ХАЛДОМИ, СУМКА СОКРОВИЩ. 1965.
1.
На столе перед ним мерно — «так-эдак», «эдак-так» — постукивали часы в кроваво-красном плексигласе.
Он был еще Соболевым Дмитрием Илларионовичем — сутуловатым, но представительным и властным начальником стройки, жилистым и крепким человеком; он вошел сюда, в свой кабинет за стеганой дверью, Соболевым, но сейчас, сидя наедине с собой в ранний утренний час, испытывал неприятное и безотчетное, баяндинское беспокойство, пытался внушить себе, что все дело — в том женском возгласе…
Заполошная баба на первом этаже высунулась на подоконник, — Соболев только что вышел из подъезда, покуривал, поджидая свой «газик», — затрясла бумажными папильотками и заорала на весь двор:
— Митька-а, паршивец! Где тебя носит! Ремня дам!
Начальник СУ вздрогнул, конвульсивно обернулся и сплюнул.
В машине все не мог унять дрожь.
Беспокойство, конечно, возникло не только поэтому и неспроста, нечего себя успокаивать. И если уж оно появилось, надо прислушаться. Интуиция и осторожность всегда спасали его, заботливо вели в обход подводных камней бытия. И когда хлебал баланду в камере, оставляя себе поначалу пожиже — полезным людям черпая погуще, и когда не пустой явился на ту сторону — смекнул прихватить солдатские книжки, обшарил ночью гимнастерки пятерых лопухов, и когда решил покинуть кривоногого Покто.
Покинув его, он первоначально обосновался на севере, подальше от людских глаз — мало ли кто в окрестностях Комсомольска мог вспомнить поповского сына, пусть без бороды, в обличье демобилизованного: прошло всего десять лет, не слишком большой срок для человеческой памяти.
Впрочем, не это страшило, хоть и вспомнят — свое он отсидел. Страшила память новых, благоприобретенных хозяев, к немцам, надо полагать, прибавились и японцы.
Отсиживаясь в Магадане, он закончил строительный техникум, начал работать на жилых объектах, потом институт заочно осилил, выбился в прорабы. После войны строители были в почете, в цене. Он пошел в гору, все меньше и меньше опасаясь за себя, размышляя: должно быть, позабыли хозяева про него, невелика птица — проводник. А может и так — не осталось и косточек, самого пепла от Эриха Утль и его архивов, и сумел ли кривоногий Покто (черт знает, кто он таков) сообщить о бегстве проводника — тоже вопрос…
Шли годы, гости не появлялись, да и труднее с каждым годом становилось признать в стареющем строителе былого буйноволосого парня. Соболев стал сутул, бросил отращивать и обесцвечивать для пущей конспирации усы. Зачем? Лысоватый его череп, на который он зачесывал седеющие остатки волос, оказался малым, усеченным позади на затылке — это разительно видоизменило внешность. Только глаза остались те же, да мало ли в России, которая, как болотная марь, кого хошь поглотит, водянисто-светлых глаз?
Целых пятнадцать лет скитался он по стылым северным стройкам, чураясь привязанностей, не заводя друзей, — а все звала тоска в теплую амурскую тайгу, к соснам и кедрам, к Силинге.
И он вернулся в Эворон.
Не сдался тоске, нет — переезд сюда, в самое логово, был навеян точным вдохновением: здесь-то его искать не станут! Для соотечественника с фамилией Соболев (буде маются еще где-нибудь на земле родственники танкиста) — несусветная глухомань. Для тех, других, Эворон — единственное место, коего должен избегать дезертир, от коего должен держаться подальше.
А он здесь.
Задачка не для германских мозгов, если еще они помнят его.
В сорок втором он решил: ничьим агентом ему не быть. Хватит смертельных игрищ и забав. В севенардовой пещере под Шаман-камнем схоронил оружие, упрятал все, что было дорого либо могло пригодиться: старинный компас-дефлектор, промасленную карту Покто в планшете, золотишко, собранное по жизни (лежал там и перстень из Нагасаки с хитрой мордой дракона — страх помыслить, что стало потом с Нагасаки, что было бы с ним, надумай он «рвануть», затаиться в японском городе).
Ах, Севенард, бородатое чудище, речи прелестные о Петербурге и настоящей жизни! Поглядел, пощупал он ее, и вот что ведь вышло — заступить место Ивана Христофоровича ему вышло! Сюда вернуться от жизни настоящей, к тайге и комарью, к Силинге злорадной. И нет другого места на земле, где дышалось бы безопаснее Митьке Баяндину по прозвищу Дьячок, то бишь Дмитрию Илларионовичу Соболеву.
Вот откуда беспокойство — Шаман-камень! Надо было давно стесать, сколоть те рисунки обухом и не лезли бы в тайгу любопытные. Пекшин-то как засуетился! Ученых вызвал. Убрать бы теперь от греха тайничок — но куда? Не в городскую же квартиру, на стружечные антресоли…
Некстати выплыло в памяти скорбное лицо отца Ксенофонтия. Горница выплыла, огонек у образов, шепоток батюшкин: «Бечь надо, Митенька, но куда, куда?»
Стучали часы…
Прав оказался инженер-полковник — на богатстве сидел. Оловорудный комбинат получается, на полковничьем-то касситерите, один из богатейших в Союзе. Всех обвело вокруг своего туманного пальца непостижимое время: и Севенарда бедного, и Покто кривоногого, и Эриха Утля. Только он, Баяндин, жив и будет жить, хотя до смерти горестно глядеть на растущие поверх сопок глыбастые цеха оловорудного комбината, на землю вспоротую железом, горестно — самому корежить и царапать ее, но и сладко — пусть хоть так…
В сорок втором он решил — ничьим агентом ему не быть.
Решить-то решил… И не был ни чьим, сам по себе, по батюшкиному благословению, по воле детства своего, по слезе севенардовой…
Хотел по здешнему жить, веровать во что-нибудь, пробовал — не может. Не принимает душа их торжества, как в отрочестве, тянется рука к ломику, чтобы порушить плотину, затопить орду.
Тогда, помнится, был штормовой Амур, сейчас же — робкая Силинга, злорадная (все так же хороша!), безответная. Переполошились в поселке, обнаружив трубу от котельной. Кто да кто дал команду! Кто? У начальника котельной своя голова на плечах, Соболев за всем уследить не в состоянии, увольте, милые мои…
А больше всех орал Сережа, сладость главная…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Иван Семенович и Зоя Дмитриевна Кочетовкины с трудом дождались отпуска, пустились по летнему времени в дальний путь. Всего десять месяцев назад упорхнул Сережа, а кажется — век миновал. Сдал начальник механического цеха, как-то сразу и заметно постарел, сильнее хромать стал. По вечерам сидел Иван Семенович над скупыми Сережиными письмами, они приходили аккуратно, вчитывался, шевеля губами, в ровные строчки («Жив-здоров, что мне сделается, вы — как?»), пытаясь разглядеть в них что-то дополнительное, нужное. Не было там этого. И негде искать его, ответ на больное и главное — взял и упорхнул приемный сынок, нечем утешить Зою.
