ШАМАН-КАМЕНЬ. 1965.
1.
Подтягивался на холме четвертый неверовский дом, становился в затылок трем первым. Улицу, образованную новыми домами и стеной тайги, решили назвать Комсомольской.
Пришли на будущую Комсомольскую вызванные из леспромхоза вальщики леса, парни в касках и ватниках, вооруженные мотопилами «Дружба». С высоты готового уже третьего этажа Сережа увидел, как один из парней — рыжий, обсыпанный, несмотря на зимнее время, веснушками — присел возле старой кряжистой сосны и включил пилу. Полотно «Дружбы» плавно вошло в ствол, брызнули в сторону веером желтые опилки.
— Ты что, сдурел? — закричал сверху Неверов. — Ребята, глядите, что он вытворяет!
Бригада бегом, прыгая через две-три ступеньки, спустилась вниз.
— Кто такие? — спросил вальщиков Бузулук. — Документ есть? Зачем дерево губите?
— Накостылять им по шее! — предложил Бобриков.
— Тише, граждане, — сказал Неверов. — Сейчас разберемся. По какому праву сосну изувечили?
— Вот чудаки! — засмеялся рыжий. — Чего распетушились? Самовольно мы, что ли? Имеем предписание, — он вытащил из кармана ватника документы.
Прочел их Неверов вслух, и ребята еще пуще разволновались. Из документов следовало, что сегодняшняя норма отряда вальщиков — гектар леса. Вот этого самого векового леса на гребне холма, к которому в поселке все привыкли и которым гордились. Да и как не гордиться: вечерами, когда долина погружалась в сумерки, высокие стволы на сопочке долго еще не угасали, светились, отражая солнце.
— Зачем это делается, Степан Дмитриевич? — спросил Горошек у Бузулука. — Вы в курсе?
— Нужно топать в управление, там разберемся, — ответил прораб. И добавил, обернувшись к вальщикам. — Деревья покуда не трогайте.
— А ты кто такой, чтобы нам запрещать, папаша?
— Стало быть, имею право, если запрещаю. Не бойся, вся ответственность на мне.
— Ну гляди, — сказал, с натугой вытаскивая из щели на сосне полотно пилы, рыжий парень. — Можем и посидеть пока. Только побыстрее выясняйте, нам работать нужно…
Соболев развернул перед Бузулуком и Неверовым план-карту будущего города. По плану на самом деле выходило, что по гребню холма, на месте соснового бора, пройдет еще одна улица.
— Не дело это, Дмитрий Илларионович, — покачал головой Неверов. — Мы строить сюда приехали, не губить.
— Одно без другого разве бывает? Диалектически подходи к жизни, как учат классики.
— Никто из моих ребят не даст трогать лес.
— А вот это, Неверов, твоих ребят не касается! Над проектом Лучистого ученые люди думали. И карта — отнюдь не филькина грамота. Видишь, визы в уголке? Знаешь, кому они принадлежат? Главному архитектору города — раз, начальнику треста — два… А ты хочешь быть мудрее специалистов!
— Не знаю того специалиста, что распорядился рощу убрать, — сказал Бузулук. — Но думаю, плохой он специалист. Или близко к нашей сопке не подходил.
— Ему — простительно. Молодой, — кивнул Дмитрий Илларионович на Неверова. — А ты, Степан, по такому вопросу больше меня не отвлекай. Город строим! Понимать надо. На сопке целый жилой массив должен быть.
— Нельзя ли массив перенести левее? — спросил Сережа. — В низину?
— Ну, ты хорош! — засмеялся Соболев. — Перенести. Как чемодан. Кто нам позволит самовольно менять план города? Кто новые расчеты и планировку будет делать? За чей счет? А грунты — ты знаешь, какие в низине грунты? Вот и я не знаю… Менять проект дорогая затея, никто на это не пойдет.
— Ясно, — сказал Бузулук и надел ушанку.
— Задержись, Неверов. Ты, Степан, можешь идти, а к бригадиру у меня несколько слов…
Вальщики дожидались, переминаясь, на площадке.
— Ну что? — спросил прораба рыжий. — Удостоверились? Можно приступать?
Бузулук вытащил пачку «Севера».
— Берите, — протянул папиросы гостям. — Дело вот какое, ребята, нужно бы погодить. Выждать время. Задание у вас законное, не придерешься. Да ведь жалко сосен! Потерпите хоть до завтра…
— А завтра что будет, папаша? — спросили вальщики. — Что тебе один день? А у нас план.
