Шантр умолк, замер над своей чашкой чая в прелестном светлом кафе неподалеку от рю Вивьен. «Он великий читатель, гений – lecteur de génie. Просто блестящий читатель, умеет читать быстро, очень внимательно, и очень глубоко отождествляется с автором, которого читает. Он постигает книгу изнутри самого текста. Это производит огромное впечатление».
Шантр несколько раз приезжал в Стэнфорд, чтобы поработать с Жираром: в 2005 году, в 2006-м, дважды в 2007-м. График был методичный, вроде того, который запомнился Угурляну и другим: Шантр жил у Жирара, чтобы ровно в восемь утра оба могли приступить к работе – главу за главой сопоставлять французский текст с немецким оригиналом, как можно вдумчивее его толкуя. Работали ежедневно, целыми днями, делая перерывы только на ланч и обед.
Жирар написал во Введении: «Подобно всем охваченным ресентиментом великим писателям, Клаузевиц одержим», но иногда и сам казался слегка одержимым. «День ото дня он превращался в самого Клаузевица – это походило на гипноз, – сказал Шантр, сделав жест, намекающий на что-то вроде экстрасенсорного контакта с героем книги. – Он мог разглядеть, что на самом деле содержится в тексте. Он гений, а еще – гениальный читатель Клаузевица».
Мало-помалу Шантр обнаруживал, что Жирар пытается завершить свою собственную работу, achever Girard. Жирар назначил встречу Клаузевицу, сказал он, и в этой книге предстояло рассмотреть главную травму юности Жирара – «странное поражение» Франции. По мере продвижения совместной работы «я все отчетливее обнаруживал, что труд, который я помогаю ему писать, – автобиография». Приглашение совершить вместе с Жираром экскурс в столь сокровенные глубины сильно его растрогало.
Жирар тоже ценил своего младшего коллегу и напоминал ему, что в Индиане сочинил диссертацию о том, как американское общественное мнение оценивало поражение 1940 года. «Благодаря вам я подобрался к самым истокам своей работы! Но истинную цену этому вопросу я понял, разумеется, только сегодня»404, – сказал он. И все же должно быть нечто сильнее иронии судьбы в том, что на склоне лет, когда Жирар вновь углубился в причины франко-германских трений, перед ним опять всплыли тема его диссертации и тяжелые военные годы в Париже. Он завершал свое путешествие, растянувшееся на всю жизнь. Как писал Т.С. Элиот: «Мы будем скитаться мыслью / И в конце скитаний придем / Туда, откуда мы вышли, / И увидим свой край впервые»405.
Теперь он ясно увидел, что Франция и Германия – миметические двойники, чье соперничество не прекращалось со времен Клаузевица и Наполеона. «Франция так и не смогла должным образом оплакать конфликт, который на протяжении двух веков был так тесно связан с Германией. Последнего француза-„пуалю“ похоронят с величайшей помпой. Мы по-прежнему хотим делать героев из всех безымянных солдат»406.
И все это предвидел прусский стратег. «Клаузевиц очень хорошо понимает, что современные войны столь жестоки именно потому, что они „взаимны“: мобилизация заставляет привлекать все большее количество человек, пока наконец не становится „тотальной“, – писал Жирар, утверждая, что история подтвердила правоту Клаузевица. – Лишь „отвечая“ на унижения Версальского договора и оккупацию Рейнской области, Гитлер сумел мобилизовать целый народ; „отвечая“, в свою очередь, на немецкое вторжение, Сталин одержал решительную победу над самим Гитлером. Подготавливая 11 сентября и последующие теракты, Бен Ладен всего лишь „отвечал“ Соединенным Штатам… Тот, кто полагает, будто, уходя в оборону, управляет насилием, на самом деле управляется им»407. События того погожего осеннего дня 2001 года отбросили на Клаузевица еще более мрачную тень. Агрессор всегда уже подвергался нападению прежде и потому считает свое поведение оправданным. Разумеется, агрессор непременно «прав»; тот, кто ищет себе оправдание, всегда его найдет.
1936 год – мрачный и крайне интересный образчик этого явления. Германия провела ремилитаризацию в Рейнской области, ранее демилитаризованной, и нарушила Версальский договор, подведший черту под Первой мировой войной. Этот шаг был ключевым моментом для вмешательства. «Если бы нужно было указать на момент, когда все перевернулось вверх дном, я сказал бы, что это он»408, – писал Жирар.