А она, словно читая затаенное им, бередя, вспоминала и вспоминала вслух, каждый раз на новый лад, холодную их помолвку в подмосковном поле, у сломанной елочки. Вспоминала тоненький голосок их Сереженьки — блокадного мальчишки с фанерной биркой на груди. И общую сладкую му́ку, испытанную ими, когда укутали, увезли на Урал, отходили и обогрели его.
Он так и остался для Ивана Семеновича слабым ребенком, нуждающимся в защите. Даже когда повзрослел, отслужил и вернулся в Воронеж, пахнущий армией и его, Вани Кочетовкина, молодостью — чистым и пресноватым, как у речной воды, прекрасным запахом «хе-бе» и серого хозяйственного мыла, с налитыми предплечьями, по-настоящему наконец-то здоровый.
И защищал!
Он должен был избавить и избавил мальчишку, вывезенного по Дороге жизни, от горя, Сережа уже вдосталь хлебнул его.
А мальчишка взял и упорхнул.
Иван Семенович томился в обиде, мысль такая зрела — забыть и вычеркнуть из жизни. Но из какой жизни-то? Из теперешней? Да жизнь ли она?
Директор завода спросил — не болен ли?
— Здоров как бык, — отвел глаза Кочетовкин. — На пенсию, что ли, пора? Ты со мной прямо, без дипломатии, я человек рабочий…
— Экий ты обидчивый рабочий! На пенсию, не надейся, не отпущу. Даже если сам запросишься.
— Может и запрошусь.
— Что случилось с тобой, Иван Семеныч? Запрягаева тут вздыхать начала, как твое имя услышит…
— У нее и спроси.
— Не хочешь говорить. Ладно, твое дело…
— Мое, — кивнул Кочетовкин.
Добирались они на Дальний Восток поездом, Зоя и слышать не желала о реактивных, семь суток ехали до Хабаровска. Но края земли Кочетовкин не почувствовал. Пристально, придирчиво всматривался он в текущую жизнь, в лица окружавших его новых людей, в пейзажи за окном, в речные берега по дороге, не разглаживалась складка у переносицы.
Зоя же Дмитриевна, напротив, расцвела второй молодостью и теперь почти светилась, как седые ее волосы на солнышке. Перезнакомилась со всеми в плацкартном вагоне, Кочетовкин не узнавал в Зое свою немногословную спутницу жизни.
— Что ты расщебеталась? — недовольно спрашивал он. — Лучше бы склянки поглядела под лежанкой, не кокнулись бы.
— Целехонькие будут, Ванечка, — беспечно отвечала она, хотя сама все лето солила и мариновала. — К Сереженьке едем! Ты глянь, Ваня, бугорок какой у леска, ну чисто по телевизору!
— Нормальный бугорок…
— А воздух, Ваня, воздух-то! Хорошо ему дышится тут!
— Дай я окно закрою. Простудишься с этим воздухом, хлопот с тобой не оберешься.
От Хабаровска плыли вниз по реке, а в Комсомольске еще на автобус пересели. На десятые сутки, утром, слава богу, опустили на землю тяжести в Лучистом.
Первым человеком, с которым столкнулись Кочетовкины в Сережином общежитии, был Горошек.
— Иван Семеныч! Вы! А Сергей Павлович вчера уехал.
— Вот те раз! — села Зоя Дмитриевна на чемодан.
— Через два дня вернется, в трест вызвали — совещание бригадиров. Пойдемте к нам в комнату.
— Трест далеко отсюда?
— В Комсомольске.
— А мы там утром были, вот незадача.
— Сергей Павлович вас ждал-ждал, дни высчитывал. Я — знаете что? — побегу звонить в Комсомольск. Может, сумею разыскать его.
— Не надо, — сказал Иван Семенович. — Ждали долго — подождем еще чуток. Пусть совещается. Два дня не срок.
— Как же, не срок! — с обидой возразила Зоя Дмитриевна. — Всего-то восемь таких деньков нам осталось, да плюс десять суток на обратную дорожку.
— Это если снова поездом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Устроились они в Доме приезжих, обшитой штакетником длинной избе, шумной, как Дом культуры, сверкающей внутри новой половой краской, еще липкой. Дом был битком набит, отдельной комнаты для Кочетовкиных Бузулук не выхлопотал. Ивана Семеновича распределили в мужскую комнату, Зое Дмитриевне нашлось место в большом зале, там плотно стояло коек пятнадцать и пахло цветочными духами.
Не успели они умыться с дороги, как нагрянула вся бригада Сережи: старые знакомые Горошек и Юрий Греков, пришел Геля Бельды, Саша Русаков, еще какие-то молодые люди и с ними учетчица — миловидная светловолосая женщина. По тому, как разговаривали с нею ребята, Иван Семенович почувствовал, что, видать, она, а не Сережка, тут командир.
Жильем Ивана Семеновича бригада в целом осталась довольна, а Зою Дмитриевну учетчица увела с собой (уж вы не обижайтесь, Иван Семенович, у меня в комнате куда просторнее, это в двух шагах, вот поглядите в окно — сразу за цистерной). Кочетовкин не возражал — Ольга Николаевна, особенно ее грудной голос, вызвали у него симпатию сразу и безоговорочно.
Он даже с удовольствием остался один: хотелось отдышаться и оглядеться после многолюдной и суматошной дороги. На соседней койке, накрывшись с головой одеялом, протяжно сопел обладатель золоченых очков, что сверкали на тумбочке. Иван Семенович пристроил больную ногу на койке, казенные пружины отчаянно заскрипели, обладатель очков вскочил. Оказался кудлатым, заросшим бородой человеком средних лет в перинном пуху, с выпученными по-рачьи близорукими глазами. Спросил у Кочетовкина тревожно:
— Меня к телефону не вызывали?
— Не слышал.
— Нервы мотают, — пояснил он. — На измор берут, пижоны.
— Снабженец? — спросил Иван Семенович.
— Академия наук, — зевнул кудлатый и снова опрокинулся.
— Ага, — сказал Иван Семенович.
Лязг и гам за окном звали на улицу. Иван Семенович взял палку и отправился на разведку, сторонясь нахальных «мазов» и «зилов», обходя ковшовые экскаваторы. Выхлопной дым на улице мешался с лесными запахами и с еще чем-то узнаваемым смутно, щекочущим ноздри — не узнавалось, на сопке дирижерскими палочками взметнулись краны. Полз от речки кисейный туман, в нем, как в пару, метались силуэты торопливых людей. Находившись и наглядевшись, Кочетовкин вернулся перевести дух. Кудлатый вскочил:
— Меня к телефону не звали?
Кочетовкин пожал плечами.
— Откуда звонок ждете?
— Из Новосибирска, откуда еще.
— Неблизко.
— Э, перестаньте! Общие отговорки. Они тоже на это ссылаются, а мне время дорого! Знаете, что я вам скажу? Вы только не возражайте, а слушайте: скоро мы такие поселки будем печь, как блины.
— Неужто? — спросил Кочетовкин. — Зачем?
— Вопрос полностью риторический, — он водрузил очки на нос и, сидя на койке, принялся делать гимнастику. — Вы в Братске видели хоть одну блочную котельную?
— В Братске?
— Именно. Нет там блочных котельных, можете не вспоминать! А здесь пожалуйста. Но это, поверьте, преамбула. Главное — дома. Дома же смехотворны.
