ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ ПОЛИГОН. 1962.
1.
Познакомился Неверов с Горошком в Воронеже.
Однажды утром, переодевшись в бытовке и шагая по проходу механического цеха к своему рабочему месту, Сергей заметил новичка.
Механический цех — самый просторный и многолюдный на заводе, новички здесь не редкость, но этот парнишка вдруг привлек к себе внимание.
Стоял он, прислонившись к станине станка, и тоскливо поглядывал на пожилого токаря.
— Что у тебя за глазомер! — услышал Сергей раздраженный голос — Пять раз было говорено: сперва прикинь, рассчитай, а потом включай обороты. Стопори! Где разводной ключ?
— Где-то тут был…
— Где-то… Первейший инструмент на виду должен быть. Допускаю — в кармане спецовки. А ты, друг, спецовкой брезгуешь. Гляди, завтра не получишь на складе — не допущу до работы… Теперь иди-ка сюда, наклонись. Да ниже, ниже, не переломишься. Что у тебя внизу валяется? А?
Мальчишка вздыхал, украдкой поглядывал в сторону пролета, где висели большие круглые часы.
И главное, что бросилось Сергею в глаза, — одежда. Светлые брюки в обтяжку, бархатная — бархатная! — рубашка, остроносые (полсотни на барахолке) туфли. Светлые, почти белые волосы уложены волнистым коком. Модники, полагал Сергей по своим наблюдениям, народ шумный и нахальный, а тут…
Он ничего, в общем, не имел против моды. Хотя в городе к «стилягам» отношение было суровое — комсомольские патрули и дружинники, случалось, вспарывали где-нибудь в подворотне возмутительные брюки «дудочки», в которые разве что с мылом влезешь. Но гонение успеха не приносило. «Стиляги» росли, как грибы, обзаводились голубыми наваченными пиджаками, повязывали упрямые шеи шелковыми платками, выстраивались с рассвета в очередь к парикмахеру Науму на улице Никитинской, единственному мастеру, освоившему стрижку «канадка» — взметнувшийся надо лбом кок. Со скрипом, под осуждающий свист окраин, новая мода пробивала себе права гражданства.
Он ничего не имел против моды, но — здесь, на заводе, в промасленном и продымленном механическом цехе? Сергея обогнала на своей машине электрокарщица Валя, притормозила на повороте, оглянулась, как и Неверов, на чудного новичка и «прыснула».
Потом, по ходу долгого рабочего дня, белоголовый мальчишка с девичьими льняными прядями — Федя Горохов — то и дело попадался на глаза бригадиру, участки-то по соседству. На новичка покрикивали (потому и запомнилось имя), гоняли за деталями в заготовительный, выговаривали за долгое отсутствие. Федя, заметно было, терялся и еще больше мрачнел.
«Отпугнем, — подумал Неверов. — Он и так к нашему делу мало приспособлен. От горшка два вершка». Надо бы выбросить все это из головы, но что-то в подростке упрямо нравилось бригадиру, как бы поддразнивая. Застенчивость? Мальчишеское худенькое лицо (Буратино — вот-вот, Буратино!), голубые глаза в белесой опушке ресниц?
Пожилой токарь соседнего участка настоял, чтобы ученика перевели куда подальше. Какой из него работяга? Только время на учебу зря ухлопаешь. Появилась карикатура на модника в цеховой стенгазете. Федя был изображен с задранной птичьей головкой, в громадном галстуке. В таком виде он бежал мимо станков, из-за которых с укоризной поглядывали серьезные лица. Карикатура была подписана обобщающе: «Горошком по жизни».
И прозвище приклеилось.
Несколько дней спустя Неверов кое-что узнал о Горошке. Не специально — Людмила Парфеновна Запрягаева, куратор цеха, пригласила на расширенное заседание комитета профсоюза, слушался вопрос — подготовка достойной рабочей смены в коллективе механического.
Завод не испытывал, как отметила в своем выступлении Запрягаева, кадрового голода. Но озабоченность была: «Мало молодых людей приходят сюда по убеждению. По внутреннему выбору. Теряют, что ли, товарищи, наши рабочие специальности притягательность для юношества? Не должно бы! Вот профессия станочника, к примеру, почти инженерного мышления требует».
На заседании в числе случайных людей на заводе и назвали таких ребят, как Горохов. Каждое утро — опоздания, интереса к делу нет. Отстаивают в цехе положенные часы без проку для себя и завода.
— Нам такой народ не нужен! — как всегда, энергично рубила воздух рукой Запрягаева, полная и уверенная в себе женщина. — Набрали несмышленышей на свою голову! А зачем они на завод пришли — спросили мы себя? Числиться где-то до призыва в армию! Чтобы соответствующие органы не призвали к порядку.
— Ну зачем так? — заметил с места один из членов цехкома. — Кто по этой причине, кто по иной. Вы, Людмила Парфеновна, обобщаете все…
— Вот-вот! Не хотим мы и не умеем обобщать! Тут, товарищи, наша незрелость. Скажи мне, Мельников, откуда взялся на твоем участке этот, как его (она заглянула в блокнот) Федор Горохов? Это же, как пишут в нашей прессе, фирменный пижон! И хорошо, что народ продрал его в стенгазете с позиций принципиальности! Не удивлюсь, если увижу его, извините, с гитарой в подворотне…
— И пусть себе играет на здоровье, — шепнул Неверов соседу.
— Не поймут нас, товарищи, — убежденно сказала чуткая на ухо Запрягаева, — не поймут, если будем искать рабочую смену в подворотнях. Ни в парткоме, ни там, — указала Людмила Парфеновна глазами выше.
Кочетовкин покатал по столу перед собой бумажный шарик и спросил:
— Что вы предлагаете?
— Мы тут посоветовались, — ответила Запрягаева, — и решили разобраться с такими, как Горохов, внести ясность и выносить вопрос!
— Разобраться надо, — кивнул Сергей.
— Вот и займись, Неверов. Я подскажу, чтобы это оформили как поручение цехкома. Только не думаю, что будет толк, поверьте моему опыту. Приходят ребята из ПТУ — любо посмотреть. Подобранные, грамотные. А от Горохова духами разит! Я б его родителей спросила как следует за воспитание сына…
— Да что вы на парня набросились? — не выдержал Толя Головков, токарь из бригады Неверова.
— Мы тут не набрасываемся, а констатируем, беспокойство проявляем! Выбирай слова, Головков! Лично я считаю, что от прически до мировоззрения один шаг. И попрошу не улыбаться, Головков, здесь заседание, а не концерт художественной самодеятельности. Вопрос предельно ясен с любых позиций.
Сергей решил не откладывать дела в долгий ящик и сразу же после заседания заглянул в отдел кадров — узнать адрес Горошка. Впрочем, в тот вечер домой к нему он не пошел — неловко показалось, они ведь даже не были знакомы. Так, покрутился во дворе.
И обнаружилось, что Горохов — сирота.
Пятнадцатилетний Федя только что закончил семилетку. Живет вдвоем с больной двоюродной теткой. В общей квартире. Пенсия у тетки небольшая, вот и подался на завод.
«Ничего себе — ясен вопрос», — подумал Неверов, покидая двор Горошка.
Бригада у Сергея — пять человек. Недавно одного из токарей проводили в армию. Теперь, выходит, четыре. Когда Володю Колесникова провожали, весело было, празднично в общежитии, выпустили специальную «молнию», посвященную новобранцу. А уехал он — грустно стало.
Конечно, желающих попасть в бригаду Неверова хватает — коллектив на заводе известный, о нем и в «Коммуне», областной газете, писали, и фотография Сергея — на заводской Доске почета. Несколько месяцев назад бригада взяла обязательство: освоить новый многооперационный станок. Такие станки в будущем оттеснят обычные, но пока на завод прибыли первенцы, и многие уклонялись от них — зачем рисковать? Освоить станок — труд немалый, часто неблагодарный. То ли дело на привычном, отлаженном работать.
Начальник цеха Иван Семенович Кочетовкин мог и в приказном порядке перевести кого-нибудь из токарей на обслуживание новой техники. Однако медлил. Время позволяло найти добровольцев — добровольцев фронтовик Кочетовкин уважал. Таких людей, чтобы на деле доказали — можно и новинку освоить, и план не завалить. Он уже прикидывал, с кем из опытных рабочих поговорить, когда к нему пришел Сергей и попросил смонтировать один из станков на его участке.
Такому добровольцу Иван Семенович не обрадовался.
— Не горячись, Сережа. Успеешь еще. Не для тебя это…
— Почему, батя?
— Договорились же — на службе я Иван Семеныч!
— Да ладно, все знают, кем я тебе довожусь…
— Фамилии у нас разные. Мало ли что болтают!
— Батя, не надоело в прятки играть? Свои же люди кругом…
— Закрой-ка дверь!
Сережа поднялся, но, идя к двери, пожал плечами.
Он всегда был послушным и покладистым. Иван Семенович не сомневался, что так оно будет и на этот раз.
— Твое дело сейчас — учиться. Понял? Грызть гранит. Высшее образование — все этому подчинить! Станками другие люди займутся, людей в цехе достаточно.
— Но почему не я?
Неверов не ожидал того, что скажет Кочетовкин:
— Потому что мне скоро уходить. Ты свою цель видишь? Кому я цех передам?
— Мне, что ли? Как — уходить?
Кочетовкин помолчал. Ответил только на первый вопрос:
— Тебе, Сережа. Кому же еще. Ты мой сын. Но это никого не касается и нечего подчеркивать… Главное — дело! И тут меня в дирекции и парткоме криво не поймут.
— Но…
— Позволь! У станка ты отстоял достаточно. Есть и опыт руководящей работы…
— Отстоял?
— Ну показал себя! Какая разница? Осталось подналечь на инженерную подготовку — чем не начальник цеха? Плюс небольшой административно-хозяйственный ликбез, тут на меня рассчитывай, экономику подучи — голова у тебя светлая. Вот куда я гну, Сережа! Я в этот цех полжизни, если не всю целиком, вколотил — в чужие руки не отдам…
Сережа не узнавал Ивана Семеновича.
— Батя, что с тобой? Цех — не дача…
— Ладно, я тебе сказал.
Сережа отрицательно покачал головой.
