Глава перваяЗАЛОМ. 1932.
1.
Воронежские верфи оставили заметный след в истории России.
Сооруженные еще Петром I в сухопутном краю, стали они родиной первого нашего отечественного флота. Именно здесь, под Воронежем, нашли царские гонцы невиданный материал для строительства судов — пирамидальный дуб, не встречавшийся дотоле нигде на земле.
Петр так удивлен был диковинной вестью, что лично осмотрел дубовую рощу, нарек увиденное «Золотым кустом государства Российского», а также «магазином корабельных строений», издал указ об охране леса. Назван он был Шиповым — от голландского слова «шип», что значит «корабль». И поднялись под степным Воронежем корабельные верфи.
Не многие знают, что была еще одна Воронежская верфь. Уже в нашем веке. Не столь заметная, как ее предки петровских времен. Но и ей выпала честь стоять у истоков дела государственного.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поселок Воронеж — в нескольких верстах от Хабаровска. Сюда в конце апреля 1932 года прибыл первый эшелон с добровольцами на строительство нового города в тайге.
До села Пермского, где намечалось сооружение судостроительного завода и самого города — четыреста километров на север, вниз по Амуру. Единственная дорога туда — река, которая в тот год до поздней весны не освобождалась ото льда.
Разместили комсомольцев в нескольких бараках поселка, на самом берегу. Шел дождь вперемежку со снегом, низко над Воронежем стлались непривычные тучи — синие, стремительные, чувствовалась близость океана.
После долгой дороги отдых пришелся впору, но уже на следующий день добровольцы заскучали — сколько можно сидеть на месте? Делать дело приехали!
Выглянуло солнце, и парни побежали на берег реки. Слева в дымке терялся Хабаровск, по Амуру же сплошным белым крошевом шел лед. И какой лед — трехметровой толщины сверкающие глыбы и торосы.
— Ну, ребятки, застряли, — вздохнул Василий Жиганов, плотник из Вятки. — В жизни такой речищи не видывал!
— Сколько до того берега?
— Да километра три, не меньше!
Активисты Лева Качаев и Иван Сидоренко отправились в город, в крайком комсомола: разнюхать, сколько продлится волынка. Вернулись невеселые.
— Велено запастись терпением. Здешний ледоход может продлиться неделю, а то и две.
— А потом?
— Из затона за нами придет пароход.
— Загорать, значит… — сказал Миша Решетников.
— Зачем загорать? — раздался в толпе, окружившей Сидоренко и Качаева, негромкий голос. — Можно начинать работу.
— Что? Кто таков будешь, папаша? Откуда взялся?
— Варенцов я, Яков Петрович, — назвался пожилой незнакомый мужик. — Местный я, воронежский. Прорабом здесь, на верфи. Послали меня к вам с вопросом: не подсобите ли пока, до отправки на место?
— А чего делать надо?
— Баржу мы строим, после ледохода везти вас в Пермское.
— Вот это ладно!
— Почему не подсобить?
— Веди, дядя, — сказал Жиганов. — Где твоя верфь?
— А за утесом.
На окраине поселка увидели бревенчатые стапеля и скелет будущей баржи. Жиганов, поработавший в Вятке до приезда сюда корабелом, определил, что сноровки у местных маловато. Шпангоуты сляпаны кое-как, а на них-то главная нагрузка и ляжет.
— Точно, — вздохнул Варенцов, критически оглядывая свое произведение. — Понятия настоящего у нас нет. Дали вот задание, строй, говорят, баржу, а с какого боку подступиться — не сказали. Да и верфи нашей неделя сроку…
— Ребята, — скомандовал Жиганов. — Разбирай баржу!
— Стой, стой, — испугался Варенцов. — Как это разбирай? Меня под суд определят. Через две недели баржа должна быть готова!
— Не бойся, дядя. Топоры и пилы имеются?
— Сорок пил на складе.