Ошарашенный Кочетовкин оглядел на всякий случай комнату.
— Вроде неплохой дом…
— Э, папаша. Ничего, что я вас так? Благодарю. Вы, папаша, зачем приехали сюда, любоваться этим хламом?
— Да нет, вроде к сыну.
— Вроде сына не бывает. Так о чем мы? Да, о заводе!
— О каком заводе?
— По моему проекту. Нужен вам поселок на тысячу жителей? Получайте, завод выдаст его в разборе за две недели. На четыреста душ? За пятидневку! Пожалуйста.
— Уже есть такой завод? — заинтересованно спросил Кочетовкин и подвинулся поближе.
— Давно должен быть, — убежденно сказал ученый и босиком побежал к двери, высунулся наружу и крикнул: — Новосибирск не прорывался? Я на месте! Можно пойти еще дальше, — добавил он, усаживаясь к столу. — Заключайте со мной договор, и монтажный отряд устанавливает весь поселок, подчеркиваю — по вашему архитектурному замыслу, с учетом персональных вкусов — за месяц. И все! Сколько месяцев здесь убили на временный поселок?
— Год скоро будет…
— Вот! Умеете считать, когда захотите. Почему же раньше не считали? Думаете, мой завод — фантазия? Увы, целые улицы и села, созданные индустриальными методами, мы покупаем за валютку. Не накладно ли? Я подготовил, не один, конечно, записку в Госстрой.
— Помогло?
— Поможет! И тогда на севере, и здесь — на востоке, будем тратить десять процентов общего труда на создание жилкомплексов. На месте только монтаж, понимаете? Остальное на юге. По такому же принципу, в идеале, можно организовать и промышленное строительство. Но это дело завтрашнее. Нужна, скажу вам по секрету, железная дорога сюда, настоящая. Хватит, в самом деле, медвежьих углов… Вы что курите? Ого! Фабрика Урицкого. Из Европы приехали? Давайте знакомиться.
Блаженно затянувшись, кудлатый ученый размечтался:
— Я вот о чем думаю, Иван вы мой Семенович. Назрела техника в северном исполнении. На «Уралмаше» уже проектируют установку для кустового бурения в условиях вечной мерзлоты. Но это начало, смею уверить. Автомобили, трактора, скрепера северной экипировки — не хотите? Будут! Все здесь будет через десяток лет, вот увидите.
— Я-то вряд ли увижу.
— Ну сын ваш увидит, какая разница? Вездеходы будут на резиновых шарах, чтоб тайгу не калечить.
— Прямо из «Техники — молодежи», — улыбнулся Кочетовкин.
— Именно что. Техника для молодежи, — не совсем расслышал ученый. — Наша с вами техника в музеях уже.
В четыре прибежала Сережина бригада. Повели Ивана Семеновича к Ольге Николаевне — она в четыре руки с Зоей Дмитриевной налепила пельменей, и зреет грандиозный пир. Звали с собой ученого, тот с досадой отказался: Новосибирск, вот-вот дадут Новосибирск!
— Нужен телефон в северном исполнении, — заметил Кочетовкин, покидая комнату.
— А что! — ответил ученый. — Мысль!
На улице, рядом с парнями, Иван Семенович наконец узнал, вспомнил щекочущий ноздри запах — чистый и пресноватый, как у речной воды, запах «хе-бе» и хозяйственного мыла — запах его молодости.
2.
…Больше всех орал Сережа, сладость главная.
Ясноглазая Калерия в сиреневом халате глянула в дверной глазок, смешалась и шепотом сообщила в глубину квартиры:
— Митенька, к тебе!
Сережа застал Соболева сидящим в глубоком болгарском кресле, в кружеве магнитофонных лент.
— Ага, это ты. Предупреждать надо, что зайдешь. Я по-домашнему, извини.
Калерия, оставив на паркете узкие, влажные, уже исчезающие следы своих ступней, притаилась на кухне. Начальник СУ тяжело поднялся, развел локти в стороны, как бы распрямляя сутулую спину. Подумав, вытащил из серванта две рюмки.
— Присаживайся, сейчас мы…
— Я не за этим пришел, Дмитрий Илларионович. Почему перегретая вода у нас сливается в речку? Это же… это же…
Соболев остановился перед пунцовым, возмущенным Сергеем с бутылкой и рюмками. Поискал глазами, куда их поставить, и сунул назад в сервант.
— И ты за этим домой ко мне пришел? — укоризненно проговорил он. — Я делами в конторе занимаюсь.
— Но вы мне не ответили.
— Ты полагаешь, я тебе должен отвечать?
— Дело не только меня касается. Да что там, вся бригада давно хочет поговорить с вами начистоту. Не поймем мы вас, Дмитрий Илларионович, не можем понять.
— А хочется?
— Надо…
— Зачем же? Может, и так проживем, без лишнего взаимного понимания?
— Нам нужно знать, как действовать дальше.
— Уже? В каком же направлении тебе захотелось действовать, милый мой?
— Бросьте со мной говорить, как с мальчишкой!
— А кто ж ты для меня? Сынок сослуживца, Паши моего Неверова…
— Если бы не это!
— То?
— Если бы не ваше прошлое, не фронт, я первый бы подумал, что стройке специально мешают, вредят.
— Изящно сказано. Ты в органах не служил? И на том спасибо. Разговор действительно намечается содержательный… Садись, располагайся. Не хочешь коньяку — чаю налью. Тоже не хочешь? Обижаешь, я ведь к тебе на самом деле по-отечески… Перегретая вода. Ну что ж, можно и о ней. Котлованов для отстойников и водохранилища у нас нет. Не успели — людей мало! А котельную надо было пускать, как же без нее? Стройка бы остановилась. Удовлетворен?
— По форме. Пускать котельную без отстойника нельзя, это одно целое. Делают же на оловорудном поля фильтрации и очистные сооружения. Наш случай — в миниатюре то же. Тут не мне вам объяснять.
— В таком случае объясни другое. Почему мне разрешили все-таки пустить котельную?
— Не знаю. Взаимопонимание встретили, иного объяснения пока не нахожу. Ну и погоня наша за скоростью любой ценой…
— Наша! Вот именно. Наша общая, как в песне поется — твоя и моя. А ты меня одного обвинять явился.
— Мне разобраться хочется, а не обвинять. Выяснить, понимаете ли вы, что вокруг происходит? Если бы только котельная! Зачем вы все новых и новых людей сюда требуете, набор за набором, почему к нам все едут?
— Чудачок, мы же ударная комсомольская стройка. Забыл? Ты сам зачем приехал? Рвутся люди на восток, ничем их не удержишь, это же патриотично, а? Движение наше всенародное, а? Как с этим быть?
— Ловко вы, Дмитрий Илларионович. Но зачем трогать всенародное движение? Заявки на рабочую силу вы составляете. А она здесь уже не нужна. Переизбыток! Если подсчитать с карандашом в руках…
— Вслух, Сереженька, главное, такие вещи не говори. Осудят! И я первый — если на людях…
— Отчего же, скажу. Как раз на людях, на отчетно-выборном комсомольском собрании и скажу.