— Зачем мне это? И не так надо…
Иван Семенович улыбнулся.
— Мне лучше знать — как.
Сережа не улыбнулся в ответ.
— Станок я все-таки возьму.
— Ладно, станок возьми.
— Пошел я, — он был в растерянности.
— Погоди. Если уж так, людей в бригаде подготовь. Чтобы не только ты, все были согласны со станком возиться. Штука не простая. Придется после смены задерживаться в цехе, не хотел я этого…
— Скажи все-таки, почему ты решил уйти?
— Еще не решил. Да и не я…
— А кто? Директор?
— Ну, с директором-то у меня полное взаимопонимание, он и слышать не желает.
— Тогда не пойму…
— Я сам себя иногда плохо… А больше — не себя! Ясность куда-то делась, что ли… Не могу объяснить, да и не надо, наверно.
— Что, что объяснить?
— Голова вот болит. Иногда кажется, не цехом руковожу — мною он командует, ведет, неприятно это, Сережа. Как слепой с поводырем. И не цех даже, а не разберусь кто. События… А куда ведет? Я раньше завод, Сережа, как свои руки-ноги ощущал… Здоровый человек всегда так, тело свое чувствует, уверен в нем.
— В санаторий надо, батя, я же говорил…
— Не о том! Какой санаторий? От чего меня лечить? На фронте не чувствуешь своего тела — в резерв, не вояка… Ладно, забудем, все пока в норме. Раскудахтался не ко времени, тебя напугал. Так станок… станок. Не забыл, что у вас обязательство — сто десять процентов годового? Не пришлось бы пересматривать, некрасиво будет.
— Обязательство оставим без изменения.
— Значит, попотеть придется. Весь цех, а то и завод будут следить за тобой, ревниво и придирчиво. Такие чудеса. Лично я вокруг вас общественное мнение обязан буду разогреть. Чтобы маловеров и любителей длинных рублей поучить… Непросто, Сережа, обеспечить уверенность в хорошем заработке.
— Это так важно?
— Вот я сказал — любители рублей. Неверно сказал. У каждого человека дома семья, каждому охота жить в приличной квартире, не нуждаться. Плохо это? А новая техника — пойми ее. Авось получится работа, авось нет. Как оно на заработке отразится? И надо доказать, что технический прогресс выгоден не только заводу, но и каждому из нас. Задача бригады, выходит, политическая…
Странный осадок этого разговора с Кочетовкиным держался долго, потом подоспели проводы Володи Колесникова в армию, и бригада попала в тяжелое положение. Ушел квалифицированный парень, уже освоивший многооперационный станок. Новому человеку, которого подыскивали, предстояло в ускоренном темпе проделать путь, уже пройденный на участке Колесниковым, чтобы войти в бригаду на равных. Пока же такого человека не было, и отставание — бригада работала на один наряд — росло с каждым днем.
Администрация цеха несколько раз предлагала на смотрины передовиков с соседних участков.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Выходя из бытовки вместе со шлифовщиком Толей Головковым, услыхал Сережа надсадный кашель за дверью курилки. Заглянули туда и увидели Федю Горохова. Он сидел на скамейке и утирал слезы. В руке у него дымилась сигарета.
— Простудился? — спросил Неверов.
— Да нет, все в ажуре, — ответил Горошек, неприязненно посмотрев на станочников.
— А кашель откуда?
— Так, мелочи жизни. Вам что? — отвернулся новичок и затянулся сигаретой.
Приступ кашля тут же повторился.
— Учишься курить, — понял Толя. — Конспиратор…
— Нельзя что ли?
— Тетя знает про это?
— Тетя? При чем тут она, сам не ребенок.
— Тебя Федей зовут, правильно? — спросил Неверов. — Мне, Федя, двадцать пять, армию отслужил, а не закурил…
Горошек неловко затушил сигарету.
— Пример — не доказательство.
— Ого, афоризм!
— Разрешите удалиться?
— Ты не обижайся…
— Где нам…
Неверов и Головков проводили взглядом подростка. Очень удивился начальник цеха, когда Сергей зашел к нему и доложил, что бригада наконец нашла замену Колесникову.
— Ну, кого приглядел? — благосклонно спросила сидевшая у Ивана Семеновича Запрягаева.
— Пижона нашего, Федю Горохова.
— А кроме шуток?
— Всем в бригаде он нравится.
Запрягаева нахмурила брови, строгим взглядом посмотрела на Неверова.
— Мы тебя не понимаем, Сергей! Ты у нас, можно сказать, передовик, правофланговый. Но летаешь в этих… в империях. До экспериментов ли сейчас?
Сергей усмехнулся. Но тут же прогнал усмешку.
— Парень, между прочим, сирота…
— Вот оно что! Мы, Неверов, не детдом, не богадельня.
— Погоди, Людмила Парфеновна! — прервал ее Кочетовкин. — Богадельня!.. Суровый ты человек.
— О задачах надо думать. Кривую графика видел, Иван Семеныч? Цифры серьезные.
— Работать он пока не умеет, но мы научим, — продолжал Неверов.
— Я категорически возражаю.
— Но Горошка мы берем.
Когда Сергей ушел, Запрягаева постучала карандашом по столу и сказала Кочетовкину:
— Детство свое вспомнил, вот в чем дело. Никакой сознательности! Слушай, Иван Семеныч, тебе не кажется, что наш Неверов слегка загордился?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В новой бригаде Горошек почувствовал себя не в своей тарелке. И сам бригадир, и шлифовщик Головков, и сверловщик Греков, и фрезеровщик Катков показались людьми малопонятными — молчаливыми и замкнутыми дядьками. Он быстро разглядел причину замкнутости — новая бригада была поглощена делом, похоже — каждая минута у нее на учете. Неверов взял Федю к себе учеником, на круглошлифовальный. Показал и назвал основные узлы станка, его блоки, попросил внимательно прочесть табличку над станком — правила техники безопасности. Сказал: присматриваться к его работе, если что неясно — спрашивать. И как бы забыл о Горошке.
Федя понимал, что с прежнего участка его турнули за «нерадивость». Нерадивым, то есть бездельником, он себя не считал. Когда покрикивают и поглядывают — все из рук валится, кого хочешь спроси. На прежнем участке он уже начал привыкать к нотациям, и по инерции рассчитывал на такое же обращение. Здесь рабочие почему-то сговорились не глядеть в его сторону.
Сергей помнит: такая ситуация сначала сбила Федю с толку, а потом подействовала успокоительно. Он вздохнул свободнее. Получив от бригадира задание отшлифовать простую деталь, самостоятельно закрепил ее, включил обороты, подвел вращающийся абразивный круг и детали. Полетела мельчайшая сизая стружка в ящик. Скорость он сразу установил — 35 метров в секунду, заметив, что на такой скорости работает бригадир. Всего на какое-то неуловимое для Феди мгновение больше, чем надо, работал станок, и Неверов по слуху определил: ученик запорол деталь, перешел за допуски. Сразу после замера это понял и сам Федя.
Бригадир указал на вторую деталь и попросил только сбавить скорость. Да, Горошек в новой бригаде почувствовал спокойствие.
Он начал приглядываться. Участок делал коленчатые валы, втулки, оси, фланцы и другую темную штуку. Стояли здесь два шлифовальных, два сверлильных и фрезерный станок, на отшибе — новый многооперационный, в обтекаемом кожухе, как на рисунках в журнале «Техника — молодежи».
Повышенного интереса к бригадному хозяйству новичок не проявил, границ участка он не ощущал. Что этот станок — что тот. Слушал утренние задания Федя внимательно, но вопросов никаких не задавал. Сергей поручил Толе Головкову как-нибудь показать Феде завод, от заготовительного цеха, до сборочного, объяснить, для чего существует механический, какое место занимает в общей технологической цепочке.
Толя потом докладывал.
— Молчит, и все тут. Идет рядом, как глухонемой. Нудно ему здесь — вот что. Отстукало пол пятого — извинился и смылся. А я перед ним соловьем! Фразу не дал закончить…
— Не вошел во вкус, — утешал Толю бригадир.
— У него вкус другой, Сережа. Тряпье.
— Глупости. Он сирота, — качал головой Неверов.
В бригаде давно отладился приятельский порядок: вместе на работу, вместе с работы. Вместе на футбол или в кино. Жили все, за вычетом бригадира, в одной комнате. Вскоре после появления Горошка собрались на речку Усманку порыбачить. Однако в пятницу, накануне поездки, Федя объявил, что у него завтра «туговато со временем». Поехали рыбачить без ученика.
— Нашли ради кого стараться, — негодовал вслух Катков. — Министр, понимаешь, туговато со временем…
— Похоже — сбрехнул, — соглашался Греков. — И в театр на той неделе отказался.
В понедельник, выждав пару часов после окончания смены, Неверов постучался в федину квартиру. Горошка дома не оказалось. Соседка привела в угловую комнату. Здесь на диване, под пледом, лежала, астматически дыша, пожилая женщина. Сергей назвал себя. Хозяйка велела отвернуться — набросила халат, засуетилась, стала доставать из буфета сахар, чашки, включила электроплитку.
— Вы не беспокойтесь, — сказал Неверов. — Сыт я, на минутку забежал. Федя-то где?
— Где ж ему быть, на заводе.
Сергей поглядел на часы. Шел восьмой. Смена закончилась в четыре.
— А скоро придет?
— Да вы что, не знаете? Как всегда, часов в десять, а то и позже. Ваше дело такое, рабочее…
— Ладно, зайду в другой раз, — сказал Неверов.
2.
Он тоже, как и Горошек, пришел на завод в пятнадцать лет.
Такие обстоятельства сложились.
Вырос Сережа в семье Кочетовкиных, можно даже сказать — был сыном Ивана Семеновича и Зои Дмитриевны, если бы не одно: он носил другую фамилию.
Ту самую, что была написана синим химическим карандашом на фанерной дощечке, а дощечка болталась поверх пальто мальчишки, когда Иван Семенович впервые увидел его.
Зоя Дмитриевна много раз за минувшие годы просила мужа усыновить Сережу по всем правилам закона, но Иван Семенович противился.
— Пацан помнит, что он Неверов. Память дело хитрое, Зоя. Пусть помнит! А батей он меня и так зовет, тебя — матерью. Чего же еще?
