451. Но Жирар уверял, что эти боги исчезли не сами собой, а из-за дестабилизации архаического строя с его жертвоприношениями и механизмами виктимизации452.
Но Гёльдерлин ненадолго застрял в ловушке, которую сам же себе и расставил, так как Жирар уверяет: «Его постоянные возвращения и неизбывная печаль свидетельствуют о чем-то более возвышенном и прозрачном»453.
Гёльдерлин обратился к Христу как к «единственному» и постепенно удалился от мира – совсем как удалился Христос, чтобы воссесть одесную Бога-Отца:
В слове «боги» прописная «Б» начала вытеснять строчную. Ученые без конца теоретизируют о том, кому присягал на верность Гёльдерлин, о его нестандартном христианстве, его языческих томлениях. Жан-Люк Марион, феноменолог, теолог, в прошлом ученик Жака Деррида, вопрошал: «Почему бы не допустить, что Гёльдерлин способен научить нас большему относительно христианства, чем та идея христианства, которую мы образовали в себе? И наоборот, почему бы не допустить, что христианская тайна способна научить нас большему относительно Гёльдерлина, чем наша полемическая убежденность?» Марион подразумевал «явные» исповедания христианской веры в нескольких письмах Гёльдерлина, а также его «удивительное заявление», которое передает Вильгельм Вайблингер: «Я вот-вот сделаюсь католиком»455. Из уст человека типа Гёльдерлина – кого-то, кто учился в протестантской семинарии и тяготел к пиетизму, – заявление удивительное.
Христос – выход из замкнутого круга, стрелка, указывающая вверх, а не на нескончаемый кольцевой маршрут, но этот путь пролегает через молчание и самоотдаление. Финальная догадка Жирара была теологическим истолкованием: «В отношение с божественным можно войти только при наличии дистанции с ним; для этого нам нужен Посредник, и этот Посредник – Иисус Христос»456. «Нам следует подражать не Отцу, а Сыну – и вместе с ним кануть в забвение; это испытание, через которое нужно пройти»457. Только «позитивное» подражание, заключил он, позволяет нам держать правильную дистанцию между собой и божественным. «Подражать Христу – значит делать все возможное для того, чтобы не дать никому подражать себе, – написал он. – Подражать Христу – значит не дать развиться никакому соперничеству, представить божество как Отца и установить с ним дистанцию»458. Это решение, это подражание превращает устремление к крайности в его полную противоположность – в то, что приведет нас на порог Царствия Божия, если мы решимся отказаться от своих «рационалистических замашек», как пишет Жирар. Но вторжение Царствия в наш мир выглядит пугающе. Возможно, поэтому в стихах Гёльдерлина столько молний и раскатов грома.
Разумеется, Гёльдерлин не первый и не последний, кто размышлял о том, не оставил ли Бог вселенную на произвол судьбы. Многие писатели и философы – от Эсхила до Симоны Вейль с ее радикальным нонкомформизмом (Жирар, кстати, ею восхищался) – полагали, что мы можем познать божественное лишь в страданиях и унижениях. Когда ты уверен, что даже Бог тебя оставил, божественное может завладеть твоей душой. Позиция Вейль служит своего рода страховкой от пошлости, особенно когда она, как и Гёльдерлин, настаивает, что важно держаться поодаль («Дистанция – душа красоты», говоря словами самой Вейль). Поэт и нобелевский лауреат Чеслав Милош дополнил своим смысловым слоем фразу Вейль, которую часто повторял: «В этих словах Симоны Вейль выражена старая истина: только если дистанцироваться в пространстве или во времени, реальность очищается. Наши текущие заботы, застившие нам глаза и мешавшие замечать изящество обыденных вещей, развеиваются, и, когда оглядываешься назад, взор различает эти вещи в самых мельчайших подробностях. Дистанция, создаваемая ходом времени, – вот сердцевина произведений Марселя Пруста»459. Точно так же Данте, измученный глубоко миметическими по характеру распрями и насилием Флоренции, удрученный изгнанник в отдаленной Равенне, мнил родной город далеким бриллиантом, правда попавшим в грязные руки; глядя именно с такого ракурса, Данте создал один из величайших мировых шедевров.
Жирар неоднократно черпает мысли из озадачивающего начала лучшего стихотворения Гёльдерлина «Патмос» (его апокалиптическое название весьма уместно в этом контексте):
Или ниже, в том же стихотворении:
Да, слишком, слишком долго
Невидима небесная благодать.