Возглавил ударную бригаду корабелов Вася Жиганов. Отобрал он среди прибывших всех плотников и столяров, тридцать человек, и велел распотрошить «скелет» до последнего колышка. Сам же ушел в барак и на топчане залег за чертеж. Набросал план судна без обшивки, в профиль и фас, затем осмотрел лес, припасенный для баржи.
В Хабаровском крайкоме комсомола ломали голову, чем занять девятьсот человек десанта. Девятьсот — не девять. Кое-как разместили комсомольцев в Воронеже, но там почти к самым избам подступала тайга. Секретарь крайкома Листовский вызвал свой транспорт — реквизированные еще десять лет назад у благовещенского купца дрожки — и помчался в поселок. Следом за ним выехала походная кухня. Опасался Листовский — не махнут ли прибывшие ребята, никогда не нюхавшие тайги, бродить по сопкам и дебрям. Многие ли понимают, что тайга — не среднерусский лес? И зверя можно повстречать, и клещ проснулся. Энцефалитный клещ, не заметишь, как заберется за воротник или в рукав — и нет человека. Захватил в дрожки и врача из краевой больницы, хабаровского старожила, чтобы дал лекцию об уссурийской тайге.
Хлебнут они, размышлял Листовский, у нас уже пахнет весной, а на севере весну нужно ждать разве что в конце мая. Как будут строить город? Ни дорог, ни просек, материалов не густо. Каждый гвоздь придется везти отсюда, из краевого центра. А жилье?
Пусть хоть сейчас, в дни вынужденной задержки, отдохнут, намаялись в теплушках, пересекая всю Сибирь. Надо, прикидывал секретарь, притащить в Воронеж портовую художественную самодеятельность, прикатить вагон-клуб. Это — раз. Второе — добыть десятка два удочек. В заливе наверняка появился карась. Пусть привыкают к нашей реке. Затем библиотекарей мобилизовать, лекторов…
Удивился Листовский, когда оказалось — никто из прибывших не валялся на топчане, не слонялся по поселку и тайге. Почти все работали на берегу, бригада Жиганова за несколько часов разрослась. Строили баржу. Насвистывала веселую песню под навесом циркулярка, распиливая сосновые бревна, постукивали топоры и молотки, в маленькой кузне трое уже чумазых парней раздували мехи над горном.
От места к месту носился приземистый Вася Жиганов. Он и объяснил, что десант решил: «Даешь комсомольскую баржу!» Судно будет построено ровно через неделю и сможет взять на борт до ста человек.
— Ай да молодцы! — восхитился секретарь. — Помощь какая нужна?
— Так точно. Смолы нет. Думаю, через пару дней начнем конопатить, смола и понадобится.
— Организуем смолу, не сомневайся. Если что — до товарища Блюхера дойдем, в амурскую военную флотилию обратимся, но смолу достанем. Что еще? — спросил Листовский, сбрасывая свою кожанку.
— Как будто все. Зачем раздеваешься?
— В бригаду возьмешь? У меня пара часов свободных наберется.
— Брось, сами обойдемся!
— Я тоже не рыжий. И потом, Вася, хочу внукам, если будут такие, похвастать: работал на великой дальневосточной стройке.
— Ну уж ты загнул, великой…
— Попомнишь мои слова.
А лед шел и шел по Амуру, наполняя воздух холодом, грохот трущихся льдин плыл над Воронежем. К вечеру, когда начало темнеть и строители баржи готовились пошабашить, подкатил к поселку старенький локомотив с пятью вагонами на прицепе. Крайком прислал состав за добровольцами.
— Куда поедем? — спросил Иван Сидоренко, богатырь-бетонщик из Харькова.
— На Волочаевскую сопку, — ответил Листовский, высунувшись из кабины паровоза. — Слыхали про такую?
— Что в песне?
— Ага! По мосту поедем — видите, слева? Самый большой мост в Союзе.
Листовский это хорошо придумал — свозить ребят на легендарную сопку. Когда состав с комсомольцами выбрался на мост, Листовский попросил машиниста сбавить ход до предела возможного. Пусть народ полюбуется.