Семья Кочетовкиных на заводе — семья уважаемая. Еще со времен войны трудится она в механическом цехе, муж — у станка, жена — кладовщицей. А потом и приемный сын потянулся к токарному делу, едва семилетку закончил…
Первое обстоятельство к тому — потрепанная брошюра выпуска 1944 года, найденная Сережей в ящике домашнего письменного стола. Называлась она «Победит».
Сережа не сразу понял, что означает название. Кто победит, кого?
Мальчишка начал с любопытством перелистывать пожелтевшую книжечку, отпечатанную на оберточной бумаге, и вдруг наткнулся на фамилию Кочетовкина. Брошюра рассказывала о бате — почему же он никогда о ней не упоминал?
Впервые узнал Сережа, что Иван Семенович, уйдя добровольцем на фронт, был тяжело ранен в ногу (а Сережа думал — ревматизм) и после госпиталя вернулся на завод, уже на Урал. Делал тогда завод снаряды и затворы для автоматов ППШ. Старались, писала брошюра, увеличить выпуск нужной фронту продукции, искали возможность повысить скорость резания металла.
Фронтовик Кочетовкин одним из первых взялся за скорость. Работать ему приходилось трудновато — после операции нога плохо сгибалась, плотники сколотили для Ивана Семеновича подставку, чтобы он не так уставал за станком. Кочетовкин начал с того, что попробовал увеличить количество оборотов шпинделя. Но скоро убедился, что резцы с пластинками из быстрорежущей стали не выдерживают повышения скоростей, сгорают. Когда-то, в первые годы индустриализации, быстрорежущая сталь свое дело сделала. Теперь нужны были другие скорости. На смену пришел созданный советскими учеными и технологами особо твердый сплав «победит».
На «победите» в начале войны работали уже передовые заводы и лучшие станочники страны. И успешнее всех — легендарный ударник фронтовых лет Николай Чикирев на станкозаводе имени Серго Орджоникидзе в Москве.
В конце 1942 года Кочетовкин попросил отпуск. Директор завода не сразу понял, о чем толкует токарь, люди совсем позабыли об отпусках.
— Отдохнуть? Ну конечно, — директор вспомнил о ранении Кочетовкина. — Как же я сам… Поезжай, поезжай. Давай подпишу заявление. Путевка нужна?
— Не требуется.
— Куда собрался, не секрет? К теплому солнышку? Не найдешь его — время зимнее…
— В Москву поеду. Путевки мне не надо, а вот если документ какой… Чтобы к Чикиреву пробиться.
Заснеженная столица встретила Кочетовкина молчаливыми темными улицами да блуждающими по небу прожекторами. Война уже была далеко, но столица продолжала жить по фронтовым законам. У вокзала высокого худого человека, тяжело опиравшегося на палку, остановил патруль.
— Куда путь держишь, товарищ?
— На завод Орджоникидзе. Не подскажете, как проехать?
— Не положено подсказывать. Должен сам знать.
— Не москвич я.
— Тогда пройдем в комендатуру. Там толком доложишься.
Две недели пробыл Кочетовкин на станкозаводе, учился резать металл «победитом» у Николая Чикирева. Здесь, в Москве, и Новый год встретил, хотя рассчитывал вернуться к празднику на Урал.
На всю жизнь остался этот Новый год в памяти и судьбе Кочетовкина, особенно — елочка новогодняя…
«Победит» обладал важной особенностью — сохранял режущую силу при очень высоких температурах, даже когда из-под резца шла раскаленная докрасна стружка. Вернувшись домой с запасом победитовых пластинок, Иван Семенович напаял одну из них на державку резца и запустил станок. 50 метров в минуту, 100, 150… Таких скоростей вращения шпинделя на Урале еще не знали. Когда скорость достигла 200 метров в минуту, начальник цеха посоветовал:
— Сбрось. Полетит резец…
Кочетовкин только поправил защитные очки на носу. В этот день он выполнил семь дневных норм на обработке корпусов снарядов.
Так Иван Семенович стал первым на своем заводе токарем-скоростником. В старой брошюре «Победит» нашел еще Сережа сложенный вчетверо листок — благодарность наркома Кочетовкину.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Было и второе обстоятельство.
— Мама, что вы мне с батей про больницу заливали?
— Словечки у тебя, Сережа…
— Да ладно…
— Не ладно, а чтоб больше не было!
— Рана у него, поняла!
— А ты откуда узнал?..
— Книжка вчера попалась одна.
— Батю не знаешь? Не велел тебе говорить. Узнал и помалкивай… Болит у него нога, что и делать — не знаю. Крепится. Предложили переходить на должность мастера, либо на сидячую работу в заводоуправление. Куда там! Я рабочий, говорит, из меня начальник не получится и не хочу. Не уйду из цеха. И то правда: как он будет без станка?
Несколько дней спустя, когда Сережа уже спал, на кухне произошел такой разговор.
— Слышь, Зоя, — шепотом говорил Иван Семенович, — Сережка со мной беседу имел. На завод просится…
— Что ты, рано ему, не война! А школа как?
— Вечернюю, говорит, закончу…
— Не допущу я! Пацан еще, соседи засмеют. Добро бы нужда какая, на жизнь не хватало… Да и тебя в мастера прочат, надбавка будет…
— Боком вылезет мне эта надбавка, Зоя…
— Болтаешь, не знаю что!
— Отступного дают.
— Постыдись, Ваня, на людей грешить!
— Ну не дают, сам беру… Отработался я у станочка, отработался… Думаю, Зоя, пусть идет. Не обидит завод Сережку. К моему станку пусть идет, а?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Последняя бригада Неверова в Воронеже — третья по счету, которую пришлось возглавлять. Забот с ней — голова кругом. Ребятами Сережа как раз был доволен. И улыбчивым силачом Толей Головковым, и увлекающимся, легким на подъем Юрой Грековым — коллекционером всего на свете, путешественником и настырным пропагандистом международного языка эсперанто, и неторопливым Валерой Катковым — баритональным басом заводского хора в Доме культуры. Не в ребятах дело.
Новый станок — вот задачка! Многооперационный агрегат с программным управлением, почти робот, за освоение которого взялись. Как только смонтировали его на участке, запустили — поняли в бригаде, что роботы пока действуют на свой страх и риск разве что в фантастических романах. Новый станок потребовал неусыпного ухода и таких знаний, которых у ребят не было и не могло быть. Даже бригадир, за семь лет потрудившийся здесь на многих токарных и шлифовальных агрегатах, оказался не готов к эксплуатации «программника».
Раньше и деталь, и резцы, и скорости вращения, и вспомогательные инструменты для зачистки концов — все было во власти и в распоряжении станочника. Операций приходилось выполнять немало, но каждая из них была привычна либо познаваема. Новый же станок работал почти автономно. Без видимого вмешательства человека. Мерно гудел блок, за кожухом которого сматывалась с барабана перфолента — закодированное задание станку. Сами, без участия станочника, подавались к нужному месту резцы и фрезы, деталь устанавливалась под искомым углом. Но однажды станок замер, остановился. Где искать неисправность? В командном блоке? Но там — электроника. Вызвали наладчиков. Стояли, ждали, пока те копались в микросхемах, переминались с ноги на ногу.
Нужно бы самим взяться за электронику. И чем раньше — тем лучше. Иван Семенович уже несколько раз останавливался перед графиком выполнения плана станочниками участка, спрашивал Неверова:
— Помощь нужна?
— Обойдемся.
— Ты не бодрись, толком скажи — как?
— Головков освоил программник.
— И норму дает на нем?
— Уже третью смену. Завтра Каткова переведу на новый.
— А Головкова — назад? Зачем?
— Пусть все по очереди. Будем чередоваться, чтоб без обид.
— Ну, знаешь, теперь не до обид! Ты еще Горошка своего поставь на электронику!
— А что, и до него очередь дойдет.
— И глупо.
— Ты бы так не сделал?
— Я бы, я бы… Мне план нужен!
— Будет план, батя.
— Не батя, а Иван Семеныч!
— Так точно.
Сережа и вправду бодрился, хотя чувствовал себя тревожно. Выматываются ребята, уже со злостью смотрят на капризную перфоленту, что норовит остановиться, замереть в самый неподходящий момент, например на перерыве. Что там после смены — до темной ночи в цехе торчать приходилось из-за нрава многооперационного станка! А тут еще Горошек…
Неделю потратили, чтобы нащупать след — где пропадает по вечерам Федя. Спрашивали его самого — «К друзьям кое-каким заглядывал». Катков смотался в школу, где учился до прихода на завод Горошек. Директор школы Мария Михайловна при упоминании фамилии новичка обрадованно кивнула.
— Как же, хороший мальчик, без троек кончил. Отыскался, наконец! Значит, он на заводе теперь? Не ожидала… Мы все считали, в музыкальное училище пойдет.
— Он что, играет?
— А вы не знали? Играл, и многих в своем классе, так сказать, заразил. Когда жива была мать Феди, он несколько лет посещал музыкальную школу. Потом совмещать стало трудновато. Да и наши новые программы… ребята загружены как никогда. Но гитару он не забросил, нет!
— Гитару?
— Ну да! Чему вы улыбаетесь?
«Как в воду Парфеновна глядела», — подумал Катков.
— Не думайте, он к гитаре серьезно… На наших олимпиадах Горохов даже классику играл. Мы все очень жалели, когда его мама… словом, когда он ушел из музыкальной. Чем хоть у вас занимается?
— Ученик шлифовщика.
— Не ожидала, не ожидала…
— Исчезает куда-то Федор, меня вот к вам послали. Дома говорит, что задерживается на заводе.
— Нет?
— С четырех часов он всегда свободен.
— Странно. Вы позвоните мне, хоть завтра. Наведу кое-какие справки, вызову его бывших одноклассников. Может, что…
В обеденный перерыв Катков набрал школьный номер телефона из цеховой бухгалтерии.
— Новости есть, — сказала Мария Михайловна. — Видели его несколько раз в Кольцовском сквере, знаете? И вот что обидно — с гитарой… Вы позвоните мне еще, держите в курсе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Компания в Кольцовском сквере «склеилась» стихийно, сама собой. В затененной аллее собирались стильные, как они называли себя, молодые люди, чтобы вместе скоротать время. Слушали магнитофон, покуривали «Приму», вели небрежную жизнь. Горошек, появившись здесь однажды, пришелся очень к месту — умел перебирать струны.