По нашу сторону Атлантики ввод немецких войск в Рейнскую область обычно изображается как недвусмысленный акт агрессии. Однако это был последний шаг в замысловатом франко-германском «па-де-де», которое разыгрывалось в регионе после Первой мировой войны. Рейнскую область, куда входили такие крупные немецкие города, как Кёльн, Бонн и Аахен, изначально заняли войска Антанты. Хотя на политическом уровне территорией управляла послевоенная Германия, размещать в регионе войска ей запрещалось. Когда обнаружилось, что Германия не в силах выплатить гигантские репарации, которых страны Антанты потребовали в 1923 году, французские войска оккупировали важнейшую промышленную базу Германии в Рурском регионе в Рейнской области, создав дополнительные помехи для восстановления страны. Французы подавляли все акты гражданского неповиновения и иного сопротивления со стороны недовольного немецкого населения и поощряли сепаратистские движения, боровшиеся за полную независимость от Германии. За этим последовали гиперинфляция и безработица; в том же году Гитлер впервые попытался захватить власть. Репарации Франция получила мизерные, а вот парализовать германскую промышленность сумела. Вывести войска Антанты из региона планировалось в 1935 году, но в реальности их вывели досрочно, в 1930-м, под давлением германской стороны. Франция знала, что перевооружение Германии – вопрос времени.
Вот что привело к роковому моменту, когда все перевернулось вверх дном: в марте 1936-го немецкие войска, нарушив Версальский договор, вступили в Рейнскую область. В ответ Франция и Великобритания стали задабривать Германию, что, очевидно, имело более широкий исторический контекст, если учесть послевоенные споры и провокации в регионе. Попытка Франции навсегда ослабить Германию привела в итоге к разгрому самой Франции. «Устремление к крайности приобретает тем самым оттенок фатальности. И в этом плане беллицизм с пацифизмом являются миметическими двойниками»409, – пояснял Жирар Шантру. Немцы были плохо вооружены, и их запросто могли разгромить, признал позднее Гитлер. «Войди французы в Рейнскую область, и нам пришлось бы ретироваться, поджав хвост», – сказал фюрер. Но могущественные союзники Парижа расценили бы французское вторжение в регион как отречение от пакта Бриана – Келлога от 27 августа 1928 года – документа, в котором 57 стран обещали не прибегать к войне в целях разрешения «всех могущих возникнуть между ними споров или конфликтов, какого бы характера или какого бы происхождения они ни были». Франция зависела от Великобритании и США, а обе эти державы ранее наложили вето на интервенцию. «Немедленное вмешательство позволило бы избежать войны, но подковерные игры делали его невозможным»410, – написал Жирар.
Более того, Британия полагала, что действия Германии можно понять, ибо Рейнская область – часть Германии, и немцы всего лишь вошли на собственный «задний двор». Преобладало мнение, что условия Версальского договора чрезмерно суровы, а его положения к 1930-м годам устарели. Однако же область служила залогом ненападения как ключевая буферная зона между Францией и Германией.
По словам Жирара, войны хочет тот, кто обороняется; тот же, кто нападает, стремится по сути к миру. «В 1923 году французам хотелось сохранить свои победные достижения: охраняемый ими любой ценой хрупкий мир, ради которого они и вторгнутся в Германию. Даже переживая демографический спад, они стали беллицистами из-за своего пацифизма! Положение Гитлера поэтому было более выгодным, ибо он стал жертвой нападения первым. Он не „вторгнется“ на территорию Франции, перевооружив Рейнскую область, а лишь „ответит“ на агрессию в адрес своей страны: это перевооружение – его первая контратака, она же и станет решающей, – пояснял он. – Итак, это новое устремление к крайности было спровоцировано желанием французов сохранить мир. Не отдавая себе в этом отчета, они затягивали верденский абсурд»411.
Жираровская интерпретация книги «О войне» шла вразрез с более ранней работой «Философ войны, Клаузевиц» (1976) Раймона Арона, которая когда-то считалась исчерпывающей. Жирар уверял, будто Арон выстраивает свое доказательство на том, что «абсолютная война» – лишь концепт, чем «воздвигает неодолимую пропасть между представлением о войне как поединке и ее реальностью. Следуя за ним, мы оказываемся в 1976 году, готовясь вступить в последнее десятилетие холодной войны – эру, когда политике удалось-таки сдержать ядерный апокалипсис. Арон превосходно понимает контекст своей эпохи, но не текст Клаузевица. Именно здесь, в этом сопротивлении разума, тлеет один из последних огней Просвещения: без сомнения изумительный, но нереальный»412.
Жирар попытался опровергнуть политическую интерпретацию Арона и дать новую оценку Клаузевицу как мыслителю. «На Рене очень повлияли Арон и его рационализм, и было очень интересно обнаружить, что интерпретация Рене не оставляет камня на камне от ясности выводов Арона, – сказал мне Шантр. – Он хотел доказать, что Клаузевиц был не политическим мыслителем, а апокалиптическим». При новой динамике насилия политология бесполезна, сказал Шантр. «Мы вступили в эсхатологическую эпоху, когда у нас есть потенциал самоуничтожения», – и труды Жирара, возможно, помогут нам провидеть будущее не только Европы, но и всего мира.