— Наверстаете. Я вам ночлег пока укажу. Дайте мне время с парторгом нашим перемолвиться…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ольга Николаевна неприметно для окружающих вплела в цепочку дней, в саму жизнь строителей четвертого дома тайное звено.
Были соседями по работе, товарищами — Сережа Неверов, Геля Бельды, Саша Русаков, Юра Греков, Федя Горохов, Толя Бобриков, два Николая — демобилизованные парни из стройбата. И вдруг стали на самом деле бригадой! Не по штатному расписанию.
Почувствовал это первым Степан Дмитриевич Бузулук.
Ребят после появления в поселке Ольги Николаевны разбирало любопытство — почему пропадает по вечерам Горошек? Ну, привез ее из Хабаровска, дело понятное. Помог человеку. И руки на стройке на вес золота. Бузулук давным-давно подыскивал учетчицу. Привез и ладно. Попутчики! Но что, спрашивается, делать ему по вечерам в женском общежитии?
Ольга Николаевна сидела в прорабке, вагончике Степана Дмитриевича, у самого окошка. Снаружи хорошо просматривался ее тонкий профиль за стеклом. Слегка вздернутый нос, копна пепельных волос, стянутая узлом чуть выше затылка, и маленький строгий подбородок.
Вагончик вскоре обрел внутри вид человеческий. Исчезла стеклянная банка с окурками, тулупы и старые спецовки, сваленные кучей в углу. Переместились в тамбур болотные сапоги, лопаты и рейки. Учетчица выскоблила пол — он оказался дощатым. Переставила столы и стулья, на полку поместила плошку с вьюнком. Бузулук, схватив губами пяток мелких гвоздей, полез на табуретку и прибил на стене для обозрения глянцевый плакат: на фоне голубого неба и взмывающего ТУ-104 уклончиво улыбалась стюардесса в изящной пилотке на таких же, как у Ольги Николаевны, пепельных волосах. Только куда там было стюардессе до Ольги Николаевны!
Сперва у Саши Русакова начали возникать неотложные причины посоветоваться с прорабом, срочно спуститься в вагончик. Потом и остальные ребята, улучив минуту, стали спешить к Степану Дмитриевичу. Он же, к изумлению подчиненных, отказался от своей всегдашней тельняшки под тулупом в пользу клетчатой ковбойки с галстуком в тон клетке.
Учетчица со всеми держалась ровно. Старалась не отвлекаться от своего дела. Разве что теплели ее широко раскрытые серые глаза, когда заглядывал в вагончик Горошек. Саша Русаков однажды, сидя тут, принялся взволнованно вспоминать прорабу о шторме на Черном море, здорово потрепавшем его торпедный катер, который именно в разгар шторма получил приказ выйти в учебный дозор. Степан Дмитриевич послушал с подозрением, оборвал Сашу на полуслове и выгнал на третий этаж, где стыл раствор.
— Старый хрыч, — бормотал Русаков, забираясь наверх.
Переполошило всех, когда на холм прикатил Соболев. Бегло осмотрел начальник площадку и надолго засел в вагончике. После его отъезда жестами вытребовали прораба наружу и спросили — что нужно было шефу?
— А шут его знает, — ответил Бузулук. — Документы изучал. Анекдоты рассказывал про армянское радио…
— А она что? — спросил Русаков.
— Ноль внимания.
— Порядок, — сказал Русаков.
Ребята повеселели.
Приставали еще к Горошку. Федя краснел и отмалчивался, сообщать что-либо в подробностях об Ольге Николаевне не имел желания. Может, и нечего ему было сообщать? Тогда почему зачехлял он дома после смены свою гитару и крутился у зеркала? Неверов решил так:
— Отцепитесь от парня!
Неверова горячо поддержал Бобриков. Был тут личный расчет — с Толькой тоже происходили в последнее время некие метаморфозы. Начало им положил новый ярко-синий костюм. Затем видели гурана совершающим неторопливый променаж под сенью сосен на холме, при транзисторе и в обществе Тани Куликовой. Транзистор Толька купил на сэкономленные: после купания в ледяной Силинке дал зарок и стойко обходил стороной винный отдел гастронома. Начался обмен мнениями. Бобриков обещал применить к зубоскалам меры устрашения. И не кто иной, как Толька, приволок Ольге Николаевне глянцевый плакат Аэрофлота.