Иногда сходились ребята из Кольцовского сквера у кого-нибудь на квартире, если, конечно, не было дома предков. С помощью подручных средств монтировали интимный свет, пел великий Маккартни. Это называлось «кейфовать».
Горошку нравилось «кейфовать».
Нравилось говорить о «чувихах» — об этом предмете в компании в основном и судили-рядили. И сладко было вести такую речь, не опасаясь нарваться на грубость. Правда, самих чувих среди новых фединых друзей не было. За исключением Люси́, но танцевала Люси только со Шнобелем, остальные ребята — друг с другом.
Вообще-то Шнобель — имя не из благозвучных. Но его обладатель почему-то не обижался.
Был он парень шикарный. Где-то служил, но Горошек не знал — где. У него первого в Воронеже завелись туфли на рифленой подметке, было ему восемнадцать лет, но держался он с пацанами на равных, и это льстило. Был еще у Шнобеля значок второразрядника по боксу и горбинка на крупном носу — след былых сражений на ринге. И брюки он не сам себе зауживал, как все смертные, — достал польские.
Шнобель кейфовал не бесцельно. Имелась идея, для осуществления которой требовались время и люди. Такие люди, как Горошек. Ему он рассказал:
— Ты сколько на заводе зашибаешь? Всего-то? Патриот… В любом кабаке средний лабух столько за вечер работы имеет, — он кивал в сторону освещенных окон ресторана. — Ты же классный гитарист!
— Кому я там понадобился? Скажешь, честное слово…
— Ты один, может, и не нужен. А вот группа приличная будет нарасхват. Я толковал там с одним верным человеком — недовольны они своими стариками. Ничего, кроме «Подмосковных вечеров», сообразить не умеют! Я ему говорю: есть на примете один ансамбль, современные ребята, лабают, как боги. Покажи, говорит…
— Про какой ты ансамбль?
— Про какой? Про наш, понял! Ты — гитара, я — ударник, Люси моя, сам знаешь, как поет. Надо найти двух-трех ребят — сакс там, фоно, контрабас.
— Ну ты фантазер!
— Брось, я деловой человек. Ищи быстренько верных лабухов. Месяц на репетиции, собираться будем у меня. Кое-какие инструменты дадут из кабака, обещали. Понял, дед? Я тебя сделаю руководителем джаз-ансамбля. Это тебе не гайки вытачивать.
У Феди захватило дух. Но все же спросил:
— Сам давно работаешь на ударных?
Шнобель надвинул ему кепку на лоб.
— Со среды. Тут, дед, все дело во вкусе. В уровне… Да и кто поймет-разберется, высший класс у группы или средний? В кабаке народ на взводе, им звук нужен, ритм. Остальное приложится. Ну? Деньжонок заработаем? Кормежка три раза в день за так?
— Ладно, я с одним корешком потолкую, со мной в музыкальной учился.
— Вот это разговор.
Смутил Горошка Шнобель. Тетке он ничего не сказал, чтоб не вызывать огонь на себя. Она всю жизнь мечтает, что он станет настоящим музыкантом. А тут такое предложение — играть! Играть-то играть, но где? Для тети с ее понятиями ресторан — позор…
И началась у Феди жизнь изнурительная. Вечерами сходились они на квартире у Шнобеля, весь будущий джаз-ансамбль. Резали Феде слух звуки, извлекаемые одним из пианино, другим из саксофона. Сам хозяин без устали колотил по тамбурину. Горошек, как мог, наставлял музыкантов. Нот, кроме него, никто не знал, работали по слуху. Люси напевала.
— Высший пилотаж, — хвалил ее Шнобель и разливал по маленькой рислинг.
Высшего пилотажа Федя не чувствовал и намекнул об этом боксеру второго разряда. Тот засмеялся.
— В кабаке не голос нужен. Люси, а ну пройдись. Да не так, а как ты умеешь. Вот что нужно на эстраде!
Вино ударяло в голову, но веселья, как другим, не прибавляло, клонило в сон. Хотелось потихоньку исчезнуть из продымленной комнаты и от всей затеи, но срок премьеры приближался, от этого тревожно замирало сердце, и он приходил на домашние репетиции, раз за разом расстраивался, злился и снова надеялся…
Однажды вся компания пошла провожать Федю домой после очередного репетиционного вечера. Пытались скопировать одну из вещей ансамбля «Битлз», раз за разом прокручивали магнитофонную ленту с записью. Горошек находил, что надо бросить. Остальные, напротив, были в восторге. После репетиции Шнобель предложил проводить руководителя ансамбля до дому.
Они прошли, пасуя сдернутую у какого-то сопляка кепку, несколько кварталов, и тут Горошек увидел Неверова.
Бригадир сидел на скамейке возле его калитки.
Шнобель с удивлением смотрел, как уважаемый в их кругу стильный лабух виновато заулыбался, стал зачехлять гитару и отодвигаться в сторону от друзей.
— Сергей Павлович! Вы… вы меня дожидаетесь? Что же не предупредили… пойдемте. Пока, ребята!
Но ребята, особенно высокий с горбатой переносицей, почуяли неладное.
— Как это пока? — спросил Шнобель. — В каком смысле пока? Коллега называется, смывается с первым встречным.
— Это не встречный, а мой бригадир. С завода.
— Ах, с завода! Какая честь. Так что же нужно от нас?
— От вас ничего, — ответил Неверов и поднялся, чтобы войти с Горошком во двор.
— Минуточку, — остановил их Шнобель. — Вежливость должна быть присуща всем, в том числе рабочему классу. Я принципиально не терплю, когда ко мне поворачиваются спиной…
— Шнобель, не лезь, — тихо попросил Горошек.
— А ты молчи. В данный момент я беседую с твоим бригадиром. Завтра напишешь ему заявление об уходе, в трех экземплярах. Я тебе продиктую.
Неверов обернулся к Феде.
— Что это он? Федя молчал.
— Могу пояснить. Приходите в воскресенье в ресторан, — продолжал Шнобель. — Если, конечно, не жаль трудовых доходов, там…
— Заткнись! — крикнул Горошек.
— Ага, ты на меня уже кричишь. За это полагается. Слегка, по-отечески, но полагается, — и он шагнул к Феде.
Компания из Кольцовского сквера никогда не переживала такого позора. Авторитет и второразрядник не успел размахнуться и покарать гитариста, как его рука была перехвачена, завернута назад, и через секунду Шнобель лежал на траве. Он тут же вскочил и бросился на маленького Неверова. Этот жлоб в парусиновых брюках и рублевой тенниске сейчас получит урок! Недостаток информации подвел Шнобеля — откуда он мог знать, что перед ним бывший солдат-десантник? Еще раз мягко уложив джаз-ударника на влажную, пачкающую фирменные вещи траву, Неверов предложил ему отправиться в обратном направлении, следом за остальными музыкантами, которые уже отошли на некоторое расстояние.
В дверях Сергей обернулся и, пропустив Горошка вперед, сказал отряхивающемуся Шнобелю:
— Федора к себе больше не таскай.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Никакой неловкости не возникло, никаких тяжелых пауз.
Неверов уселся на диван и попросил Горошка сыграть что-нибудь.
— Правда, Феденька, — сказала тетка. — И я давно твоей гитары не слышала. Устает он на работе, — объяснила она бригадиру, — не до музыки. Сыграй «Баркаролу», только потихоньку. И после шнобелевских обрыдлых вечеров впервые отвел Федя душу. Следом за «Баркаролой» Листа сыграл он для Сергея Павловича и «Фанданго» Родриго, и «Ноктюрн» Бриттена, а затем напевную, с переборами, с балалаечными синкопами фантазию на русские темы, потом пошли старинные романсы.
— Способный ты человек, — сказал Неверов. — Не специалист я, но чувствую — будет из тебя настоящий музыкант.
— Шлифовщик из меня будет, — криво улыбнулся Горошек.
— И это точно. Такие две профессии! Позавидуешь.
— Две сразу не бывает…
— А Бородин, Феденька? — подала голос тетка. — А Чехов?
— Ты еще Ломоносова вспомни, — буркнул Горошек, поглаживая гитару.
— Чтоб не забыть, — сказал Неверов. — Зачем я тебя разыскал сегодня? Задание есть — закончить музыкальную школу.
— Бросить завод?
— Учиться можно и заочно. Два года осталось?
— Два, — смущенно ответил Федя, удивленный такой осведомленностью. — Только запустил я, не потяну. Не примут.
— Хочешь, мы бригадой сходим в школу, объясним, что задание — от всего завода, рабочее?
— Не пойму я…
— Погоди, объясню. Ты сперва коллекцию свою покажи.
— И про нее знаете?
И Федя притащил Неверову свое сокровище — собранные за несколько лет магнитофонные записи и пластинки. Были здесь и классические вещи, и джазовые, были диски вокально-инструментальных ансамблей.
— Подходяще, — сказал Неверов.
То, что он затем рассказал, удивило Горошка. Оказывается, большая группа ученых в стране ведет исследование условий, способствующих росту производительности труда в промышленности. По их рекомендации создаются новые станки («вроде нашего, многооперационного»), меняются методы работы, совершенствуются приемы. Проведен и анализ воздействия, влияния на производительность условий, в которых находится человек. Так вот, даже цвет стен в цехах может влиять на эффективность («заметил — многие цеха у нас светлые?»). Помогает работать и зелень за окном, и цветы в заводском дворе. Но самым сильным воздействием обладает музыка.
— На производительность?
— Именно! Есть даже расчеты, выраженные в процентах. Но дело не только в процентах…
— Любит человек музыку, слушает ее — уже хорошо, — сказала тетя. — Правильно?
— Это я и хотел сказать. Сможешь сделать, чтобы музыка звучала в нашем цехе? А, Федя?
— Я? Я бы попробовал. Но как? Что я могу?
— Заводской комитет комсомола выделяет нам магнитофон и проигрыватель, динамики. Аппаратура хорошая, новая. В случайные руки отдавать ее нельзя. Нужен человек, понимающий толк в музыке. Я и предложил тебя.