— Фу ты, как серьезно! На самом отчетно-выборном, да еще на комсомольском? Бедная моя головушка… Чем все-таки приток рабочей силы тебе досадил?
— Строительство в наших районах, Дмитрий Илларионович, обходится в два-три раза дороже, чем в освоенных. Вы это знаете. Чтобы обеспечить всем необходимым рабочего и его семью, у нас тут надо потратить на несколько тысяч рублей больше, чем на юге…
— Запасся даже цифрами? Был у меня один такой новосибирец недавно.
— Цифр пока нет, но подсчитать берусь.
— Да-да, ты же у меня экономист.
— Именно. По грубым прикидкам — тысяч на десять в расчете на семью. Тут — все: и стоимость жилья в наших условиях, и школ, и детских садов, и сферы обслуживания. Что получается, Дмитрий Илларионович? Получается, что каждый человек в Эвороне на вес золота. Вызов только одной тысячи людей к нам — это миллионы дополнительных трат для страны.
— Так-так, какие же у тебя из этого глобальные выводы?
— Драться надо.
— Драться? Вот как. За что же?
— За нормальный экономический подход. За то хотя бы, чтобы работать в Эвороне без привлечения новых людей. Лучше расставить тех, что уже здесь. Грамотно. Тут сейчас наша линия фронта, если хотите! Я уже около года на стройке, живу во времянке, как все. А домостроительный комбинат вами заморожен…
— Вот видишь! Опять в нехватку рук упираемся. А ты мне лекции читаешь.
— Число рук не может расти беспрерывно.
— Совсем теоретическая у нас беседа получается. Страна шлет людей — а мы им от ворот поворот? Назад гнать?
— Не страна. Ваши просьбы их сюда зовут.
— Что делать? Освоение Дальнего Востока не частный эпизод истории. Не моя прихоть. Это — на года и года. И люди, похоже, будут сюда идти, даже вопреки твоему и моему желанию.
— Правильно. Будут. Тем более мы должны избегать кустарщины. Домостроительные комбинаты вообще, например, удобнее строить где-нибудь на пересечении дорог, и везти блоки сюда. Гораздо дешевле.
— Повторяю, не по адресу упрек, Неверов.
— Но у нас тоже должно быть свое мнение! И мы обязаны его пробивать.
— Ты с Пекшиным предварительно для подковки не беседовал?
— Вы пытались пробивать? Настаивали на том, чтобы комбинат строили в Комсомольске или Хабаровске, а не здесь?
— Зачем? Не испытываю потребности. Пусть в министерствах ломают головы. У них зарплата соответственная…
— А нам ждать? Еще одно — половина машинного парка СУ зимой стояла. И сейчас стоит.
— Опять я виноват?
— Дорог на стройке до сих пор нет. Какая техника выдержит? Заводская стоимость самосвала в десятки раз меньше цены всех его ремонтов у нас, капитальных и текущих. Это я тоже подсчитал. Начинать надо было с дорог… Разве не вы начинали «Эворонстрой»? Не вы определяли очередность работ? Что… что с вами, Дмитрий Илларионович?
Сережа вдруг уловил расплывающийся, нечеткий взгляд Соболева, устремленный вроде бы на него — и мимо. Тень гримасы скользнула по лицу начальника СУ. Выбежала из кухни, презрев конспирацию, секретарша Калерия в сиреневом шелке:
— Митенька, тебе плохо? Митенька…
— Уйди, — отстранил ее Соболев. — И этот пусть уходит, умник…
— И все, что вы можете мне сказать, Дмитрий Илларионович?
— Почему же… Сказать можно многое…
Соболев провел ладонью по глазам, освобождаясь от другого лица, как от наваждения. Лица, что двоилось и наконец совпало, отождествилось с Сережиным. Оно было знакомо до малой морщинки и ненавистно, как в тот далекий миг, когда вскинул он дуло «шмайсера»…
— Многое сказать можно. Но слов тратить не буду. Топай, милый, отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели. Топай, а завтра придешь в контору извиняться. Не забудь поразмыслить до завтра, кто тебя бригадиром сделал и за какие заслуги.
Вот оно что! Неверов выбежал на лестницу. Когда его шаги затихли внизу, Калерия тихонько сказала:
— Не наделал бы он глупостей, Митенька! И я тут еще, почти в неглиже, не надо было ему открывать…
— Какого же черта открыла?
Устало прикрыл веки и добавил:
— Успокоится. Его нарядик у меня в сейфе. Успокоится.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Возможно и так. Но самому ему Неверов беспокойств добавил. Мальчишка, того не понимая, сболтнул словцо, колыхнувшее в памяти настрого забытое, — он сказал: «Линия фронта».
Думалось — покончено с этим.
«А вот и врешь ты, Митенька. Кто каждый день, каждую минуту знал, кожей ощущал, кто ты и кто — они? Кто выучил — как псалтирь! — приемы и ухватки предложенной жизни, овладел таинством, иначе не назовешь, блудословия, отлично понимая, что блудословие это — безотказное, острой заточки оружие и маскировочная одежда одновременно, позволяющие таиться и ждать, ждать и сражаться, как и положено воину во стане врагов? И разве ты не был воином, по крупицам — недобранным процентом, посланным ли в хлябь и запоротым бульдозером, обидной фразой, каждым незавинченным вовремя болтом — долбящим ненавистное здание?»
«Так-эдак, эдак-так»…
Мальчишка неглуп и пытается считать. Не поддается приручению и дрессировке, а хотелось бы, ох, мечталось… Прав он, изменилась, ушла вглубь, как зерно в почву, спряталась от нечутких глаз наша линия фронта, зря старался Эрих Утль, учил приемам эффективного рукопашного боя и обращению с компактной взрывчаткой. Все проще и сложнее, выходит, — надо уметь считать…
Баяндин зло засмеялся.
За окнами строительного управления, на холме, золотились стволы вековых сосен — островком давнего мира, покинутого им мальчишкой. Он любил этот островок посильнее, чем Сережа и вся неверовская братия, и потому не хотел оставлять его здесь, в наследство будущим жителям ненужного ему города.
Ему не дали срубить рощу, помешали. Зимой он примирился со своим бессилием: ретиво вмешались Пектин и Неверов. Опять Неверов! Неужто всю жизнь обречен он слышать дразнящее имя, наталкиваться на него, как на корягу в ночной тайге? Сейчас, когда четче стали контуры города, и сосны, оттеняя его, приосанились, он пожалел о своем малодушии. Надо было настоять! Не так уж опасен Пекшин…
Одного он не ожидал: опасности отсюда, от пекшиных и бузулуков, изнутри, из постигнутого им мира. Которому он не желал служить точно так же, как и миру Эриха Утля.
3.
Лето, пахучее и многоцветное лето в чаше, обрамленной хребтами. Струится, пенится над донными валунами река, висят над ее стремниной лазоревые стрекозы, тонко пищит над ухом комар, волнами шелеста гуляют по тайге верховые ветры, и не верится, что совсем рядом врубаются в тело гор стремительные штольни, искрится в лучах касочных фонарей заповедная порода, рушится в стальные горсти вагонеток — спешит к людям сокровенное нутро халдоми.