С высоты ребята увидели за Хабаровском голубые горы, а чуть ближе, у самого города — слияние двух рек, Амура и Уссури. Две белые, неторопливо ползущие ленты льда в оправе начавших зеленеть холмов. Все здесь было новым, громадным: тайга, теряющаяся вдали, крутые гранитные утесы над рекой, даже красное солнце над горизонтом было в три обхвата…
Воронежская верфь с каждым днем становилась все толковее. Прибыли в распоряжение Жиганова полуторки — подвозить тяжелые бревна со склада. На новом скелете баржи, на пахнущих свежей сосной распорках и шпангоутах, верхом сидели плотники, приколачивали доски обшивки. Лева Качаев обивал жестью носовую часть судна. Иван Сидоренко отковывал крюк для прицепного каната. Секретарь крайкома слово сдержал, добыл несколько бочек смолы, бригада оборудовала в старом сарае печь.
Прошло несколько дней, и река начала очищаться ото льда. И сразу в Хабаровске и его окрестностях стало теплее. Баржа уже была готова — приземистая, янтарно-желтая, просмоленная до самой ватерлинии, которую Вася на глазок отчертил охрой.
Вместе с теплом примчалась в Воронеж на велосипеде смазливая девица в белом по-летнему платье, огненно-рыжая и с фотоаппаратом. Жиганову она представилась так:
— Тихоокеанская звезда.
Расставила треногу возле самой баржи и принялась щелкать затвором заморского аппарата «Кодак».
— Х-хто? — переспросил Вася. — Какая такая звезда?
— Держи, темнота, — ответила девица и протянула Жиганову сложенную вчетверо газету, которая имелась у нее с собой.
Вася на «темноту» обиделся, газету отбросил и скомандовал полным голосом:
— Кончай фотографировать объект! Кажи документ! Сейчас разберемся, какая ты звезда и кем сюда заслана…
На шум начал сбираться народ, окружая плотным кольцом рыжеволосую гостью. Кто-то присвистнул.
— Вот это мадам!
— Гляди, часики! Не иначе — золотые.
— Агент империализма, — решил парень с гармошкой за плечом, нижегородский здоровяк.
— Я тебе дам агента! — звонко ответила девушка. — Не трожь аппарат, а то тресну по кумполу!
Гармонист захохотал от такой пискливой храбрости, вскинул гармошку и грянул заливистым перебором.
Документ у гостьи нашелся — красная книжечка. Жиганов взял книжечку, хмуро покрутил ее, отошел в сторонку. К гостье же протиснулся долговязый плотник в галифе и майке, лихо перебросил папиросу в угол рта:
— Прошу на тур вальса!
Гармонист послушно «выдал» плавную мелодию, плотник скинул галоши, надетые на сапоги, крендельком выгнул локоть.
— Жги, Федя, — одобрили в толпе. — Я следующий!
Девушка коротко поглядела на долговязого Федю, вздохнула и взяла его под руку. Но тут плотник как бы споткнулся, ничком плюхнулся на землю, рука его оказалась заломленной за спину.
— Пусти, малахольная! — закричал он сдавленно, ковыряясь лицом в траве. — Кость повредишь!
В наступившей враз тишине Жиганов пояснил:
— Болевой прием. Учитесь, товарищи…
— Ну и баба!
— Не баба, — сказал Жиганов, возвращая девушке документ, — не баба, а корреспондент краевой газеты «Тихоокеанская звезда».
Толпа загудела.
— Привет корреспонденту!
— Разойдись, ребята, нечего глазеть!
— Предлагаю коллективно подписаться на эту самую «Звезду»!
— Отказываюсь, — сказал долговязый Федя, разминая запястье и снова влезая в галоши…
По случаю сдачи первого объекта будущей комсомольской стройки из города в поселок Воронеж прибыл духовой оркестр. А к вечеру седьмого мая отшвартовался пароход, присланный за добровольцами. Второй такой же грузится в Хабаровске. Держал речь Листовский:
— Товарищи! Сегодня в Пермское отправляется первая группа комсомольцев. Ситуация такая: пароход и баржа смогут взять только половину десанта.
