, напоролись на заслон. Гёте, сопровождавший эти части, описал роковое столкновение и оставшийся невысказанным ужас армии, оказавшейся лицом к лицу с превосходящими силами противника:
Вся армия как-то оцепенела. Еще утром люди мечтали нанизать французов на штыки и на копья и чуть ли не сожрать их живьем. Сознаюсь, я и сам пустился в поход с безграничною верой в наше войско и в искусство герцога Брауншвейгского. А теперь все ходили как в воду опущенные, боясь встретиться взглядом с товарищем, а если и встречались, то разве только для того, чтобы крепко выругаться или проклясть все на свете. Вечером по привычке мы уселись кружком, только что костра опасливо не разожгли, как обычно. Большинство молчало, некоторые что-то говорили, но, по сути, никто не мог собраться с мыслями и дать оценку происшедшему. Наконец предложили высказаться и мне, не раз веселившему и утешавшему их подходящей краткой сентенцией или шуткой.
Но на этот раз я сказал: «Здесь и отныне началась новая эпоха всемирной истории, и вы вправе говорить, что присутствовали при ее рождении»392.
После того как в 1789 году королевские вооруженные силы были распущены, французская армия стала почти случайной толпой отщепенцев, но что-то переменилось. Эти французские войска действовали четко и мощно, у них была сильная мотивация. Они образовали новую нацию, их сердца воспламеняла идея. «Vive la Nation!» – вскричал французский генерал, взмахнув саблей под градом прусских пуль. «Vive la Nation!» – откликнулась неоглядная людская волна. Прусская армия, изнуренная и деморализованная, отступила перед огромным, сформированным в несколько дней войском. Наступила, как и предрек Гёте, новая эпоха всемирной истории.
Жирар постоянно втолковывал мне, как всеобщая воинская повинность необратимо преобразила фактическую сторону ведения войн. Благодаря levée en masse солдаты, на которых натолкнулся герцог Брауншвейгский, были уже не наемниками и/или добровольцами под командованием аристократов. Наступила новая эпоха, когда на войну мобилизовывались целые народы: это новшество дотоле немыслимым образом вовлекало в конфликт все население. Военных теперь повышали в чине на основании заслуг и революционного пыла, а не родословной и связей наверху, в результате чего стирался еще один аспект социальных различий (до Революции более 90% офицеров были аристократами; спустя пять лет офицеров-дворян осталось лишь 3%393). «Всеобщая воинская повинность – это чистой воды безумие, – писал Жирар. – Король же Пруссии, каким бы тираном он ни был, правом мобилизовывать людей на военную службу не обладает»394. Во французскую армию призвали около миллиона человек, и к моменту казни Сюзанны-Агаты из них сформировали одиннадцать армий.
Клаузевиц вырос и стал адъютантом прусского принца Августа. Он участвовал в пяти кампаниях на театрах боевых действий между Парижем и Москвой, включая битву при Йене и Ауэрштедте в 1806 году, когда Наполеон нанес его войскам унизительное поражение. А главное, он стал авторитетным военным теоретиком; часто цитируют его чеканный афоризм «Война есть продолжение политики, только иными средствами», а иногда сентенцию «Война есть не что иное, как расширенное единоборство». Над последней книгой Жирара витает еще одна тема, занимавшая Клаузевица, – «устремление к крайности». В центр