Близилось Восьмое марта.
Ребята стали совещаться, что бы такое подарить к празднику единственной женщине в бригаде. Предприняли поход в магазин. Половину длинной избы, которую Афанасий Бельды открывал на часок рано утром и часа на два вечером по завершении рабочего дня на стройке, занимал гастроном, половину — собственно промтовары. Пахло здесь мылом и вареной колбасой. На полках ничего такого не нашлось. Русаков повертел возле носа, шевеля при этом ноздрями, духи «Таежная нежность» стоимостью семь рублей и нахмурился.
Юра Греков изъявил готовность расстаться с коллекцией марок или набором воинских пуговиц — на выбор.
— А если то и другое вместе? — спросил Бобриков. — Плюс коллекция гаек. Ты гайки не собираешь?
Два Николая, демобилизованные, вызвались выточить из плексигласа что-нибудь в форме призового кубка. Пояснили: есть опыт, освоили в армии в часы досуга — по совету лейтенанта.
— Обратитесь в ДСО «Спартак», — отверг и это Толька. — По моему совету. Эх, мужики, жалко на вас смотреть…
— Твое какое предложение?
— Цветы!
А ведь точно! Не додумались. Ну Бобриков! Шумно одобрив толькин приговор, начали сомневаться: где добудешь в данное снежное время цветы? Но гуран уже всё, и похоже — не сегодня, продумал. Цветы? Пожалуйста. Есть душевный контакт с пилотом рейсового вертолета Дудиным. Тот обещал мимозы, ибо появились в Комсомольске-на-Амуре, судя по могучим кепкам, расторопные товарищи из Цхалтубо.
Что хлопоты были первоначально предприняты им ради Тани Куликовой — Толька не распространялся. Ни перед кудрявым пилотом, ни перед ребятами.
Где один букет — там и два.
И появилась у строителей четвертого дома общая забота — Ольга Николаевна и две ее девчонки, Юля и Наташа. Понимали: не от хорошей жизни занесло их сюда.
Топили в общежитиях пока дровами. Раньше мимо внимания проходило — кто же рубит чурки в женском общежитии? В субботу этот вопрос пришел в голову Геле Бельды, дежурному по заготовке топлива. Очевидный ответ поднял на ноги всю бригаду: сами рубят, больше некому! И комендант у них — тетенька. Как же так получается, братцы?
Словно раскрылись глаза у ребят, словно впервые увидели они, что происходит рядом, под боком, на их собственной стройке. Увидели девчат в оранжевых защитных жилетах, долбящих ломами мерзлую землю, таскающих носилки с песком и кирпичом. «Диалектически подходить к жизни? — вспомнил Неверов слова Соболева. — В белых тапочках видел я такую диалектику!»
— Айда в женское общежитие, — сказал он.
Комендантша, покачав головой («Наконец-то!»), выдала им топоры и пилы. И ребята всю субботу, до вечера, со злостью кромсали поленья, отмахиваясь от хозяек общежития, то и дело выбегавших на улицу:
— Угомонитесь. Тут уже с запасом на следующую зиму!
Потом грелись чаем в комнате у Ольги Николаевны, послали Горошка за самоваром. Слушали концерт из далекой Москвы. На малой громкости слушали, чтобы не мешать Наташе решать примеры по арифметике. Примеры все не получались.
— Кто у нас силен в математике? — весело спросила Ольга Николаевна.
— Сергей Павлович, — ответил Горошек. — Сергей Павлович дипломированный экономист.
— Экономист? — переспросила учетчица и поглядела на Сережу. — Тогда почему…
И Сережа, удивляясь самому себе, вдруг рассказал этой женщине, о существовании которой он совсем недавно и не подозревал, а заодно и всем ребятам, о своем наболевшем. Об отце и его последнем письме с непонятным словом «Эворон».
Долго сидели в тишине.
— Вы мне покажете письмо? — спросила Ольга Николаевна.
Было поздно, но она захотела проводить ребят. Потом они, в свою очередь, проводили ее.
С понедельника само собой установилось правило; возвращаться отныне с площадки всем вместе до детского сада, за Юлькой. Саша Русаков от имени бригады поговорил со Степаном Дмитриевичем — нельзя ли, честное слово, отпускать учетчицу пораньше с работы? Двое детишек. Бузулук был в принципе не против, но как на это посмотрят в управлении? Как оформить?