Митинг встретил эти слова неодобрительным гулом.
— А как же остальные?
— Не было уговору здесь сидеть!
— Как-нибудь уместимся на двух судах!
— Нельзя, товарищи, — сказал Листовский. — Четыреста человек и не одним больше, пароход не резиновый. И плюс сто человек — баржа. Какая отсюда задача момента? Отвечаю: воронежскую верфь не ликвидировать, а продолжить работу по строительству барж. Есть предложение оставить в Воронеже за главного Василия Жиганова, а также указанных им людей.
— Надо — так надо, — ответил Жиганов.
— Задержаться придется недели на две. А может, и меньше того: решается вопрос о выделении еще одного парохода. Но баржи все равно понадобятся. Почему? Потому что первый десант — не последний.
Тем временем пятеро человек застропили корму баржи, готовясь спустить ее на воду.
— Давай! — скомандовал Жиганов.
Баржа, подчиняясь тяге каната, за который ухватились сразу десятки рук, тихонько сдвинулась с места и по каткам поползла к Амуру.
— Ура! — закричал Сидоренко и подбросил в воздух кепку.
Заглушая радостные крики добровольцев, грянул оркестр. Баржа тяжело вошла в воду и закачалась на плаву. Какой-то силач забрался по сходням на борт и с носа баржи метнул на пароход кольцо каната.
Счастливчиков, которым предстояло отправиться в плавание, отбирали с согласия Жиганова — он задерживал всех, кто владел плотницким инструментом. Заскрипели сходни, и вот уже пятьсот парней, наскоро попрощавшись с приютившим их Воронежем, собрав свои сундучки, разместились на двух судах.
Жиганов стоял рядом с Листовским у самой кромки воды.
— Счастливого плавания!
— До скорого, братва!
Под звуки медного марша двинулись в путь суда к селу Пермскому, которому суждено было вскоре стать самым именитым местом на востоке.
2.
10 мая 1932 года первым на берег Амура пришел Афоня Бельды из стойбища Дземги. Стойбище — десяток островерхих хурб, нанайских жилищ из жердей и шкур, обмазанных глиной, — находилось на обочине села Пермского, глухого и старинного русского поселения на берегу холодной реки.
От хурбы к хурбе протянуты в стойбище бечевки, плетенные из березовых волокон. На бечевках сушилась весенняя рыба — карась. Дремали в тени под сваями собаки.
Слух у Афони — тонкий, охотничий. Еще на рассвете услыхал он далекий голос. Был голос протяжный и могучий, куда там сохатому! Как только донесся он до Афони, разбудил парень местных друзей и поспешил с ними на берег — поглядеть.
Все население Пермского высыпало к реке. Были тут деды из старообрядцев, были лесорубы, из каждого двора — а их в селе ровно двадцать шесть — вышли хозяйки с малышами, приковылял даже хворый радикулитом служитель бревенчатой церкви отец Ксенофонтий.
И вот из-за сверкающей на солнце излучины реки показалось чудо — большой двухъярусный пароход с дымной трубой и колесом на корме. Он мощно загудел, и Афоня узнал разбудивший его на рассвете голос.
Приглядевшись, Афоня от удивления и ужаса отступил назад: колесо шибко крутилось само по себе! Пароход, увеличиваясь, вырастая на глазах, поравнялся с селом, и тогда отец Ксенофонтий, человек молчаливый ввиду нынешних времен, но отменно грамотный, прочитал вслух:
— Ко-лумб!
— Чего говоришь?
— «Ко-лумб» прописано…
— Где прописано?
— Буковки видишь на стенке-то? Под окнами?
— Точно, мужики, «Ко-лумб». Должно, колоть дрова будут…
Двухъярусный пароход был густо облеплен людьми. Афоня рассмотрел — все молодые парни, мускулистые, многие, несмотря на зябкое утро, в майках и полосатых фуфайках. Вот оно — долгожданное событие, о котором всю зиму кружил слух по тайге: у села Пермского начинается строительство нового города!