Неверов достал из кармана несколько газетных вырезок.
— Вот кое-что. По теме нашего разговора. Почитай… Теперь понял, почему это рабочее задание — получить музыкальное образование?
Неверов давно ушел, а в фединой комнате все горела настольная лампа. Горошек перебирал свои ноты, пластинки, перечитывал принесенные бригадиром статьи. Потом погасил свет, но не спалось. Раза два вставал, нащупывал будильник, подбегал к окну — поглядеть на циферблат.
Впервые хотелось, чтобы скорее наступало утро — время идти на работу…
3.
Людмила Парфеновна Запрягаева, младший инженер из отдела главного технолога, появилась в механическом цехе — возглавила общественный совет по организации социалистического соревнования — около года назад.
До этого сидела она в управлении и руководила столовой, детсадом и прачечным комбинатом. Пользовалась Запрягаева репутацией человека пробивного и с характером. Для многих так и осталось загадкой, каким образом Людмила Парфеновна смогла, а главное — отважилась «влиться» в сугубо производственный отдел и покинуть свой хоть и скромный, но собственный кабинет, где она могла руководить, хлопотать, требовать.
Хлопотать и требовать Людмила Парфеновна любила и умела. Это было делом ее жизни. Шла она по своей жизни энергично, зорко посматривая по сторонам.
В молодости, помнят старожилы механического, была Люда тоненькой, быстрой в движениях, смешливой массовичкой клуба, с глазами-буравчиками и носом-кнопочкой. Появилась она сразу же после возвращения завода из эвакуации и быстро стала приметной. Был ей изначально присущ некий организаторский талант. Тогда, в первые годы после войны, для клуба все нужно было «организовать» и «выбить» — сама профессия культпросветчика, наверное, воспитывала настойчивость.
Но выйдя неожиданно для всех за старшего инженера БРИЗа, желчного и болезненного человека в возрасте, кандидата наук, долго и безнадежно искавшего себе подругу жизни, она разительно и быстро преобразилась, перестала порхать, стала солиднее. Обнаружила вдруг склонность к полноте и выступлениям на трибуне. Попросилась учиться, по совету опытного супруга, в Высшую комсомольскую школу. Кандидат наук Запрягаев, колебавшийся поначалу, как он объяснял в кругу близких друзей, между двумя претендентками на его руку, так аргументировал свой выбор в пользу не блиставшей красотой Людмилы:
— Алевтина, конечно, виднее была, но Людок — перспективнее…
Тому минуло много лет, муж давно облысел, перешел в отраслевой институт, оттуда — в райисполком, на должность, связанную с распределением жилья, и это придало ему настоящий вес. В отношении жены он оказался провидцем: Людмила Парфеновна, оправдывая его прогноз, специализировалась на некой профессии, которую она обозначила для себя кратко: учить людей разуму. Осуществить это можно было только сидя в руководящем кресле. Она стала присматриваться к тем, которые добрались до кресел, заимствовать жесты, улыбки, кивки, интонации. Училась говорить так, словно она на кафедре. С этой целью завела дома заветную тетрадочку — кондуитик престижных слов. Супруг похвалил за инициативу, и сам, при случае, пополнял кондуитик. Готовясь к любой публичной речи, Людмила Парфеновна доставала тетрадочку, с удовольствием вчитывалась в вещие слова:
«Будировать» — к общественному мнению, сознанию, инициативе, соревнованию.
«Боевитый» — лучше, чем боевой. Комсомол.
«Волнительно» — искусство. Челов. фактор.
«Атрибутика» — вспомогательные дела.
«Задействовать» — почаще.
В последние годы появились в кондуите слова и междометия менее общего толка, локальной направленности:
«Художнически» — о писателях.
«И еще» — начинать мысль.
«Конечно же» — с улыбкой.
«Гуманитарий» — произносить с сожалением.
«Привитие» — восп.
«Взыскует» — когда о душе.
Особенно пополнилась тетрадь в пору работы Запрягаевой (тогда еще Людмилы) в заводском комитете комсомола. Уже в комитете она, даже внешне, мало напоминала себя — массовичку. Съездив в туристическую поездку в Болгарию, заказала себе в заводской типографии пачку визиток «Людмила П. Запрягаева, общественная работа». Вообще-то типография частные заказы не выполняла, но уже начало сказываться магическое влияние должности мужа. Из совместно прожитых лет вынесла убеждение, впрочем тайное: жизнь целесообразно делить на две половины и по возможности не смешивать их: 1. «Прошу не отвлекаться от серьезности момента» (с 9 до 18). 2. «Ничто человеческое нам не чуждо» (дом-кухня, садовый участок, вылазка на природу).
После комитета комсомола Людмила Парфеновна возглавляла поочередно Дом культуры, библиотеку и санаторий-профилакторий. Потом прочно осела на руководстве столовой, детсадом и прачечным комбинатом: решила стать на ноги по-настоящему, писать диссертацию — без этого никуда в наше время, вздыхал Запрягаев, он и подсказал тему: пиши по линии общественных наук, скажем, о практике организации социалистического соревнования в низовом трудовом коллективе. Тема давалась с трудом. Своими словами обозначить ее оказалось нетрудно: доходить до каждого! Смысл одобрили, а искомая формулировка официального названия пока нащупывалась.
К сорока пяти годам — времени нашего рассказа — Людмила Парфеновна обрела размашистую, почти мужскую походку, выработала свой стиль и манеру держать себя, которые приличествовали, по ее мнению, хозяйке положения в любой ситуации.
Диссертация, написанная любовно и отредактированная в бессонные ночи мужем, однако успеха не принесла. Голосование ее отклонило по причине общих мест и обилия цитат из периодики. Один из оппонентов не увидел в рукописи соискателя личного опыта в той области, которая являлась предметом исследования и второй строчкой визитной, на все времена, карточки — общественной работе. Другой отметил приблизительное знание диссертанткой практики социалистического соревнования. Третий — орфографические ошибки.
Людмила Парфеновна приняла удар стойко. Общая улыбка не сошла с ее лица, когда она покидала стены института, в котором защищалась.
«Найдем другой институт», — утешал ее Запрягаев и, вспоминая ее улыбку, добавлял: «Но ты молодец».
Однако тут же становился серьезным и назидательно говорил: «Тем не менее…»
Людмила очень ценила своего мужа: у него уже была диссертация. Лучше не дразнить гусей. Личный опыт общественной работы? Подкопим.
Вакансий на этом поприще не предвиделось, к тому же на общественные посты избирают. Но золотая должность мужа уже творила чудеса, даже здесь, на заводе, к которому формально он не имел отношения. В тандеме с мужем Запрягаева поставила на ноги всех, кто к ней хорошо относился. Их оказалось немало. В результате было найдено скромное место младшего инженера в отделе главного технолога, инженеру предписывалось параллельно быть куратором (неплохой термин) механического цеха по соцсоревнованию — как раз то, что нужно для подготовки диссертации. Это только для непосвященных остался загадкой ее отважный переход на скромную должность. Она и не думала зарывать в землю свой организаторский талант. Талантами, слава богу, не разбрасываются.
Вскоре в цехе был создан общественный совет по соревнованию, и Запрягаеву, как куратора, рекомендовали возглавить его.
Иван Семенович Кочетовкин в жизнь не видывал таких людей и был в первые месяцы ошеломлен напором и активностью Запрягаевой; диссертация манила ее, дразнила, подталкивала. В проходах цеха, в коридорах, в красных уголках, на стенах кабинетов ИТР зацвели «молнии» и графики, сравнительные данные и диаграммы. Она истово взялась за соревнование, потом оказалось, что не за само соревнование, а за наглядную, в пользу соревнования, агитацию. Что ж, и это неплохо, решил Кочетовкин, и на том спасибо. Механический цех стали хвалить за своевременное составление рапортов, за учреждение переходящих вымпелов по многим позициям, за красочное чествование передовиков.
Людмила Парфеновна смело шла в гущу жизни — вмешивалась во все, на чем останавливался ее взгляд. Кочетовкин однажды попробовал ее осадить, но спустя непродолжительное время раздался звонок из заводоуправления — предложили не мешать «общественной работе».
— Получил по рукам, — удовлетворенно докладывала Людмила Парфеновна в тот же вечер дома.
Вокруг нее начал, сначала робко, потом все энергичнее и веселее, формироваться слой людей, в которых раньше начальник цеха и не подозревал общественной активности. Кочетовкина они раздражали, но вслух своего мнения под строгим взглядом Запрягаевой он уже старался не выражать. Люди эти в рабочие часы куда-то спешили, кого-то ловили, о чем-то уславливались, что-то увязывали и согласовывали, хлопотали. Они работали в поте лица, но к фланцам и коленвалам работа эта отношения не имела. Он догадывался — Запрягаевой, ее многочисленными поручениями некоторые в цехе довольны. Цех как бы расслаивался у него на глазах, и он пребывал в растерянности.
Очень скоро в механическом привыкли к Запрягаевой — привыкли видеть в президиумах собраний и заседаний, привыкли к ее увесистой походке, к остро отточенному карандашу в нагрудном кармане синего халата. Труднее привыкали к тому, что она говорила.
«Мы тут посоветовались и решили», — любила начинать Запрягаева беседу на любую тему, хотя часто ни советов, ни решений предварительных не было. Это выражение еще в комсомоле глубоко запало ей в душу.
«Мероприятие прошло на должном уровне», — отзывалась Людмила Парфеновна о концерте заводской агитбригады.
«Есть определенное недопонимание», — такая формула из кондуитика была мягкой формой критики. «Не задействован фактор ответственности…»
И если многие в цехе старались пропускать запрягаевскую лексику мимо ушей, то лично Людмила Парфеновна относилась к ней серьезно и со скромной гордостью. В цехе участились собрания и конференции, летучки и активы. С непременным регламентом, протоколом и графином воды.
— Поэт ты, Людмила Парфеновна, — вздыхал обескураженный Иван Семенович, — поэт заседаний…
— Не заседаний, — отвечала Запрягаева, — а общественной работы. В этом деле свои законы. Закрыть вопрос — большое искусство. Художнически надо поработать.