— Не узнают в управлении, — пообещал Русаков. — Мы трепаться не станем.
— А хоть бы и узнали, — сказал Неверов. — Имеет право бригада сама планировать загрузку своих людей?
— Заносит тебя, — ответил прораб. — Кто бабки будет в конце смены подбивать? На то и учетчик.
— По очереди, — предложил Греков. — Сегодня — я, завтра — Русаков…
— Нельзя, — сомневался Бузулук. — На документах нужна не твоя подпись и не моя, а учетчицы. Несерьезный разговор…
— А по мне — серьезный. Не по-человечески живем, Степан Дмитриевич. Забот у Ольги Николаевны в три раза больше нашего, а рабочий день — тот же. Честно?
— А как бы ты хотел? Порядок для всех порядок, не нами установлен. Получку надо отрабатывать.
Бузулук подумал.
— Другое дело — помочь ей. Забот у нее действительно хватает…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пилот Дудин что-то пронюхал, надо полагать, или видел ненароком Бобрикова и Куликову вместе во время своих кратких визитов в Эворон. С Толькой он стал сух и официален.
Создалась опасная ситуация. Мимозы могли не появиться.
После субботней рубки дров бригада пристрастилась собираться вечерами у Ольги Николаевны — она не возражала. Комната в женском общежитии потихоньку превращалась в штаб-квартиру бригады. Геля Бельды показал себя отличным кулинаром. Репетируя предстоящее застолье по случаю международного женского дня, приготовил талу — строганину из тайменя, приправленную луком, уксусом и горчицей. Есть талу вышли, как потребовал нанаец, на мороз, в комнате она таяла и теряла свой настоящий вкус.
Девчонки хохотали, уписывая ледяные хрупкие ломтики.
— Это не опасно? — волновалась Ольга Николаевна. — Сырая рыба!
— Не-е, — улыбался Геля широко. — Здоровые будут.
Вылететь за цветами решил сам Неверов. Ольге Николаевне объяснил, что хочет попасть в краеведческий музей — и это была правда.
— Но вы ведь ненадолго, Сережа?
— Один-два дня…
— Целых два дня!
Стоявший рядом Горошек посмотрел себе под ноги, вздохнул и отошел от вагончика.
2.
Может быть, все таежные стройки таковы? Вот так начинаются — с нервотрепок? С решений, противоречащих одно другому? Немало всяких вопросов скопилось у Сергея помимо воли, «вопросиков», как называл он их мысленно. Только кому их адресовать, Соболеву?
Дмитрий Илларионович человек опытный, сомневаться не приходится. Где же его глаза? Не видит или не хочет видеть? Почти полгода живет здесь Неверов, а самому «Эворонстрою» уже около года. Но что за это время сделано? Строители обслуживали сами себя — ставили временное жилье, склады, гаражи, отводили площадки для техники. Все тянется так называемый предстартовый период, для будущего города — только несколько домов на холме. Очень дорогих, как подсчитал он, домов.
Каждый кирпич для них, каждую балку перекрытий, каждый металлический уголок везли сюда за сотни километров, по бездорожью.
Может быть, с дороги надо было начинать?
Сейчас спохватились, стали тянуть грейдерное шоссе сквозь тайгу…
Есть еще «вопросик» — как быть с домостроительным комбинатом? Всех людей с фундамента комбината Соболев снял, перевел на другие объекты — сдаточные. На планерке начальник СУ произнес вполне правильные слова: пора концентрировать усилия и средства там, где есть возможность быстро завершить строительство. Бороться с «незавершенкой»! Слова-то верные, в духе времени слова. Но можно ли применять их, говоря о комбинате? Ведь из-за отсутствия базы домостроения и возникает незавершенка, втрое дорожает каждый кирпич.
Та же история получается, что с дорогой: отложили «ввиду более важных текущих дел».
Вот что не дает покоя — еще с Воронежа — правильные слова!
— Принимай пополнение, — позвонил на днях Дмитрий Илларионович. — Самые лучшие кадры тебе отдаю, владей. Оформляй разнорабочими.
Познакомился Сергей с пополнением — новенькими девушками, прибывшими по комсомольским путевкам из Тульской области со своими сундучками. Все трое — румяные, приземистые, деревенские. Специальностей нет — закончили только десятилетку. Но десятилетка тоже не пустяк. Алгебру изучали, химию. Вручать им лопаты?
— А что я могу предложить? — спросил начальник. — Физический труд у нас почетен. И закаляет. Передай им.