Только для всех ли долгожданное? Старики из Пермского, из соседних сел хмурились: каково теперь будет? Растревожат насиженные гнезда, зверя вспугнут…
«Колумб» тем временем застопорил ход перед селом. Несколько парней спрыгнули в ледяную воду. Следом за ними полетели в реку доски.
— Ух и студеная! — закричал один из парней, окунувшийся с головой, приземистый силач лет двадцати, русоволосый и голубоглазый. — Страсть!
Он приветливо помахал рукой пермскому народу и начал вместе с другими сооружать сходни. Обернулся к ближнему на берегу человеку, Афоне:
— А ну подсоби, друг!
Афоня заулыбался, скинул кухлянку и полез в воду.
Через несколько минут по сходням уже бежали на берег люди — веселые, шумные, с чемоданчиками и фанерными сундуками. Выделялся высокий чернобровый и чернобородый человек в кожанке, в нем пермский народ узнал представителя, что еще зимой появлялся в здешних местах. Никогда маленькое приамурское село не видело такой суматохи.
— Что там? — спросил Афоня, кивнув на ящики.
— Как что? — ответил русоволосый. — Лопаты!
Гора грузов росла на берегу. Тут были и тюки, и строительные брусья, и мешки с цементом, и кули с зерном и картошкой. На поиски временного жилья в село поднялся пожилой, наголо бритый человек со впалыми щеками — парторг Окулич. Впрочем, пожилым он казался рядом с парнями и девчатами. Девчат было совсем немного, зато их красные косынки ярко выделялись в толпе.
На реке показался второй пароход — «Коминтерн», за ним баржа. Оба судна тоже везли добровольцев. Пока они разгружались, вернулся Окулич. Доложил чернобородому, что жилья найдено маловато, надо ставить палатки. В распоряжение строителей можно реквизировать всего несколько чердаков, два пустующих амбара, две худые брошенные избы да церквушку.
— Твердыню не дам, богохульник! — возник за спиной Окулича отец Ксенофонтий, в миру Илья Баяндин. — Слыхом не слыхано!
Начальник строительства отдал приказ разместить девушек по возможности под крышей, в жилых топленых избах, для парней же ставить палатки.
К полудню забелела вдоль берега палаточная улица. Как только последний колышек был вбит, начался митинг. Сотни прибывших людей сгрудились на небольшом пятачке земли, вокруг трибуны, поставленной на торец бочки. Афоня протиснулся поближе и снова оказался рядом со своим знакомцем, голубоглазым силачом, который чудно произносил слова, нажимая на звук «о». «Офоня» получалось у него.
На следующее утро комсомольцы проснулись до восхода солнца. Река была спокойна. Сопки вокруг села, вековые леса на дальнем противоположном берегу, стены старых изб и грубый брезент палаток — все покрыто изморозью.
Аким Осипович Окулич призвал к себе в палатку расторопного хозяйственного парня Льва Качаева, примеченного им еще во время плавания, сказал, с трудом сдерживая хронический кашель:
— Первое задание, Лева. Обойти весь лагерь и отобрать обутых в сапоги.
— Есть, отобрать. Можно спросить, зачем?
— Можно. Строительство будем начинать с заготовки леса. Выше по течению Силинки — так местная речка называется, приток Амура — всю зиму по нашему распоряжению шел лесоповал. Нужно организовать сплав леса сюда.
Лева добыл тетрадь и отправился в обход палаток. Из девятисот комсомольцев только сорок один оказался в сапогах. Остальные в лаптях и худых ботинках. Обладателей сапог собрали на берегу, и речь перед ними держал немногословный Окулич:
— Кто из вас вырос на реке?
Поднялось несколько рук. Шагнул вперед русоволосый силач, знакомец Афони.
— Имя? — спросил Окулич.
— Алексей Смородов. А это братишка мой, Никандр. Нижегородские мы, с Волги, стало быть.
— Годится. Займетесь сплавом. Найдите проводника — и в путь.
— Из местных, значит, проводника? Есть подходящий. Афоня!
— Предупреждаю — без самоволия. Идут только обутые в сапоги. Бригадиром назначаю тебя, Алексей.
