Факт помешательства Фридриха Гёльдерлина – он родился в 1770-м, в 1843-м скончался в безвестности, но затем занял огромное место в немецкой поэзии – долгое время не подвергали сомнению, так что версию, что он сохранил рассудок, разделяли немногие. Но у нее появился неожиданный сторонник – Рене Жирар. Если не считать недолгого увлечения Сен-Жон Персом на заре научной карьеры, поэзия никогда не вызывала у него особого интереса. Но последние годы своей жизни Жирар провел с томиком Гёльдерлина.
Жирара пленило франкоязычное издание 1967 года из серии «Pléiade», которое он постоянно читал и перечитывал. «Открытие Гёльдерлина имело для меня решающее значение», – говорил он. Это открытие было связано с периодом его плодотворного труда в Буффало. Жирар продолжал: «Я читал его в самый активный период своей жизни, в конце 60-х годов, когда только начинал разрабатывать свою теорию и попеременно впадал то в экзальтацию, то в депрессию»432. Эти перепады настроения весьма напоминают переживания эксцентричного Гёльдерлина. Этот загадочный поэт упомянут в нескольких трудах Жирара, но самую поразительную, хотя и эпизодическую роль он сыграл в «Завершить Клаузевица» – его последней книге.
Мне вспомнилось замечание Фреччеро, что интерес Жирара к литературе не имеет отношения к искусству слова. Услышав эту фразу, я ненадолго призадумалась: был ли хоть один случай, когда Жирар восхитился бы красивой стихотворной строкой просто за ее музыкальность? Такого я не припомнила. Фреччеро добавил: Жирар никогда не восхищался literature qua literature – «литературой как таковой», эстетической стороной какого-нибудь отрывка. Нет, он ценил литературу как способ донести интересующие его идеи; в тех же целях литература служила Фрейду или Дарвину. Макси в целом согласился с Фреччеро, сказав мне, что Жирар всех читал на свой особый манер – «его Бодлер не такой, как у других». Вот почему Жирар находит почти религиозное оправдание для Пруста, а Вольтера и Гёльдерлина превращает в христианских писателей. Жирар однажды сказал, что даже Ницше в конце концов был «спасен» – какой бы смысл ни вкладывал он в это слово433. Макси говорил, что Жирар «ходит и совершает обряд крещения над всеми, кто ему мил», и добавил, что так склонны поступать новообращенные. «Одно из свойств, за которые я его люблю». У Жирара, как всегда, хватает гениальности на то, чтобы обосновать свои предпочтения. По выражению Макси, подход Жирара таков: «Этот человек мне нравится, и потому я награждаю его жираровской медалью». Но не все так просто. Жирар действительно утверждал, что с определенной точки зрения Пруст, а также Стендаль, Сервантес и Гёльдерлин, – «святые»434. На фоне того, насколько гигантскую пользу Жирар извлек из Гёльдерлина, и учитывая, что обрисованный Жираром Гёльдерлин совершенно не похож на все прочие его словесные портреты, я заподозрила, что он, возможно, «вчитал» в жизнь поэта свою собственную жизнь и воспринял биографию Гёльдерлина как более драматичный и гипертрофированный паттерн своей собственной биографии.
Итак, французский теоретик, в молодости разоблачавший «ложь романтизма», погрузился теперь в наследие самого лиричного из немецких романтиков. Француз, всю жизнь неотступно размышлявший о франко-германских отношениях, провел последние годы за чтением загадочного немецкого поэта, тесно дружившего с философами Георгом Вильгельмом Фридрихом Гегелем и Фридрихом Вильгельмом Йозефом Шеллингом.
В каком-то смысле именно изучение Клаузевица побудило Жирара вернуться к швабскому поэту: ведь Гегель, Гёльдерлин и этот прусский офицер были современниками. Поворотные моменты их биографий пришлись примерно на одни и те же даты, особенно после битвы при Йене в 1806-м – тот ключевой год стал переломным. Клаузевиц, которому тогда было двадцать шесть, едет на битву, которая повлечет за собой катастрофу: Наполеон разгромит прусские и саксонские войска, а молодого офицера Клаузевица отправит во Францию в качестве военнопленного. Гегель, дописывая «Феноменологию духа», высовывается из окна и видит Наполеона, проезжающего мимо, – «мировую душу верхом на коне»: «Самого императора – эту мировую душу – я увидел, когда он выезжал на коне на рекогносцировку. Поистине испытываешь удивительное чувство, созерцая такую личность, которая, находясь здесь, в этом месте, восседая на коне, охватывает весь мир и властвует над ним… этого исключительного человека, (и) не изумляться ему просто невозможно»435. Гегель расценил эту битву как «конец истории», полагая, что общество развивается в сторону «общечеловеческого гомогенного государства». Тем временем Гёльдерлина насильно поместили в клинику Аутенрита в Тюбингене, где ему пришлось худо; его одурманивали лекарствами, принуждали носить изобретенную Аутенритом «маску для лица», в которой пациент не мог кричать; все это входило в курс лечения. В клинике также использовались такие новаторские методы и инвентарь, как смирительные рубашки и окунание запертого в клетке пациента в холодную воду. По пути в клинику Гёльдерлин, решив, что его похитили, пытался выпрыгнуть из кареты.