— Кто ж спорит? — осторожно говорил Кочетовкин. — Но соревнование, между прочим, не вопрос.
— Не будем дебатировать, Иван Семеныч. У тебя свое понимание, у меня свое… Вот вчера на завкоме сам Никодимов отметил — в цехе есть фактор отставания на двух участках, а мы не реагируем. Поднажать надо!
— О чем ты?
— Об участках Неверова и Петренко.
— Какое же отставание, не понял?
— По части темпов. И еще, бригада Неверова тянет цех назад. Еле с месячной нормой справилась. Я, конечно, понимаю, у тебя свои причины быть снисходительным, но если подойти с позиций принципиальности и не отвлекаться от серьезности момента…
— Ты это оставь, Людмила Парфеновна. Неверов старается… Станок многооперационный забыла? С программным управлением? Его освоить надо, это время.
— Сами вызвались. Моя задача — обеспечить безусловное выполнение задания каждым участком. Так? Так. И общественному совету небезразлично, чем занимается бригада Неверова: планом или сомнительными затеями. Вроде музыки. Летки-енки, понимаешь… По твоему разрешению канитель эту в цехе развели?
— По моему, конечно. Дело вполне хорошее, Людмила Парфеновна.
— Ну, не знаю. Знаю одно — цех не танцплощадка. Тем более, поручать организовывать «вполне хорошее дело» сомнительным личностям вроде этого, извини, пижона с прической…
— Зря ты людей обижаешь, Запрягаева, — Кочетовкин с трудом поднялся, видимо, не желая продолжать разговор, но добавил: — Не пижон он. Просто на нас с тобой не похож.
— Вот уж точно.
— И советов таких не люблю… на кого поднажать. Я не пневматический пресс, а начальник цеха.
— Ясненько. Надеюсь, о нашем разговоре можно проинформировать Никодимова?
— Да информируй кого хочешь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Удивительно, но так: в бесстрашную душу Кочетовкина, прошагавшего от станка до кабинета начальника цеха, пытанного тыловым голодом и вражеской пулей, начала заползать робость. Он гнал ее от себя, стыдился, но ничего поделать не мог, и это видели рабочие — Иван Семеныч дал слабину.
Зоя Дмитриевна толковала растерянность мужа по-своему: она помнила его слова о том, что «надбавка вылезет боком». Наверное, Ваня был прав, старый ребенок, ох, прав…
Наверное, дело вот в чем: он как был станочником, так и остался им, и если случались в цехе авральные дни — надевал спецовку и становился к станку, испытывая при этом особое удовольствие. Спецовка у Зои Дмитриевны всегда была наготове, постиранная и отглаженная, на верхней полке в гардеробе.
Для Кочетовкина же ясности не было.
Сама по себе Запрягаева ему казалась комичной, но тревогу вызывала некая стихия, стоявшая за ней. Он не мог не видеть, что Людмила Парфеновна ровно ничего не смыслит в производственных делах, но обо всем судит веско и убежденно — не придерешься. Суждения в целом правильные и соответствующие. Он всегда, всю свою жизнь сомневался — так ли поступает, то ли делает, имеет ли право сказать. Для Запрягаевой сомнений не было.
Если бы Сережка еще не глядел так удивленно: что ж ты, батя? А что я? Тебе, Сережа, со своего участка, из своей бригады не все видно. Вот наберешься ума, закончишь институт, выбьешься в люди — тогда и попробуешь рассудить, может, и мне что присоветуешь: так ли просто с Запрягаевой, если она о цехе и в цехе хлопочет, о нас с тобой, по-своему, но о деле — о деле же?
4.
Осенью, когда пожелтели березы в заводском дворе, Горошек перебрался в общежитие.
Тетка поменяла комнату на Симферополь — врачи настоятельно рекомендовали перемену климата, но племянник вдруг уперся: остаюсь. Пока, сказал он тете, на время. Неверов вместе с Федей отвез ее на вокзал.
— Не успокоюсь, пока ты не приедешь! — твердила она. — Самое большее — месяц. Как ты будешь один?
— Мы его в общежитие заберем, — сказал Сергей. — Не обидим.
— Но почему такое упрямство? Нет, Феденька, ты все-таки обещай…
Сергей подхватил чемодан и пошел вперед, к вагону.
Горошку только что присвоили начальный — второй разряд. Он сам не заметил, как пришло спокойствие за станком, обрели названия и смысл детали и узлы круглошлифовального станка, инструменты. Научился Горошек читать чертежи, по слуху определять число оборотов и многим другим вещам научился, о существовании которых он совсем недавно не подозревал.
Начался четвертый, завершающий квартал года. Федя замечал: строже становились с каждым днем лица окружавших его людей, более ровным и убыстренным ритм работы станков и поточных линий, ритм жизни всего цеха. Еще несколько месяцев назад он не сумел бы этого заметить, но дни и вечера, проведенные на заводе, обострили слух и зрение.
Вот по ленте транспортера на два соседних участка приехали фанерные контейнеры. Для постороннего человека они ничего не значат, но Федя уже знал, что прибыли заготовки под цилиндрические детали, о них позавчера шла речь на цеховой планерке. Он взглянул на часы — еще целых тридцать минут до окончания смены, а заготовки уже прибыли! Он поискал глазами бригадира. Неверов у своего станка разговаривал с мастером участка, подняв на лоб защитные очки. Перехватив взгляд ученика, Сережа едва заметно кивнул ему, улыбнулся. И Федя понял смысл этой улыбки.
Позавчера бригадир вернулся с утренней планерки нахмуренным. Рассказал — шла речь о неравномерности работы бригад. Как это понимать? А вот так: самые продуктивные часы — в середине дня и в конце смены, а с утра производительность невысока. Да, и в нашей тоже. На планерке была Запрягаева, она попросила слова и так объяснила скачки в интенсивности труда: «определенная несознательность» и «утренняя раскачка».
Он, Неверов, возразил: причем тут несознательность? Нужно искать истинные причины. На одном участке, положим, могут возникнуть простои из-за нерасторопности, но ведь скачки — повсюду в цехе? Не думает же Людмила Парфеновна, что все подряд несознательны?
— Ну, и к чему пришли? — спросил Головков.
— Предложил провести хронометрирование смены нескольких бригад, выяснить, что стоит за ритмом каждого часа.
— Приняли?
Неверов кивнул.
На следующий день хронометрирование показало: вялое начало рабочего дня во всех бригадах объяснимо. Дело, оказывается, в том, что цех начал выпускать цилиндрические детали, а заготовки для них подвозили прямо к началу смены. Пока шла разгрузка и складирование заготовок, терялись минуты. Привозить заранее? Но для этого нужно перестроить распорядок дня транспортников цеха, наметить и освободить возле каждого станка места для заготовок на будущую смену, разместить их так, чтобы не мешали станочнику, работавшему в данный момент.
Хронометристы доложили о своих выводах Кочетовкину. Начальник цеха распорядился продолжить дело на остальных участках, а на первые два заблаговременно доставить металлические цилиндры, подготовить площадки для их размещения.
Горошек, увидев контейнеры на транспортерной ленте в конце смены, сразу понял, что предложение Неверова принято и оказалось стоящим. А улыбка Сергея Павловича объяснила ему, что бригадир ценит и одобряет заинтересованность новичка. И от этого безмолвного разговора взглядами, неприметного для окружающих, стало Феде радостно и весело.
Комната цехового комсомольского бюро была расположена на втором этаже, рядом с бухгалтерией. Сюда в обеденные перерывы, наскоро перекусив, торопился теперь Горошек. В комнате смонтировали проигрывающую аппаратуру, и она транслировала в цех музыку. Динамики Федя развесил над пролетами в четырех углах цеха, отрегулировал громкость, чтобы звук свободно проникал всюду, но не глушил, не отвлекал станочников.
Накануне первой передачи вся бригада волновалась, и было от чего: мелодия из динамиков произвела настоящий переполох. Удивление на лицах рабочих, напугавшее Горошка, вскоре сменилось улыбками.
Посыпались предложения — как получше разместить динамики, в какие часы включать музыку и какую, неплохо бы передать концерт по заявкам. В считанные дни Федю узнали все в цехе, он стал человеком популярным.
— Горошек! — прибежала на участок плановичка Шурочка. — Нельзя ли провести колонку в бухгалтерию?
— У меня дома Муслим есть, притащить? — спрашивал ученик из бригады Петренко.
Пришел в цех и сам худрук заводского Дома культуры — прослышал о новшестве. Обсудил с Федей возможность трансляции по радио концерта самодеятельного октета балалаечников.
Кочетовкин доволен: обстановка вдруг стала праздничной. Правда, роста производительности труда, на который рассчитывал Горошек, ни на следующий день, ни через неделю отмечено по цеху не было.
— Не расстраивайся, — успокаивал Неверов Федю, когда тот сообщил ему о безрадостных результатах своей разведки в производственный отдел завода. — Не сразу дело делается. Вырастет и производительность. Главное, людям нравится. Мало что ли?
— Ну, нравится… Вы же сами…
— Не отказываюсь. Ты только не спеши… Заметил, как начальник цеха к тебе подобрел? Это он неспроста, он ничего зря не делает — значит, видит пользу от нашей затеи.
Кочетовкин, и вправду, несколько раз подходил к фединому станку. Один раз осмотрел отшлифованную Горошком деталь, сказал:
— Круг направь. Знаешь — как? Вот и отлично. Действуй в том же духе. Хотя вот что, — Иван Семенович замялся, подыскивая слова, — поглядел я со стороны — к лицу тебе будет короткая стрижка, а? Ты попробуй. Опять же в берете работать приходится, чтобы волос в станок не попал. Небось, жарковато.
Федя вздохнул, ответил баском:
— Потерплю, Иван Семеныч, жара — мелочи жизни…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В небольшой квадратной комнате заводского общежития, где теперь обитал Горошек, просыпались рано — Головков уже в шесть утра распахивал окно в сад и «ворочал» двухпудовую гирю. Феде он подарил свои старые, отслужившие — по весу — гантели, но для ученика они оказались мучительными, после пяти минут упражнений начинали ныть предплечья. Горошек бледно улыбался, но терпел.