Готова к пуску первая очередь оловорудного комбината. Но в глубине долины уже найдены новые, сопутствующие месторождения, к ним начали тянуть временные дороги, а мечта — о настоящей, железной, что свяжет приамурские глубинки с Байкалом, с центром страны, и есть уже слух, что вышли в тайгу изыскатели трассы новой магистрали.
И тогда прорвется сюда, в Эворон, настоящий ветер.
Неверовская бригада добралась до последнего этажа своего дома. Намного раньше положенного срока добралась, хотя мало кто верил в это, когда потребовала она весной повысить ей нормы выработки, ужесточить план.
Многие в управлении восприняли желание бригады скептически: чудят ребята, молодость в жилах играет, план и так напряжен, обсчитан нормировщиками. Славы ищут — не иначе…
Какая там слава — зло взяло! Неверов и Бузулук решили не ждать запропастившихся сантехников, потом отделочников — по местному обыкновению, а самим сдать дом под ключ. Соболев и Пекшин поддержали бригаду, по разным, впрочем, резонам. Дмитрий Илларионович тонко улыбался, не было у него такого, чтобы одна бригада и кладку вела, и проводку монтировала, и полы циклевала, и двери красила, художественная самодеятельность будет — не работа, захлебнутся мальчишки, друг другу мешать станут. Ну да ладно. Эксперимент — так эксперимент. Словцо искомое. Он, Соболев, за прогресс. Почему не позволить эксперимент?
Пекшина идея заинтересовала всерьез. Он сам пришел в «штаб-квартиру» — комнату Ольги Николаевны, попросил расчеты. Ребята доказывали: строительство дома можно ускорить, если совместить главные операции, вести их встык. Парторг пообещал завтра прислать в бригаду нескольких «крепких» сварщиков, монтажников и отделочников — чтобы обучить ребят смежным профессиям.
— Но эксперимента не получится, — сказал Неверов. — Если что — начальнику так и передайте. Правда получится: комплексная бригада.
В «штаб-квартире» родилась и свежая мысль: попробовать упразднить все наряды. Зачем тратить прорву времени на составление десятков документов, на их суммирование потом и учет? Не проще — получать один наряд, на бригаду? Как на одного человека?
Бузулук сомневался:
— Заработок исчислять сможем ли… Поровну делить?
— Зачем? — возразила Ольга Николаевна. — Как меня с каменщиком равнять? Каменщику потруднее. Я против уравниловки…
— И не будет ее, — сказал Русаков. — Мы же видим, кто сколько труда вложил и какого, кто как работает.
— На глазок, значит, определять? — качал головой Бузулук.
— На глаз, Степан Дмитриевич, — сказал Неверов. — Почему нет? У вас, к примеру, глаз верный. Вот вам и определять.
— Ну уж увольте. Почему — я? А вдруг обиды появятся — деньги все-таки?
— Ребята, — сказала Ольга Николаевна. — Предлагаю опрос общественного мнения: кто обидится на прораба в случае чего?.. Нет таких, Степан Дмитриевич, доверяем вам. Да и не главное это.
— Не главное — что?
— Зарплата, — пояснил Бобриков. — Капуста, как говорит Соболев.
Степан Дмитриевич вздохнул.
— Ладно. Один наряд — так один. И мне меньше писанины — больше на лесах буду…
— Так в том-то и дело!
Весь июнь копилось, настаивалось тепло. В июле примчались краткие ливни с громами, пахнуло по вырубке грозовым озоном.
Но и в непогоду бригада не давала себе расслабиться. Ребята вошли в азарт, тот самый кружащий голову, как глоток озона, азарт труда и родства в безоглядной работе, что испытал Сережа, отхлебнул однажды и ненадолго в воронежской бригаде и с тех пор тосковал по нему.
Часто думалось, зачем он здесь, что погнало на другой конец земли? Казалось, поиск отцовского следа, теперь же он знал — и жажда этого очищающего озона, которым только и стоит дышать, которым дышал его отец. Он понимал теперь, что обе цели слились в одну и не желал более иной жизни для себя — кроме этой, где подводят под крышу свой первый дом Бобриков и Горошек, Греков и Русаков, где хлопочет, хмуря лоб, Бузулук, не отводит глаз от его взгляда Ольга Николаевна, слушает по вечерам баян старый улыбчивый Афанасий Бельды, где пышут живым теплом мозаичные стволы сосен, а мозаика молодых сменяющихся лиц — как одно смеющееся лицо молодого края…
И не покидает странное чувство — близости Воронежа…
Еще не был закончен последний этаж, как Степан Дмитриевич распорядился начать разбивку территории внизу под тротуары и двор. Вечером над домом вспыхивали прожектора. Вплоть до того дня, как на стройплощадку во главе с Соболевым пришла приемочная комиссия, работали добровольно в две смены — подгоняло нетерпение.
День выдался шумный. В Эворон, теперь уже город Лучистый, нахлынули гости на торжества пуска первой очереди комбината. В торжествах потерялся маленький праздник на четвертом доме.
Пекшин водил приезжих по стройке. Поднялись они и на холм, к неверовскому дому. Он стоял торжественный, с умытыми окнами, тускло горели в утреннем свете фонари у подъездов: работала комиссия. Бригада грустила в сторонке на бревне.
— Чего пригорюнились? — здороваясь, спросил парторг. — Разве так празднуют? Эх вы, радоваться надо, шапки в воздух кидать, — он с удовольствием оглядел дом. — Вон какую махину!.. Неверов, начальник СУ здесь?
— По этажам ходит, — кивнул Сережа.
Вместе с парторгом был высокий, дородного сложения пожилой человек — ребята с уважением поглядели на звездочку Героя Социалистического Труда на лацкане его пиджака. Пожилой задержал Пекшина, спросил вполголоса.
— Ты как бригадира назвал?
— Неверов.
— Так… А ну представь меня этому парню.
Пекшин подозвал Сергея:
— Знакомься, наш гость — знатный сталевар завода «Амурсталь» Алексей Михайлович Войтович.
Сталевар крепко сжал руку, цепко оглядел, сказал:
— Похож на отца, похож! Думал — не увижу его лица больше…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ему потребовалось не меньше минуты, чтобы прийти в себя и сориентироваться. Всю эту минуту старался не смотреть на мальчишечью курносую физиономию. Удара со стороны Неверова он все-таки не ожидал.
— Предыдущий оратор сообщил обо мне весьма красноречивые данные. Хотя здесь и не конфликтная комиссия, не производственное совещание, а комсомольское собрание, считаю долгом взять слово. Разумеется, управление не свободно от ряда недостатков. Они объективны и известны всем. Стройка у нас, товарищи, громадная, люди прибыли со всех концов страны, и разные люди. Я имею в виду, не все одинаково относятся к своим обязанностям. Одни горят на работе, другие приехали на восток за этим самым, — Соболев пошелестел пальцами и выдержал паузу, адресованную Неверову. (Нелепая, надо признать, была затея — возиться с ним. Теперь расхлебывай).
— Приплюсуйте сюда, товарищи, новичков, вчерашних солдат нашей Советской Армии, которых мы пока учим и с которых не можем требовать по всей строгости, и станет ясно, что именно в разнобое кадров причина того, что управление не обеспечило сдачу отдельных объектов. В переводе на всю стройку недовыполнение не превышает каких-то четырех процентов полугодового плана — у меня нет точных цифр под руками, товарищи подскажут… Да, да, пяти процентов, спасибо. Много это или мало? — Соболев позволил себе улыбнуться. — Хвастать, конечно, нечем. Но мы помним, товарищи, какая зима позади!