Это молчание небес проходит красной нитью через многие стихи Гёльдерлина – и это не влияние дионисийского томления, а что-то более аскетическое и более труднопостижимое, напоминающее о словах апостола Павла: «А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать» (Рим 5:20). Отголоски этой загадочной темы звучат и в других пассажах более поздних од Гёльдерлина:
Но если так нужно, поэт остается неустрашим,
Один с Богом – простодушие оберегает его
от опасностей,
И ему не нужны ни оружие, ни хитрость,
Покуда отсутствие Бога приходит ему на выручку461.
Несомненно, когда время для Гёльдерлина еле ползло, он размышлял о том, кем был прежде, кто он сейчас и во что скоро превратится. Вейль иногда писала о демонтаже «Я», о необходимости отлучиться из тварного мира – о том, что не следует присутствовать там, откуда удалился Бог. Может быть, к этому же стремился Гёльдерлин? Если да, то абсолютно в таком же положении оказался Жирар. В апреле 2014-го в гостях у Рене и Марты я разделила с ними приятные мгновения праздника. Жирар был в бодром настроении и участвовал в беседе. Такие моменты выпадали спорадически и все более редко, а потому становились все драгоценнее. Мэри, дочь Рене и Марты, только что вернулась из Франции и привезла подарок от родни – бутылку муската «Бом-де-Вениз»; это сладкое крепленое вино с незапамятных времен делают на известняковых холмах близ Авиньона. Плиний Старший хвалил сорт винограда «воклюзский мускат» – из него-то и делают золотистое вино, которое мы пили в тот день; Людовик Святой брал это вино с собой в крестовые походы. Первый из обосновавшихся в Авиньоне пап, Климент V, распорядился нарастить его производство для снабжения Папского дворца. В общем, это был самый подходящий напиток для сына Прованса. Вино чудесное – с мягким вкусом, но достаточно крепкое, чтобы развязать языки сотрапезникам. Жирар говорил о мадам де Сталь – писательнице, не прекращавшей работу ни во времена Французской революции, ни в период Наполеоновских войн.
Марта разлила это жидкое золото нам всем в три крохотные ликерные рюмки; так вот мы запоздало отпраздновали Пасху. Мать Рене, заметила Марта, любила угощать гостей именно этим вином: итак, оно соединило нас с Авиньоном давно минувших лет – с домом на л’Аррузер.
Каждый раз, приходя в гости, я сознавала, что этот раз может оказаться последним. Как-то я спросила Марту, как они оба поживают, а она ответила: «Я говорю ему, что теперь мы находимся в Terra Incognita».
Terra Incognita – место, где время и хронология обрываются. И я ненадолго переселилась в Terra Incognita вместе с ними – по крайней мере перебиралась туда, пока находилась у них в гостях, – а мои визиты, казалось, плавно переходили один в другой. За плечами у меня был долгий путь – от первой встречи летом 2007 года и до этого момента; это знакомство привело меня в Национальную библиотеку Франции и на берега Роны, в здания из песчаника в Стэнфорде и Папский дворец. Древние стены Дворца вновь всплыли в одном из наших разговоров последних лет, когда старость уже пожирала Жирара, как огонь пожирает спичку.
«Когда-нибудь мы пойдем туда вместе». Он произнес эти слова не вопросительным тоном, а твердо, словно приказ, пристально глядя мне в глаза. Да что там – таким тоном, будто от Дворца нас отделяет пара кварталов, а не вся ширь континента и целый океан, и он обрадовался, когда я кротко согласилась. И в определенном смысле его слова сбылись, когда я наконец-то поехала туда зимой, под дождем – в сезон, когда дует мистраль. В этом путешествии я на каждом шагу ощущала присутствие Жирара: в городе, который выстоял на протяжении столетий, где Папский дворец стоит в кольце укреплений, словно защищенная со всех сторон шахматная фигура. Я ощущала присутствие Жирара, даже когда, покидая Авиньон, катила на серебристом «ситроене» вдоль крепостных валов по современной автостраде, обнимающей город.
ПостскриптумПротянем друг другу руки
Никакая философская мысль не сможет руководить переходом к любви.
Рене Жирар не пацифист. Вот какой отзыв я получила от первого читателя этой книги – моего друга Пола Каринджеллы, долго проработавшего в Стэнфорде приглашенным научным сотрудником. Каринджелла наскоро черкнул записку с поправками к раннему, черновому варианту моей рукописи: подумал, что она может натолкнуть читателей на ошибочный вывод, что Жирар – пацифист.
Я описывала Жирара не вполне в таких терминах, но, едва ко мне возникли вопросы, поняла, что исходила из кое-каких теоретических допущений. Если учесть, что Жирар делал упор на отказ от насилия и предупреждал об «устремлении к крайности», логичн