У него вообще все эти заводские месяцы болело тело, уже начал привыкать — никогда не думал, что так трудно восемь часов простоять на ногах у станка! Но боль была не противная, она скорее походила на истому, к вечеру почти улетучивалась, зато давала себя знать по утрам.
Он впервые жил мужской жизнью — она оказалась совсем не такой, как представлялась, разве что дисциплинированной. Здесь сами застилали койки, подметали и мыли полы, чистили картошку и стирали. Погляди на него сейчас тетка — не поверила бы. В воскресенье Горошку выпала очередь готовить обед, снимать пробу обещал прийти Сергей Павлович. Федя расстарался, замесил блины, от избытка старательности набухал соли, но никто не заметил — бригадир не столько дегустировал, сколько говорил за столом, незапланированное производственное совещание получилось.
— Годовой план мы, конечно, осилим, — говорил Неверов. — Но есть еще обязательство, десять процентов, о которых в начале года…
— Кто мог знать в начале года о новом станке? — спросил Головков. — Он и сейчас на половинной нагрузке…
— Выйти из положения все же можно. Хорошо, что ты упомянул нагрузку. С понедельника переходим на изготовление новых деталей, да что там — на новый вид работы. Наряд я уже получил, вот он, — и Сергей отодвинул тарелку с блинами и развернул на столе несколько листов бумаги и чертеж. — Поглядите. Будем нарезать трапецеидальную резьбу на пустотелом шпинделе. Федя, сможешь выговорить?
— А почему? Трапецо, трапециое…
Ребята засмеялись.
— Сложно, — кивнул Головков.
— Вот именно, — заметил бригадир. — Такие штуки мы пока не делали. Да и для остальных бригад в цехе трапецеидальная резьба — новинка. Обратите внимание — шпиндель пустотелый, стенки два миллиметра. По технологии предусмотрено обрабатывать его черепашьими темпами. На обработку одного шпинделя — сто пятьдесят минут.
— Ясно, резьба беззаходная, — вглядываясь в чертеж, сказал Катков.
— Это имеет значение? — спросил Горошек.
Бригадир объяснил. Есть два вида нарезки такой сложной резьбы — обычная, то есть с канавками на детали для захода и выхода резца, и более сложная, беззаходная — без канавок. Сложность в том, что при беззаходной резьбе почти невозможно повысить скорость резания, увеличить производительность — трудно уловить момент, когда следует вводить и выводить резец. Малейшая ошибка во времени приведет к браку. Инструмент может врезаться в деталь не там, где предусмотрено чертежом, либо глубже, чем допускают техусловия.
— Похоже, — заметил Головков, — за сто пятьдесят минут не выбиться. Технологи зря не станут…
— Предлагаю все же применить скоростное резание, — сказал Сергей.
— Есть какая-нибудь идея? — спросил Греков.
— Очень общая. По правилам, — он кивнул на чертеж, — нужно выполнять нарезку в три приема. Сперва шпиндель отфрезеровать, затем профиль окончательно довести до нормы с двух постановок на токарном…
— Объединить все три операции?
— Хорошо бы!
— А где возьмем время на поиски? — спросил бригадира Греков. — Подумать-то можно, но ты ведь сам говоришь — не тянем на выполнение обязательств. С планом бы справиться. Если засядем за опыты — и план завалим…
— Может быть, дома прикинуть, как соединить три операции? — спросил Горошек.
— При помощи чайника? Надо в цеху, Федя, там — станки. Только не дадут их нам. Участок сразу после нашего ухода поступает в распоряжение второй смены. А ночью нас в цех не пустят.
— Даже если Ивана Семеныча попросить?
— Правила для всех одни, — пожал плечами Неверов. — Включать станки в ночное время — жечь энергию. За твой счет?
— Тогда сделаем так, — решил Головков. — Завтра же начнем экономить хотя бы минут по десять-пятнадцать и тратить их на опыты. Так можно?
— Думаю, да. Минут десять за смену сэкономить сумеем. Но кое-что стоит прикинуть сейчас. Где у нас описание многооперационного?
В общих чертах наметился такой план: необходимо сконструировать приспособление, позволяющее резцу на большой скорости входить в предназначенное для начала резьбы место на детали. Иными словами, нужен шаблон, регулирующий движение резца.
Кроме того, коллективно пришли к выводу, что понадобится и новая заточка режущего инструмента — по иному профилю, под окончательную обработку шпинделя. И, соответственно, новое крепление резца.
Неверов поручил поиски ответа на два последних вопроса четверым членам бригады, сам же взялся за конструирование приспособления.
Оно получилось таким — медная пластинка, выгнутая по внешнему контуру пустотелого шпинделя с рядами прорезей. Пластинке дали название «гребенка». В один из обеденных перерывов понесли гребенку цеховым инженерам.
Ход мысли бригады понравился. «Гребенку» в целом одобрили, внесли несколько конструктивных добавлений и отправили на испытательный полигон — огороженный участок в углу механического цеха. Там на обрабатываемую деталь, пустотелый шпиндель, нанесли линии, обозначающие начало и конец резьбы — для сверки окончательного результата после применения новшества, закрепили «гребенку» в жестком блоке с резцом на многооперационном станке, ввели в командный блок перфоленту, ориентирующую агрегат на тысячу оборотов шпинделя в минуту.
На полигоне к этому времени собрались соседние бригадиры, технологи цеха, вместе с Кочетовкиным пришла Запрягаева.
— Посмотрим, посмотрим на ваш новый эксперимент, — сказала она Неверову. — Сплошные эксперименты: то музыка, то прически, то гребенки. Когда только работать будем?
— А ты не волнуйся, Людмила Парфеновна, — добродушно ответил один из инженеров. — Тебе за наши эксперименты ответственности нести не придется.
— Надеюсь, — серьезно ответила Запрягаева.
Неверов запустил станок. Мгновенно набрал большие обороты шпиндель, полетела в приемный бункер сизая стружка, из-под резца змейкой вспорхнул дымок горящей смазки. Не прошло и четырех минут, как щелкнуло реле автоматического отключения станка, и теплая деталь оказалась в руках у Сергея.
Она пошла из рук в руки. Замерили глубину резьбы, точность входа, чистоту отделки. Неверова и его станочников начали поздравлять. Все вокруг знали, что на обработку шпинделя отводилось два с половиной часа. Сергей ослабил зажимы, снял гребенку. Кочетовкин распорядился отправить готовую деталь на стенд и дать исчерпывающую оценку качества нарезки.
Запрягаева надела очки и тоже попросила на смотрины гребенку, повертела ее так и эдак.
— И все? — спросила она начальника цеха.
— Все, Людмила Парфеновна, все!
— Но это так просто! — сказала Запрягаева, все еще удивленно рассматривая выгнутую медную пластинку с рядами узких прорезей…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Повторные, а затем многократные испытания на полигоне подтвердили: предложенное бригадой новшество после доводки можно применять на всех участках цеха, выполняющих нарезку сложной резьбы на пустотелых шпинделях и других аналогичных деталях. Но при одном условии — при эксплуатации новых многооперационных станков с программным управлением, таких, как на испытательном полигоне и в бригаде Неверова.
Кочетовкину позвонил по селектору директор завода и попросил оформить рационализаторское предложение. На его основе будет изменена нормировка на выполнение резьб. Иван Семенович тут же вызвал Сережу:
— Готовь описание гребенки и все честь по чести.
Обстановка в цехе, как и рассчитывал Кочетовкин, изменилась. Новыми станками теперь заинтересовались все бригадиры. График выполнения сменных норм, вывешенный у входа в цех, был красноречив: в считанные дни бригада Неверова перебралась на первое место. Многооперационный обеспечивал нарезку в пределах четырех — четырех с половиной минут, включая время, необходимое на переналадку. Людмила Парфеновна Запрягаева сияла так, будто идея «гребенки» родилась в ее голове, носилась по заводу, тормошила Сергея.
— Не тяните, ребята, не тяните! Успех есть успех, надо пользоваться плодами. В БРИЗе по секрету выдали предварительную справку — вам светит солидное вознаграждение.
Батя тоже ежедневно напоминал — где предложение? Сережа отвечал — скоро принесем. Не рассказывать же Ивану Семеновичу, что в бригаде сразу после испытательного полигона бог знает что началось. Все из-за Валерки Каткова, всегда спокойного и покладистого парня. Думал Сережа, хорошо знает Валерку. Несколько лет вместе, и никогда ничего такого… Ну, молчун был, в Доме культуры пропадал, изредка домой ездил — в деревню Гремячье, возвращался в общежитие то с картошкой, то с салом деревенским — в общий котел.
Не начальник цеха, а Валерка Катков первым заговорил о рационализаторском предложении, когда о нем и мысли не было. «Гребенка» еще только проходила испытания, сомневались в бригаде — получилось ли, ребята смущенно привыкали к первым похвалам и вниманию, когда Катков отозвал Неверова в сторонку:
— Слышь, бригадир, будут предлагать, чтобы подали на рационализаторское, — отказывайся.
— Почему?
— Успеется.
Неверов не придал значения этим словам, но потом, по дороге домой, вспомнил и переспросил, что он имеет в виду. Катков пояснил: если месяц-другой потянуть время, поработать вот так — за четыре с небольшим минуты вместо двух с половиной часов по норме делать шпиндель — это во сколько раз можно план перевыполнить? То-то. На «москвичонка» соберем, не иначе.
Ребята прямо рты разинули. Ты что, Валерка? Какого «москвичонка»? Одного на всех?
— Каждому будет по экземпляру, если захотим, — пояснил Катков. — Меня умные люди в Гремячьем надоумили: вы изобрели, ваше и право… По полсотни норм за смену вполне сможем гнать…
— Ты серьезно? — спросил Сережа.
— А хоть бы и серьезно!
— Зачем тебе «москвич»? В деревню ездить?
— С вами, как с людьми, говоришь… Не хотите — не надо.
— Получится надувательство, — сказал Горошек. — Разве нет?
— Где надувательство, где? — Валерку никогда еще не видели взволнованным — даже покраснел. — По закону «гребенка» наша? Наша! Мы изобрели?
— Изобретатель, — сплюнул Греков.
— Ты сколько часов сегодня за станком стоял? — спросил Головков.
— Иди ты со своими вопросиками!
— Ну ответь.
— Восемь, как и ты. Дальше что?