— Суровая зима, — сокрушенно покачал в первом ряду головой мастер Вадим.
— Если учесть все обстоятельства, не зависящие от нас, то пять процентов — еще хороший итог.
— Словом, управление работало не так плохо, как можно? — спросил из президиума Пекшин.
— Люблю юмор, товарищ Пекшин. Но я вышел сюда не шутить. В чем Неверов видит причины наших общих упущений? Вот одна из причин, цитирую его, — порочная организация труда, которую якобы насаждает Соболев. Учти, Неверов, будешь отвечать за каждое слово! Порочная организация, как выясняется, не совсем четкая система заполнения нарядов на некоторых объектах. Так? А кто заставлял бригадиров, к числу которых ты относишься, ежедневно проводить в жизнь порочную систему? Кто-нибудь слышал от меня указания на этот счет?
Соболев обвел взглядом зал.
— Ну, комсомольцы, скажите!
— Ох, Неверов, Неверов, — вздохнул в президиуме Сухорадо. — Клеветой все это пахнет, нехорошо, не по-комсомольски…
— Ясное дело, клевета! — вскочил Вадим. — Если и есть где беспорядок — мы сами на местах виноваты, нечего с больной головы…
— Какой непорядок, слушай? — подошел к сцене клуба Геля Бельды. — Бригадир русским языком сказал — на стройке все поставлено с ног на голову. Ты на голове ходить умеешь?
— Неверовский дружок, — сообщил Сухорадо в сторону Пекшина и постучал карандашом по графину. — Тебе, Бельды, никто слова еще не давал! Прошу не перебивать выступающего. Распустились мы, товарищи… Продолжайте, Дмитрий Илларионович.
— Получается, милые мои, что в так называемой порочной организации труда виноват сам Неверов в первую очередь…
— Дмитрий Илларионович, одну минуту, — остановил начальника СУ смуглый паренек в президиуме. — Сначала вы сами выдвинули Неверова, назначили его бригадиром. Стоило заговорить о бедах стройки — вы его чуть ли не в преступники записали.
— Откуда у вас такие сведения о выдвижении, молодой человек… не знаю, как вас величать?
Сухорадо прикрыл губы ладонью и сообщил в сторону трибуны:
— Соколов, крайком комсомола…
— Странные у вас сведения, товарищ Соколов, Уж не знаю, кто вас информирует. Конечно, резкость моих суждений допускает предложенное вами толкование, но вынужден разочаровать уважаемое собрание и лично вас: в преступники, как вы выразились, он сам себя записал. Вот полюбуйтесь на его творчество…
Соболев достал из внутреннего кармана и передал по рукам президиума желтую сложенную вчетверо бумажку.
— Спасибо, что я вовремя накрыл Неверова и воровство осталось на бумаге. Подробности появления фальшивого наряда готов объяснить, если проявите свойственное молодости любопытство…
С задних рядов зашумевшего зала к сцене начал пробираться Бузулук.
— Можно мне слово?
— На наряде и ваша подпись, Степан Дмитриевич, — укоризненно заметил Соболев. — Постыдитесь…
Пекшин поднял голову от желтой бумажки:
— Наряд действительно… заслуживает изучения. Неверов, документ подлинный?
— Подлинный, но…
— Вот тебе и «но»! — снова вскочил Вадим. — По-моему, товарищи, все ясно! В протокол, в протокол занести!
Соболев, потеряв интерес к дальнейшему, сошел с трибуны. Да и планерка в конторе намечалась. Он уже ругал себя, что ввязался в перепалку с юной сменой. С эмоциями надо кончать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Петру Сухорадо показалось совершенно неуместным, что после ухода Соболева разговор на отчетно-выборном продолжился в том же, предложенным Неверовым и подхваченном Дмитрием Илларионовичем духе: не о комсомольских делах, а о стройке.
Оказывается, он должен помимо всего (наглядная агитация — раз, взносы — два, самодеятельность — три, а кинопередвижка? Целую неделю, на зависть другим стройкам, крутили «Свадьбу с приданым» — шутки?) еще заниматься и соревнованием, и жильем. Трое новеньких девчат не нашли другого места, чтобы рассказать со слезой о своих мытарствах в поисках частной квартиры. При чем здесь, спрашивается, секретарь комитета комсомола, не полезет же он на Соболева с кулаками, тому виднее — строить общежития или нет?
Да, в Эвороне, простите — Лучистом, много всякой чепухи. С этим он согласен. Раз все говорят, так оно и есть. Но что он может? Дело с неверовским нарядом распутали, так ведь — специальная комиссия работала! Целых два часа! Что Сухорадо — бог? Кто мог знать раньше? Не пробовал? Ах, так? Знаете, ребята, имейте совесть, вы меня сами на эту должность…
И обиднее всего, что Пекшин слушает все это и кивает.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Во втором перерыве собрания Неверова подозвала в фойе подчеркнуто официальная Калерия.
— К начальству. Сказал — срочно.
Соболев сам плотно притворил дверь кабинета.
— Ознакомься с приказом на столе. Прочел? Вот и хорошо. С сегодняшнего дня ты в Эвороне не работаешь. Можешь отправляться восвояси.
— Объясните, на каком основании меня уволили.
— Оснований много, на любой вкус. Если наряда тебе мало — считай, что у тебя нет (что, заметь, соответствует действительности!) специального образования. Иди, жалуйся. И рядовым каменщиком не оставлю. Пока я здесь, на стройке тебя не будет.
Сергей вернулся в клуб. Перерыв еще не закончился, и новость сразу распространилась по залу. Даже Петя Сухорадо раскипятился и собрался было бежать к Соболеву. Остановил Пекшин.
— Не поможет. Приказ он не отменит. Бери, Сережа, мою машину и жми в трест, в партком. А я им отсюда позвоню.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вадим примчался в кабинет начальника прямо из клуба.
— Дмитрий Илларионович, можно вас на пару слов?
— Что за фамильярность, пару слов… Не видишь — у меня люди? Подожди-ка в приемной!
Вадим все-таки подошел на носках, по параболе, к Соболеву и жарко зашептал ему на ухо. Начальник вскочил.
— Не врешь?
— Пойдемте скорее.
Никогда еще не бегал Дмитрий Илларионович по поселку. Ходил энергично — случалось. Но чтобы рысью, на глазах ошарашенных людей, привыкших к спокойному, внушительному начальнику СУ, — такого не бывало. Позади учащенно дышал Вадим. И все равно опоздали.
Когда Соболев распахнул дверь из фойе в зал клуба, рыженькая голосистая пигалица со второго участка, ведущая собрание, объявила:
— Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы избрать Сергея Неверова секретарем комитета комсомола стройки, прошу поднять руки!
— Одну минуту! — громко сказал Дмитрий Илларионович и прошел к трибуне. — Отчет себе отдаете, что вытворяете?
— Еще как, — весело ответил какой-то лупоглазый в первом ряду.
— Прошу собрание повременить с голосованием.