— Девушки все же, Дмитрий Илларионович…
— Знаю, что не мальчики. Паша Ангелина — кто была?
— Ну, сравнили…
— Скажи еще — сейчас время другое.
— Конечно.
— Время белоручек?
— Нет, но…
— У меня по управлению пятьдесят три процента заняты физическим трудом. Кувалдой работают, топором.
— И получают, Дмитрий Илларионович, не хуже прораба…
— Никак не хуже! Так и должно быть. У нас, Неверов, общество трудящихся, государство рабочих и крестьян.
И снова не нашел Сережа возражений. Аргументы появились, как всегда, задним числом. Одно успел сказать Соболеву:
— Не по труду получают…
— Вон ты куда метнул! — сказал шеф и присвистнул.
Ничего хорошего из этого не получится, из тлеющих, как головешки, то вспыхивающих хворостом время от времени перепалок с начальником. Лопнет у Соболева терпение.
Наверное, уже лопнуло, посчитал Сережа, когда Дмитрий Илларионович, оборвав разговор о сосновой роще, задержал его.
Обязательство! Вот в чем дело. Как же он упустил из виду…
Бригада на общем собрании постановила не брать новых повышенных обязательств на март. Соболев прислал в общежитие для выяснений мастера Вадима — своего «офицера для особых поручений», как он называл молодого человека в японской куртке. Вадим кричал, потом уговаривал. Просил не ставить коллективу «палки в колеса» — большинство подразделений СУ уже согласилось на повышенные обязательства. Да и о чем спор? Проблема сделать пять-десять процентов к плану? Зато будет покрыт старый январский долг. Опять же премия…
— Снова эта премия! — разозлился Юра Греков. — Что ты ею дразнишь? Мы не голодающее Поволжье.
— А как с вами толковать? Логика вас не берет. Объясни мне популярно, почему бригада идет всем напоперек? Какая шлея вам под хвост? Капризничаете тут…
— Могу и объяснить, — ответил Неверов. — Только лучше пусть сам начальник нас спросит.
— Некогда ему с каждой бригадой канителиться.
— Ну так передавай, что по нашему участку в январе и феврале все было в ажуре. Каждый человек выполнил норму.
— А на первом участке, — сказал Вадим, — подвал затопило. Не слыхали? Надо им плечо подставить? Где ваша солидарность, рабочее товарищество?
— Соболева цитируешь…
— А хоть бы его! Начальник днем и ночью мозги ломает, все о перевыполнении плана, а вы…
— А мы против перевыполнения, — сказал Неверов.
— Как, как? Повтори? Это что-то новое.
— Против. План должен выполняться на сто. Иначе это не план, а так. Если его за здорово живешь можно перевыполнить, значит, занижен.
— Ну ты демагог, Неверов! Не будешь брать обязательство?
— Не буду.
— Доиграешься…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот и доигрался, подумал Сережа, поеживаясь под пристальным прищуром Дмитрия Илларионовича. Сейчас начнется.
Он приготовился к обороне.
Начальник СУ не торопился, словно наслаждаясь замешательством парня. Раскурил папиросу, сложил и спрятал в нижний ящик стола план-карту города, переложил с места на место бумаги на столе. Кивком пригласил Неверова сесть.
Сережа отрицательно мотнул головой. В воздухе повисла враждебность.
— Нравится мне твой характер, — сказал Соболев и улыбнулся, показав крупные зубы. — Кусаешься. Знаешь, зачем я тебя попросил остаться?
Еще бы не знать.
— Скажи, отца твоего Павлом Сергеевичем величали?
Соболев увидел, как побледнел Неверов.
— Павлом. Сергеевичем. А что?
— Летал?
— Да-а, авиатор…
— То-то я гляжу — знакомо мне твое лицо!
— Вы знали отца?
Соболев вышел из-за стола, обнял Неверова за плечи, усадил на диван, сел рядом.
— Успокойся. Что ты? Успокойся.
— Я всю жизнь… Он без вести пропал, Дмитрий Илларионович, в самом начале, в сорок первом…
— Дальневосточник?
Сережа, поколебавшись секунду, кивнул.
— Точно! — сказал Соболев. — Бывает же такое! И ростом с тебя, и глаза — ну те же, и волосы светловатые, этот хохолок. Неверов, политрук Неверов! Как же я запамятовал!
— Что с ним?