— За что же — пятьдесят норм тебе записать? Устал больше в пятьдесят раз?
— Устал — не устал, это никого не колышет. По закону, пока нет новой нормировки…
Они долго шли молча. Возле общежития Неверов рассеянно кивнул ребятам, только Каткову сказал:
— Ты даешь…
Бате об этом не расскажешь, он ответит — а ты куда глядел, кулачка в бригаде пригрел? Как же все-таки получилось, что пригрел?
Утром в цехе он узнал, что Катков поздно вечером попросил коменданта общежития перевести его в другую комнату. Не стал расспрашивать ребят, что у них там было. Валерку переселили, пустая койка нашлась. Пустая койка не проблема.
Несколько дней бригада работала почти отчужденно, старались не глядеть друг на друга. Не выдержал Неверов — затрубил сбор. Собрались у него дома, Катков не пришел.
— Мое мнение — отнести «гребенку» к чертовой матери в БРИЗ. Не хочу я никаких рацпредложений, — сказал Греков.
— Согласен, — сказал Головков.
— Мотивы отказа? — спросил Неверов.
— У тебя почти высшее образование, — сказал Греков. — Ты и сформулируй…
— Ладно, — ответил Неверов. — Дадут мне по шее.
— За что? Хочешь, пойдем вместе.
— Нет, я уж сам…
Слух о том, что бригада Неверова отказывается внести рационализаторское предложение, переполошил цеховое начальство. Когда он пришел в кабинет к Ивану Семеновичу, там уже дожидались несколько человек, была и Запрягаева.
— Вот здесь сидят, Неверов, твои художества! — сразу же приступила к делу Людмила Парфеновна. — Чуяла я — что-то с гребенкой не так!
Батя сидел подавленный (дома уже был разговор — после него болела голова у обоих). Сергей сказал:
— Получите наши чертежи и расчеты, — он бережно положил на край стола описание «гребенки». — А вот опытный образец.
Иван Семенович облегченно откинулся на спинку стула. Запрягаева достала из кармана халата платок и отерла лоб, улыбнулась.
— Давно бы так.
— Но предложения мы оформлять не будем.
— Что? Вы слышите? Опять начинается…
— Погоди, Людмила Парфеновна, — прервал ее Кочетовкин. — Объясни, Неверов, в чем, в конце концов, дело!
— Сначала у меня вопрос к вам, Иван Семенович.
— Давай.
— Почему на шпиндель отводилось два с половиной часа?
— Да технология, ты же знаешь!
— Но мы показали — можно и за четыре минуты!
Приоткрылась дверь — заглянули Горошек, Греков и Головков.
— Можно войти?
— Погодите там! — крикнула Запрягаева. — Их только здесь не хватает!
Ребята вопросительно посмотрели на Кочетовкина, потом на Неверова и ретировались.
— И что с того, что показали?
— Получается — не та технология.
— Как не та? — искренне удивился начальник цеха. — Если б не ваша «гребенка»…
— Даже Людмила Парфеновна, — негромко ответил Неверов, — даже Людмила Парфеновна поняла, как это просто — «гребенка»… Не так уж трудно было додуматься…
Запрягаева на этот раз не поняла, но на всякий случай нахмурилась. Кочетовкин, подумав, согласился:
— Наверное, не трудно. Технологам.
— Вот! Получается, за их недоделку, за ее устранение нам почет и уважение. За чей-то брак! И даже деньги обещают выдать, можно, например, «москвичонка» купить…
— А почему нет? — спросила Людмила Парфеновна. — Жизненный уровень имеет тенденцию к…
— Не хотим мы такой рационализации — покрывать чужой брак. Заберите «гребенку» на память.
Запрягаева массивно выросла над столом:
— Ты на что, Неверов, руку подымаешь? На рационализаторское движение?
И переглянулась с Кочетовкиным.
Дверь все-таки отворилась, и Головков из коридора пробасил:
— На очковтирательство!
Неверов кивнул:
— Вот, с репликой мы все согласны.
— Кто это мы?
— Моя бригада.
— Из твоей бригады, ходят слухи, — сказала Людмила Парфеновна, — люди бегут. Один из станочников, хороший между прочим парень, пришел, как я слышала, в администрацию с просьбой перевести его в другой коллектив, подальше от Неверова. Мы еще разберемся — почему…
— Катков?
— А ты и не знаешь, что у тебя в бригаде делается, руководитель…
— Я за эту должность не держусь. Могу уступить любому, только скажите.
— Примем во внимание.
— Мой совет тебе, Сергей, — повысил голос Кочетовкин. — Забери бумаги со стола, подготовить чин чином и подавай рационализаторское предложение.
— Цеху не вреди! — добавила, не глядя на бригадира, Запрягаева. — И так отставание по этой позиции, в разрезе новаторов и рационализаторов.
Неверов отрицательно покачал головой.
— Бригада уже приняла решение.
— Мы ведь тебя накажем, — с терпеливой укоризной, как нашалившему ребенку, сказала Людмила Парфеновна.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сережа помнит — была горечь, долго не выветривался ее гнетущий привкус. Ноги по вечерам не несли домой, не хотелось встречаться глазами с батей. Улыбаться беспечно на молчаливые вопросы Зои Дмитриевны.
Она теребила Ивана Семеновича — что стряслось у вас, что с парнем? Муж отвечал туманно:
— Перемелется, мука будет.
И перемелилось ведь.
Ей этого было мало, ей понимать надо, отчего стынет ужин на столе, а Сережи все нет и нет, и так который день.
— Ладно кудахтать, — сердился Иван Семенович. — Сессия у Сережки скоро, вот и пропадает в институте. Или в библиотеке корпит.
— Может, появилась какая? Не замечал?
— Пора бы уж, двадцать пять лет. Не замечал, все в цехе да в цехе. В общежитие зачастил.
— Ты бы кого сосватал, Ваня. Ну поговорил по душам, не знаю, по-отцовски…
— Не сводня!
— Уж сразу и сводня! Видели его с Шурочкой, плановичкой нашей. Чем не невеста?
— М-да. Аккуратная девушка. В филармонию ходит.
— Ты бы…
— Замнем, Зоя!
Но ведь было, кроме горечи-то, и другое. Главное. Дожидались, как праздника, торопили последний час смены, чтобы развернуть на разметочном столе свой чертеж, склониться над ним, соприкасаясь головами, и уходила, бог знает куда исчезала усталость, и сон не брал, и медная, изогнутая, с рядами прорезей пластинка становилась почти живой, светилась розовым теплом.
Было — шагали по лесной тропке впятером, шевелили обгорелой веткой угольки костра, и они вспыхивали, выпукло освещали в сумерках лица — спокойное и сосредоточенное лицо Каткова, крутой лоб Головкова Толи, искрились в смеющихся глазах Юры Грекова, в круглых, опушенных белесыми ресницами, Горошка.
Было ведь — тайно от Феди, чтобы не смущать, пришли под окна одноэтажного кирпичного особняка на Кольцовскую улицу, где помещалась музыкальная школа, и слушали, пытаясь различить в многоголосице баянных переборов, аккордов пианино и скрипочных рулад его тихую гитару, и прижали пальцы к губам — когда уловили, услышали, узнали. И потом бежали в общежитие, чтобы к его приходу быть уже дома, в комнате…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В город, крадучись, пришла зима.
Сначала иней на жухлой траве, на голых ветках, потом изморозь на окнах общежития как бы исподволь готовили день, который показался Горошку праздничным: он впервые увидел свой завод в белом наряде.
И вдруг понял, что завод-то — красив.
Снег подчеркнул строгую геометрию цехов вдоль центральной аллеи, обсаженной тополями, выделил на синем небе причудливую вязь заиндевелых трубопроводов, белыми шапками лег на гранитный бордюр фонтана в сквере, на скамейки, на обелиск в центре заводского двора в память погибших во время войны заводчан.
Его поставили, вспомнил он рассказ Толи Головкова, еще в сорок четвертом, когда после освобождения Воронежа завод вернулся с Урала. Но вернулся не завод, вернулись люди, они заново и построили предприятие.
Он не видел этих людей, разве что — начальника цеха, Ивана Семеновича Кочетовкина, да его жену — кладовщицу Зою Дмитриевну, но кое-что уже понял в них: эти люди тогда, в сорок четвертом, восстанавливая завод, отвели место для газонов и сквера, для мраморного обелиска, для плавательного бассейна и Дома культуры. В сорок четвертом они были уверены в победе! И делали все в расчете на будущих, счастливых людей…
Первый снежный день показался Феде праздничным и по другой причине.
В обеденный перерыв Сергей Павлович отозвал Горошка в сторону и предложил вместе с ним «смотаться» в лес, за елкой.
— Зачем, Сергей Павлович? — не понял сначала Горошек. — До Нового года еще три недели. Да и будут их продавать на каждом углу.
— Так поедешь? Проветримся заодно, лесным духом подышим.
— А милиция? Оштрафуют за елку.
— Не бойся, мы у нас на даче возьмем.
— А батя позволит?
— А куда он денется… К тому же Новый год для бригады — послезавтра.
— Заканчиваем годовое задание?
— Вот именно. Только ребятам о елке ни слова.
Пригородный поезд на несколько секунд притормозил у разъезда Синицыно, и они выпрыгнули с высокой подножки на откос. Сразу за полотном начинался лес, уже прихваченный свежим морозом, но еще не потерявший своего терпкого дубового духа. Бригадир повел Федю просекой, по бокам которой зеленели елочки, догорали осыпанные порошей березы. Но господствовали дубы — рослые и нахохлившиеся, они островами возвышались над порослью послевоенных лет.
Одиннадцатого декабря, помнит Сергей, они пришли в цех за полчаса до начала рабочего дня. На проходной вахтер подозрительно оглядел большой, замотанный бечевкой сверток, велел показать содержимое. И только когда на него пахнуло свежей хвоей — смягчился.
— Ладно, проноси. Хоть и нарушение это!
В тепле цеха елка оттаяла, распрямилась. Поставили ее на табуретку у головного станка, рядом с инструментальным стеллажом, наскоро нарядили.
Маленькая была елочка, в метр всего высотой, но какой праздничный и лесной дух пошел от нее по участку, по всему механическому цеху!