— Для чего? — сухо спросил Пекшин.
— Чтобы я успел дать справку, — кивнул ему начальник СУ. — Неверов, которого вы хотите избрать, в Эвороне больше не работает. Сегодня уволен приказом. Собрание не может избирать человека, которого нет на стройке, изгнан.
— Мы его не выгоняли, — отозвался тот же веселый голос.
— Ставлю на голосование, — звонко повторила рыженькая.
— Кто за то…
Вокруг Соболева поднялись сотни ладоней. Он презрительно скривился, выбираясь из зала.
4.
Лейтенант Легостаев, которого изредка видели в Эвороне в милицейской форме, с месяц обитал в стожке, в полукилометре от Шаман-камня — сидел в засаде.
После обнаружения тайника участковый уполномоченный по заданию Легостаева принял меры контроля в окрестностях скалы — зарисовал относительное друг друга расположение камней, маскирующих ход в пещеру, натянул кое-где на тропках невидимые нитки, воткнул в землю пяток сухих веток.
Сундук вскрыли, и содержимое запротоколировали.
Предварительно в управлении сложилось мнение, что тайнику много лет и пользовался им либо какой-то местный нэпман, либо приамурский кулак из тех, что укрывались в тайге в начале тридцатых годов: об этом свидетельствовали маркировка на пистолете отечественного производства, полуистлевшая карта, отпечатанная во Владивостоке еще до гражданской войны, архаичный компас да икона Димитрия-Воителя серебряного оклада, исторической ценности не представлявшая.
Вскоре из краевого центра пришли результаты выборочной экспертизы: одна из ювелирных вещей изготовлена в Японии, несколько других — отечественных фабрик, причем недавнего выпуска, не более двух-трех лет назад.
Это меняло дело. Было установлено постоянное наблюдение Шаман-камня — следует ждать появления хозяина тайника.
Для стожка лейтенант выбрал участок рядом с дубняком в супесях, оттуда удобно было низиной, под прикрытием густого даурского орешника, следовать к скале, не обнаруживая себя. О вахте в тайге знал только Геля Бельды, сын дяди Афони — парень был из местных и умел не следить в лесу. Геля получил задание: держать Легостаева в курсе эворонских событий и фиксировать каждого, кто отправится вверх по Силинке на плавсредствах.
В июньской жаре разомлела тайга, просушилась. А река, не в пример, стала полноводнее от подтаявших в Сихотэ-Алине снегов, и это мешало Легостаеву, шум потока убаюкивал его в укрытии, в полдни клонило в сон.
Через неделю проплыли вниз на плоскодонках рыбаки из Ольгохты, пристали к Шаман-камню, слазили к пиктограммам. Никто из рыбаков к провалу не подошел.
И снова потянулись томительные дни, напоенные солнечным дождем (так называл лейтенант про себя дрожащую сетку света, проникающую сквозь кроны к подножьям), плеском воды, пряным духом древесной коры, комариным пеньем.
Лейтенанту Легостаеву не было еще тридцати, он подчеркнуто проявлял служебную строгость, но давалась она с трудом: Валерий Викентьевич Легостаев был женствен характером и еще с училища тайно писал стихи. Про таких, как он, — невысоких, гибких в талии, молочно белокожих, с яблочным румянцем на щеках, легких в походке — хотелось сказать: тонкая кость. Но стоило лейтенанту, как теперь, сбросить китель, и обнаруживалась так удивившая Тольку Бобрикова при первом знакомстве заботливо развитая мускулатура.
Прошли еще недели, а едомый комарьем и обожженный немилосердным солнцем белокожий лейтенант все опасался разводить по вечерам костерок. Снял запрет только с папирос. Геля Бельды притащил для развлечения снасть. Леску с тремя поводками и свинцовым грузилом — закидушку. Держать ее в руках не было необходимости, Легостаев наматывал конец лесы на гибкую ветку орешника, искоса поглядывал — не пружинит ли.
Краткий июльский ливень заставил его перенести укрытие глубже в чашу, под навес двух намертво сросшихся елок. Дождь стучал и шелестел над головой, скатывался прочь с густой хвои, как с крыши.
Лейтенант поглядывал сквозь капли на тропку, указанную Гелей Бельды, поджидал нанайца — сегодня условленный день. Уже не верилось, что засада даст толк. Надо будет оставить ненадолго Гелю за себя, а самому смотаться в Эворон, на телефонную станцию…
Ливень быстро прекратился, и Легостаев уловил наконец звук осторожных шагов. Отклонил мокрую ветку. Это был не Бельды. По тропе пробирался высокий сутулый человек — лейтенант сразу его узнал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он решил не торопиться, вполне могло оказаться и так, что начальник стройки явился вовсе не к тайнику, мало ли причин, чтобы в субботний день размяться в тайге. Охотится?
И Соболев не спешил, присел на прибрежный валун.
На нем были высокие болотные сапоги, намокшая на спине и пятнисто потемневшая штормовка. Ружья, однако, не наблюдалось. Лишь на плече болтался пустой рюкзак. Передохнув, Соболев забрел по колено в воду, поднялся против течения шагов десять и вытащил из камышей маленькую берестяную лодку-оморочку.
«Гнать меня надо, — с досадой подумал Легостаев и расстегнул на всякий случай кобуру. — Мегрэ паршивый, месяц комаров питал, а лодку прошляпил…»
Соболев выволок корму оморочки на береговую гальку, выпростал со дна короткие весла, укрепил в веревочных уключинах. Нарезал на берегу охотничьим ножом сосновых веток, побросал хвою в лодку, умял. И только после этого подошел к тайнику.
Легостаев уже стоял шагах в десяти позади него с пистолетом в руке. Едва Соболев воткнул в почву нож, и, присев, взялся за камень, прикрывающий провал в скале, лейтенант негромко кашлянул.
Дмитрий Илларионович вздрогнул и оглянулся. Лицо его было бело, но в целом спокойно, вопреки ожиданиям лейтенанта. И нож уже блестел в руке. Эта автоматическая быстрота, с которой начальник СУ, обязанный в общем-то испугаться или, по крайней мере, растеряться, овладел ножом, лучше всяких доказательств убедили Легостаева, что перед ним тот самый человек, ради которого его послали к Шаман-камню.
Они смотрели друг на друга как будто недоверчиво, для обоих встреча была негаданной, даже для Легостаева — кого угодно ожидал увидеть у тайника, но Соболева? Тот, очевидно, должным образом оценив замешательство человека, которого он всегда принимал за милиционера, выпрямился и, улыбнувшись, направился к нему.
— Бросьте нож, — попросил Легостаев.
— Да ты что, милый мой, не узнаешь?
— Нож, — сказал лейтенант и положил руку с пистолетом на плечо.
— Шутник, — покачал головой Соболев. — Шутник ты, Легостаев. Погоны свои не бережешь. За кого меня принял? Держи, — и он швырнул тесак черенком вперед к ногам лейтенанта.
Тот наклонился за ножом и сразу же услышал треск веток. Но Соболев не убегал. Неторопливо шел, подминая валежник, к своей лодке. Не оборачиваясь, спросил:
— Ну, так доложи, за кого принял? Что вообще все это…
— У вас надо спросить, гражданин Соболев, не у меня!