— Не вернулся? Так… Не знаю, Сережа, свела нас судьба ненадолго — это точно. В одной эскадрилье свела, он летал, я в аэродромной команде.
— У меня фотография есть, я покажу — а вдруг не он?
— Он. Тех лет фото?
— Военное, может и вы где рядом? Я сейчас сбегаю.
— Погоди. Успеем… Месяца три воевали мы с Пашей… Так его в эскадрилье звали, Паша… В августе я в госпиталь угодил, лечился, ну и другая часть. Но Пашу на всю жизнь запомнил. Лихой у тебя отец был.
— Лихой, Дмитрий Илларионович?
— Рисковый, говорили в эскадрилье. Значит, погиб?
— Пропал без вести…
— Война проклятая. А мать, пашина жена?
Зазвенел резко телефонный звонок, и Сережа вздрогнул.
— Знаешь что? — сказал Соболев. — Ты с фотографией прямо ко мне домой вечером. Тут поговорить не дадут. Ладно? Все, что знаю, расскажу…
— Спасибо, Дмитрий Илларионович.
— За что же? Ну, давай лапу.
Сережа снизу заглянул в глаза начальнику СУ.
— Повезло мне, что нашел вас.
— Чудачок, это я тебя нашел.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Парторг строительного управления Николай Николаевич Пекшин появился у начальника СУ к концу рабочего дня.
— Свободны?
— Для тебя — всегда. И брось наконец меня на «вы» называть. Заходи.
Избрали Пекшина накануне Нового года, до этого работал он в Амурске, городе-спутнике Комсомольска-на-Амуре, в парткоме целлюлозного комбината. Соболев встречался с ним, кажется, пару раз на активах и конференциях, но в памяти Пекшин почти не задержался — мешковатый, со щеточкой бесцветных усов, в старомодном наваченном костюме, он, на взгляд Дмитрия Илларионовича, и сам был бесцветным. В горкоме о нем говорили, как о человеке исполнительном.
Прежде чем голосовать, Соболев навел кое-какие справки через своих людей в Амурске, и его личный вывод подтвердился: скромная по всем статьям личность. Функционер, душевно преданный бумаге. Конечно, хотелось видеть на этом посту помощника и друга, он пробовал в горкоме предварительно обкатать другую кандидатуру (Вадим Ивлев, мастер участка, молод, энергичен, только из комсомола), но в горкоме имели свое мнение. Соболев «снял» вопрос. Пусть будет Пекшин.
Но здесь, на месте, Николай Николаевич обнаружил странную для Соболева уклончивость, а порой — упрямство. Не там, где следовало бы. Это и предопределило соболевский вывод: вежливый, но въедливый. Нет, Фурманова при Чапаеве новый парторг не ломал. Но и Дмитрию Илларионовичу не удавалось при нем чувствовать себя хозяином. Пока он избрал выжидательную тактику, искал неформальный контакт с Пекшиным.
Лучше всего посидеть бы с ним за коньяком в сауне, что была оборудована личными заботами Соболева в подвале поселковой бани для узкого круга лиц. Имелся там и холодильничек, и бассейн два на три.
Но Пекшин оказался язвенником, к тому же явился он в Эворон с выводком — женой и тремя детьми, не до праздных мужских застолий.
Может, оно и лучше.
— Бузулук ко мне приходил, — заявил Пекшин. — Относительно сосновой рощи…
— И тебя морочит! Неймется ему, честное слово. Я ему утром сказал на этом самом месте русским языком — проект.
— Намечен же в центре города парк, а что может быть лучше сосен? Сначала будем рубить, а потом там же высаживать…
— Не там, Николай Николаевич, не там, а по берегу Силинки.
— И все же будем… Есть смысл в том, что говорит Бузулук.
— Не вижу. Только строительство затянем и перед трестом будем выглядеть, извини, олухами. Ну где вы раньше были, спросят? Перед началом работ? Отколе, спросят, умная бредешь ты голова?
— Спросят. Но пусть лучше сейчас.
— Мне из-за сотни деревьев лезть на рожон не хочется.
Пекшин поднялся.
— Тогда я поеду.
Встал и Соболев.
— Ну куда ты поедешь?
— Возьму проект и махну в город. А вальщиков надо отправить назад.
— Николай Николаевич, тебе не кажется, что за стройку я отвечаю?
— Кажется. Вот вы и распорядитесь.
— Я уже это сделал. И менять своих приказов не собираюсь.