Гёльдерлин появляется на страницах «Насилия и священного», где играет немалую роль, но ко времени работы с Шантром над «Завершить Клаузевица» Жирар заинтересовался этим поэтом еще глубже. Заочная встреча с ним вдохновила самую лиричную и глубокую главу этой поразительной книги. Одиночество и самозабвение немецкого поэта, обуявшее его чувство, что Бог удалился из мира, – все это, как и самые темные и загадочные стихи Гёльдерлина, заинтриговало Жирара. Итак, французский теоретик, почти всю жизнь корпевший над исследованиями антропологов и теориями социологов, вдруг, нежданно-негаданно, переключился на лирику.
У старости не так-то много плюсов, компенсирующих ее минусы, зато плюсы просто чудесные. Время продолжает свой рассказ, и нам удается стать очевидцами развязки тех или иных сюжетов. Выбор, случай, воля и судьба – все эти факторы играют свою роль, а финальная драма становится непостижимой загадкой. Мы можем разве что изумленно и смиренно наблюдать за происходящим, ведь нам остается лишь догадываться, чем кончится история про нас самих.
Чарльз Синглтон, специалист по Данте и коллега Жирара по Хопкинсу, удостоился всех возможных почестей. Затем, в 1985 году, его любимая жена Юла умерла. В том же году он утопился в пруду на своей ферме в округе Кэрролл – той самой, где когда-то было столько веселья и застолий. Еще один коллега Жирара, Эудженио Донато, этот рафинированный, живой как ртуть интеллектуал, погиб сорока шести лет в 1983-м; правда, информация о том, что он тоже покончил с собой, не разглашалась, так что я знаю об этом понаслышке, от нескольких коллег. «Он переезжал с места на место. Отправился в Монреаль, а потом удрал в Ирвайн, – вспоминал Макси. – Он говорил, что для выращивания роз Ирвайн – лучшее место на свете, но людям там живется ужасно».
В 2002 году Швагер предложил пригласить Жирара на конференцию «Религия и насилие», но некоторые полагали, что поездка в Мюнхен станет чрезмерной нагрузкой для организма Жирара. Спустя два года, в октябре 2004-го, Жирар выступил на этой конференции, но она состоялась уже без Швагера. В феврале того года тот неожиданно скончался от инфаркта во время рутинной хирургической операции; так оборвались долгие отношения, сыгравшие столь судьбоносную роль в жизни французского теоретика. Обращаясь к аудитории, Жирар признал, что он в огромном долгу перед Швагером. «Во времена, когда в чести настойчивые уверения в собственной оригинальности и самостоятельности своего подхода, это был глубоко трогательный жест», – заметил один из участников, Роман Зибенрок из Инсбрукского университета436.
Даже самые счастливые истории кончаются смертью. Роберт Хамертон-Келли, этот колоритный, ярчайше-пылкий южноафриканец с бойцовским характером, игравший стержневую роль на ниве жирардианства, сооснователь «Imitatio», а также старший научный сотрудник Центра по вопросам контроля над вооружениями и международной безопасности (Стэнфордский университет), в 2010 году подвел черту под суматошными первыми годами существования «Imitatio», ушел на покой и переселился с любимой женой Розмари в Портленд. Им хотелось пожить рядом с детьми и внуками, а Хамертон-Келли, как ни удивительно, заново открыл для себя удовольствие от искусства вокала. Кто предположил бы, что это будет одним из блаженнейших этапов его жизни, прожитой под счастливой звездой? Супруги только что вернулись домой после чудесной недели в Сан-Франциско, где ходили слушать оперу и жили в Ноб-Хилле, когда Хамертон-Келли пожаловался на легкое головокружение и туман в голове. Он впал в кому, после инсульта так и не пришел в сознание и умер через несколько дней, 7 июля 2013 года. У тех, кто навещал его в последние дни, возникло отчетливое ощущение, что он находился там, где его душе угодно: он испустил дух на последних нотах одной из своих любимых арий – Ruhe sanft, meine holdes Leben Моцарта.
Жирар, чье здоровье тогда пошатнулось, не сразу смог уяснить смысл известия. «В итоге до него дошло, что случилось с Бобом, когда я показала ему некрологи, но, как я вам, кажется, уже говорила… он никогда не подавал виду, что скорбит, – такой уж он человек», – сказала Марта. В действительности она никогда раньше так не говорила. В нормальной ситуации она таких вещей не говорит.
Весной 2008 года Шантр и Жирар готовили вместе новую книгу. Много часов корпели над посланиями апостола Павла, читали и размышляли над ними вместе для еще одного разговора длиной в книгу. В конце концов, когда у Жирара возникли кое-какие проблемы со здоровьем, он сказал Шантру: «Я больше не в силах работать с вами». Так окончилось долгое сотрудничество. «Он умиротворенно завершил труды», – сказал мне Шантр.