— Гражданин?
— Садитесь на весла, Дмитрий Илларионович, не на корму. Я подтолкну. Поплывем в Эворон вместе. Там и объясню вам, что потребуется.
— Обижаешь, Легостаев. Крепко обижаешь. Ну да ладно, отвечать-то тебе… Может, все-таки сам на весла сядешь? Помоложе меня, старика?
— А это куда? — Лейтенант приподнял руку с оружием. — Вам на сохранение?
— Ах, да… Ну-ну…
Забираясь в оморочку, не расставался с улыбкой:
— Так в майке и поплывешь? Несолидно, Легостаев, представителю власти в майке являться пред народ, уважать тебя перестанут. Ты подумай…
Они отчалили, и сразу же Силинка понесла лодку, завертела.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Цепь поиска между тем обрастала новыми звеньями.
Изучение надписей и пометок на карте, выполненное уже в Москве, сопоставление цифровых знаков, найденных в тайнике — номера пистолета, проб на драгоценных металлах, заводских клейм на оружии и компасе-дефлекторе — с данными архивных материалов, анализ совокупного назначения предметов позволили сделать предположение, что владельцем тайника мог быть не таившийся скопидом либо бандит, а один из людей абвера, заброшенный на Дальний Восток в начале войны или ранее.
В Лучистый были откомандированы еще два сотрудника органов Госбезопасности.
Они выехали на стройку, одновременно по краевому радио была передана, для форсирования дела, информация о предполагаемых в ближайшие дни археологических исследованиях в районе Шаман-камня, но владелец тайника уже сам ушел в тайгу, и никто не мог знать, что отныне судьба намеченной и еще не до конца спланированной операции находится в руках молодого лейтенанта.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Легостаев за год службы в этих местах хорошо изучил речку, взял на учет все ее пороги и перекаты. За песчаной отмелью, где Силинка изгибалась широкой петлей, поворачивая к Эворону и уходя в темный тоннель меж высоких, соприкасавшихся кронами кедрачей, скомандовал поднять весла: за отмелью намечалась подводная каменная гряда. Поток, сжатый ею и тесными берегами, набирал бег, пенился — здесь нужно идти на руле.
Соболев то ли замешкался, то ли не услышал в плеске воды команду, но не спешил бросать весла. Легостаев крикнул вторично:
— Сушите, живо!
Они уже неслись в сумраке тоннеля.
Соболев резко повернул лодку налево, к берегу, подставив тем самым борт течению. И сразу же их швырнуло о камень порога. Оморочка треснула, глотнула воды. Людей выбросило в поток.
Соболев первым ухватился за подмытые, черные корневища кедров, подтянулся. Легостаева (греб одной рукой, спасая пистолет) протащило пониже. Когда выбрался на сушу, увидел далеко впереди ныряющие в пене обломки оморочки.
Спутника нигде не было. Лейтенант выстрелил в воздух. Кедровая сухая роща — ливень обошел ее стороной — ответила долгим эхом. Упала шишка.
Легостаев побежал по берегу назад, к тому месту, где уцепился за корни, ушел Соболев.
Удар сзади по шее швырнул лейтенанта на землю, на колючие шишки. Он покатился, уклоняясь от болотных сапог. Один из ударов все же угодил по руке — с плеском нырнул в воду пистолет. Еще один точный удар пришелся по лицу.
Соболев подтащил Легостаева к старому вековому кедру, для верности долбанул голову лейтенанта о ствол.
Обшарил его карманы и нашел то, что искал — бензиновую зажигалку. Она не сработала, подмок камень. Он вытряхнул кремешек из зажигалки, положил на солнцепек подсыхать. Присел, переводя дух, рядом…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Геля Бельды, не застав лейтенанта в стогу — только его синий милицейский китель, поспешил к Шаман-камню. И здесь Легостаева не нашлось. Но остались следы двух человек. Нанаец без труда прочитал, что оборвались следы у воды. Он бросился в речку, поплыл.
Плыл долго. Перед отмелью почуял запах гари.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет страшнее беды в тайге, чем пожар.
Не только молнии зажигают его.
Прогретые летним зноем мари, таежные болота струят тепло, и трудно уловить момент, когда трепет испарений переходит в дымок низового пожара: огонь сам возникает в торфяниках, идет под дерном, под хвоей. Потом занимаются сухостои, валежник, палые листья; желтые языки вырываются из едкого белесого дыма, затягивающего тайгу, бежит в испуге зверь, трещат, вспыхивая, муравейники, с криком кружат над гибнущими гнездами птицы. А там уже стена пламени поглощает вековую заботу земли: сосну и кедр, ясень и дуб, все живое, что множилось здесь, цвело и дышало.
Трудно остановить пожар в тайге, одному человеку это не под силу.
Не только молнии зажигают пожар — случается, и сам человек…
В новом городе весть о беде подняла на ноги строителей и рабочих оловорудного комбината. Ветер уже доносил дым, с холмов увидели — огонь идет на город.
Был субботний день, многие с рассветом отправились в тайгу, кто по ягоды, кто с удочкой. Болтался на приколе у пляжа милицейский глиссер, сам же хозяин судна как на грех запропастился. Неверов со своими ребятами метался по общежитиям, собирал комсомольский десант на окапывание очага пожара.
Но из Комсомольска позвонили Пекшину — остановить самодеятельность, ждать инструкторов. Уже стартовала эскадрилья самолетов пожарной охраны с парашютистами на борту, взяла курс на Эворон.
На вырубку выскочили из чащи косули — две взрослые и пятнистый козленок.
Суматоха в новом городе, топот на улицах и крики…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нестерпимый жар, охвативший голову — вспыхнули волосы, привел Легостаева в чувство. Он застонал, рванулся и пополз от огня к Силинке. До нее, слава богу, оказалось недалеко. Напрягся и скатился по рваному откосу в теплую уже воду. Но плыть сил недостало, повис на валуне одного из порогов. Почувствовал — задыхается. Едкий дым стлался над рекой. Снова потерял сознание.
Очнулся много позже на прохладной земле.
Вроде бы вечер наступил.
Кто-то жарко дышащий прикладывал влажную ткань к его голове. Разлепил веки: узкоглазое, все в копоти, лицо склонилось над ним.
— Это я, Геля! Слышите меня?
— Бель-ды?
— Я самый! Бельды! Думал — конец вам, Валерий Викентьевич, совсем испугался…
— Где это мы?
— Уже дома, однако. Километров пять, не больше. Сейчас я вас дальше…
Легостаев затряс черной головой.
— Отставить. Нельзя, Геля, я останусь здесь…
— Что вы такое говорите, Валерий Викентьевич!
— Надо тебе торопиться, Геля. Быстро беги, как ветер… Молчи! Скажешь — Соболев это.
— Пожар?
— И пожар. Соболева задержать надо. Запомни телефон…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но его уже не было в Эвороне.
За час до возвращения Бельды поднялся в воздух рейсовый вертолет в Комсомольск. Из отделения милиции, куда прибежал нанаец, связались с аэропортом. Ответно встревоженный голосок Тани Куликовой сообщил: да, начальник стройуправления зарегистрирован на рейс. Вертолет уже совершил посадку в порту назначения.