— Придется мне все же ехать.
Соболев хрустнул пальцами. Выдержал паузу. Пекшин безучастно смотрел перед собой.
— Ладно, — сказал начальник СУ, — не ссориться же нам. Поезжай, если хочешь. Но учти, я буду возражать против ломки проекта. Уж не обижайся.
Николай Николаевич сказал без всякого выражения:
— На это не обижаются. Кроме того, хочу в городе попросить специалиста — пусть наконец глянет на Шаман-камень. А вдруг историческая ценность? Там дорога должна пройти. Не повредили бы ненароком.
— Шаман-камень… У тебя на производстве задач по горло! Послушай добрый совет, Николай Николаевич, не подменяй ты археологов и общество охраны природы, займись соревнованием!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В полдневный воскресный час в паркетном зале было пусто и гулко. Старуха-смотрительница в голубой униформе, приведя его сюда, уселась на стульчик у двери и задремала. Не верилось, что в сегодняшнем Комсомольске смог сыскаться такой тихий, спокойный уголок. Он скользил взглядом по скульптурам, по стендам и фотовитринам, а все еще видел Амур…
Город рокотал с утра — начался ледоход.
На прибрежные кварталы, уже согретые весной, на дома и скверы вдруг пахнуло холодным ветром, вздрогнули кое-где оконные стекла. Горожане высыпали на берег.
Все пространство великой реки, вплоть до поселка Пивань у лесистых холмов на горизонте, пришло в движение. Исторгло рокот. И вот уже нет привычной белой пустыни у подножья города. Льдины опрокидывались, лезли друг на друга, громоздились причудливо, и вся эта сияющая мешанина торжественно двигалась вниз, царапая берега.
Неверов выбрался из толпы и пошел искать музей…
Не верилось, что все эти снимки, по которым скользил его взгляд, сделаны здесь, и не в прошлом веке, а всего тридцать лет назад.
Вот черные, крытые прелой соломой шалаши на том месте, откуда он только что пришел. Та же река на снимке, те же холмы у горизонта. К шалашу на переднем плане прислонен телеграфный столб, из крыши торчит железная труба. Жили люди… И подпись под снимком непонятная: «Копай-город».
Ясно одно — стоял этот копай-город там, где гранитная набережная и проспект, так напоминающий какой-нибудь ленинградский. Прямой и чистый до горизонта, здания прижаты вплотную друг к другу. Сходство с городом на Неве сразу бросилось ему в глаза, он сказал об этом смотрительнице, и та ответила:
— А как же! Знаете почему, молодой человек? Комсомольск-то проектировали ленинградские архитекторы.
Вот что…
Мимо фотографии, на которой был запечатлен двухъярусный пароход у причала, он прошел равнодушно. Но потом вернулся.
— Нельзя трогать руками! — раздался у него за спиной предостерегающий голос старушки.
— Не буду, не буду! Скажите только — кто здесь, на снимке?
Но Сережа уже и без нее знал!
Вот он стоит возле парохода, у дощатых сходней, по которым бегут на берег девушки в длиннополых пальто и светлых, набекрень, беретах. Отец. Та ж улыбка, что на фронтовой фотографии — нельзя не узнать! Сережа впервые увидел отца во весь рост, понял, что отец — приземистый, мускулистый. Но почему тельняшка и флотская фуражка? И какой молодой! Лет двадцать?
— Там же ясно написано, — недовольно бурчала старушка. — Читайте: «Десант легендарных хетагуровок».
— Как это понимать?
— Что именно?
— Ну, хетагуровок.
— Стыдно, молодой человек. Вы сколько лет живете в Комсомольске?
— Сегодня утром прилетел.
— И все равно. Надо знать. Хетагуровки — девушки-добровольцы. Приехали по призыву Вали Хетагуровой. Неужели не слыхали?
Сережа покачал головой и сказал:
— В тельняшке мой отец.
Старушка сменила гнев на милость.
— Неужели? Как же ваша фамилия?
Сережа назвал себя.
— Как будто знакомое имя. Надо же! Ах, жалко — нет сегодня нашего директора. Подождите, мы к нему домой позвоним. А хетагуровок все-таки следует знать. Тем более, что…
— Мне многое еще здесь следует узнать.
— Издалека?
— Воронеж. Скажите, где этот снимок сделан?
— Покажу, извольте.
Она откинула шелк на окне, открылся проспект, уходящий к Амуру, угол дворца с колоннадой, а у самой реки — ажурный кран.
— Видите — строят Дом молодежи? Сразу за стройплощадкой будет набережная. Там найдете камень с буквами.
— Какой? Вроде Шаман-камня?
— Причем здесь шаман? Шаман это человек, а я говорю про камень. Какой — сразу сами поймите. Сходите, а я пока разыщу для вас директора или кого-нибудь из наших научных сотрудников. Неверов, говорите?
Светло-серая глыба стояла у самой воды. На ней золотом были выбиты слова:
«Здесь 10 мая 1932 года высадились первые комсомольцы — строители города».
3.
Ночью выпал последний снег.
Был он легкий, почти теплый. Ненадолго запеленал на прощанье тайгу, скрыл звериные следы и тропы, выбелил лысые сопки. А с первыми лучами потекли ручьи, обнажая корневища и рыжую палую хвою. Лед на Силинке истончился, уже видна и слышна стала под ним стремительная влага. За порогами, у Шаман-камня, разорвалась согретая на пригорке землица — потянулся к солнцу подснежник.
Гранитная скала над рекой словно прослезилась. Сверкнула бурыми зернистыми гранями. На седловину камня, к самым рисункам, выскочил полосатый бурундук. Навострил чуткие ушки.
Где-то вблизи затрещали сучья. Зверек юркнул по мху седловины к расщелине, из которой тянулась кривая береза, притаился.
К скале приближался из тайги небольшой отряд. Седая стройная женщина в куртке и резиновых сапогах, за ней — бородатый дюжий мужчина, груженный рюкзаком и ружьем, и однорукий старик-нанаец. Углы рюкзака распирали черенки геологических молотков.
Подойдя к реке, мужчина опустил свою ношу на прибрежный валун, прислонил к сосне ружье и, задрав голову, принялся пристально глядеть туда, где только что стоял на двух лапках бурундук.
— Вижу, вижу! — зычно закричал он. — Виктория Андреевна, в чистом виде пиктограммы! Не сойти мне с этого места!
— Где, Володя?
— Вот там, левее березки!
Нанаец тоже подошел к валуну и тихонько посмеивался, довольный эффектом, что произвели рисунки на ученых.
Мужчина, напевая, взялся распаковывать свой рюкзак, добыл из него и повесил на грудь фотоаппарат, расстелил на земле байковый лоскут. Выложил большой моток нейлоновой веревки, молотки, лопатки, совок, кисти. Женщина с проводником отправилась в обход скалы.
— Да это не камень, дядя Афоня, а камни! Гряда!
И в самом деле, гранитный кряж разорвал здесь почву несколькими острыми клыками. Одна из скал взметнулась высоко над рекой и лесом. Другие, поменьше, хаотично громоздились у ее подножья, образуя каменные шатры. Обломки покрылись слоями мха, поросли березняком, затянулись землей.
— Чувствуешь, на что похоже, Володя? — крикнула женщина.
— На крепость? — пробасил мужчина с берега.
— Угу. На старые-престарые руины… Иди-ка сюда! Вижу уступы. Будет легко забираться. Надо бы разгрести валежник…
Втроем они начали пинками отбрасывать вороха лежалых веток на стыках почвы и скалы. Под валежником оказались мягкие кочки, увенчанные султанчиками прошлогодней травы. Бельды присел на корточки возле них.
— Что там, дядя Афоня? — спросила женщина.
— Зачем кочка? — удивился нанаец. — Кочка на болоте.
Он захватил в горсть султан травы, и кочка легко подалась — она прикрывала пустоту. Отвалил камень. Из провала пахнуло холодом. Нанаец отшвырнул еще несколько сухих кочек, расчистил дыру.
Бородатый мужчина протянул коробок спичек.
Первым спустился в провал Афанасий Бельды. Сколько раз он ходил по халдоми, а про пещеру и не знал. Э, как нехорошо…
Вот тут, рядом с камнем, случалось ему ночевать в снегу, замерзать — потому что отсырел трут и нельзя было добыть огонь, спрятаться от непогоды. Э, как нехорошо…
Он осветил стены огоньком спички.
Пещера была узкой, шла под уклон, ограничена двумя смыкающимися плитами гранита. Пол насыпной, утоптанный. В нижнем углу, в тупике пещеры, увидел старый Афанасий ящик, обернутый в полиэтилен. А на вбитом в камень крюке висела маленькая, в резном серебряном окладе, иконка.