После недолгих сборов сорок два человека построились и во главе с Алексеем и Афоней отправились бог знает куда — на поиски заготовленных зимой лесоматериалов.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А на стройке уже разгорался первый рабочий день. Строили землянки и шалаши. Потом, в воспоминаниях и книгах, их назовут Копай-городом. Собирали сухой валежник для костров, готовились вести просеку к месту будущего судостроительного завода. Место это было, что называется, гиблое: болото, кочкарник, только вдоль Амура полоска сухой земли. По весеннему времени кочкарник казался твердым, но под слоем дерна — смерзшаяся жижа.
А это значило, что с приходом настоящего тепла участок станет непроходимым. Следовало приступать к осушению — корчевать, рыть каналы.
— Неужели нельзя было найти другого места? — спросил у начальника строительства кто-то из парней.
— Можно было, — ответил он. — Предварительно планировалось строить завод у Хабаровска, в районе села Воронежского. Но потом пришло другое решение — развернуть площадку подальше от границы. Отсюда, кроме всего, ближе и лучше путь в океан для будущих кораблей. Здесь надежнее.
— А ведь верно!
— Резон есть!
Да, в этом был государственный расчет. Хотя инженеры и проектанты понимали, насколько удобнее строить новый промышленный гигант в местах обжитых, возле краевого центра.
С прибывших транспортов на берег сгрузили две походные пекарни. Устный опрос показал, что среди первостроителей нет ни одного пекаря. Пермские хозяйки взялись приготовить обед и замесить хлеб. Когда еда была готова, Лева Качаев предложил перенести обед на ужин: с Амура тучей налетел комар, нужно было торопиться. К вечеру надежное укрытие от комаров было на месте: триста обмазанных глиной шалашей. Целый городок. Тогда еще никто не знал, что шалаши — первый жилой фонд города по имени Комсомольск-на-Амуре — название еще не было найдено.
Правда, до приезда добровольцев экспедиционная группа Дальпромстроя начала строить первый рубленый дом, бараки, но для их возведения нужны были доски, бревна. Необходимо было сначала создавать здесь, на месте, лесозавод. Вот почему и отправилась в тайгу бригада Алексея Смородова…
Вечером у шалашей и землянок появились укрепленные на жердях фанерные щиты: «Комсомольский штаб стройки», «Коммуна имени газеты «Тихоокеанская звезда», «Рабкоровский пост» и «Медпункт».
Хозяином медпункта стал болгарин Коста Стоянов. Его историю уже знали многие. Сын учителя-коммуниста, Коста в девятнадцать лет вступил в молодежную коммунистическую организацию Болгарии, участвовал в народном восстании 1923 года. После подавления восстания бежал, сначала в Германию, оттуда в Советский Союз. В Москве закончил медицинский институт, был оставлен для научной работы на кафедре хирургии. Но как только услыхал о дальневосточной стройке — написал заявление с просьбой включить в число добровольцев.
Хозяйство Стоянова вскоре перебазировалось в амбар. Поставили здесь койки, выскоблили полы, сколотили шкафчик для медикаментов.
Сформированные под руководством Кости Зангиева, Льва Качаева, Ивана Сидоренко бригады первыми врубились в нетронутую тайгу у села Пермского. Предстояло проложить просеку к площадке будущего строительства и там начать корчевку. Топоров и пил оказалось мало, лопат — одна на двоих.
Солнечная погода сменилась ненастьем. Холодные ливни и ветры, обычные для этих краев, обрушились на десант, повалили плакат, укрепленный на пригорке: «Сдадим лесозавод к 15 июля!».
Вниз по Амуру с верховьев, из проток пошли поздние, застрявшие льды. Стало холодно и неуютно. Рубщики леса работали по щиколотку в воде, выматывались, у Косты Стоянова в медпункте не гас огонь под котлом, в котором кипятилась сосновая хвоя, — обнаружились случаи цинги.
Особенно трудно приходилось корчевщикам. Срубить дерево несложно. Но как выворотить его с корнями, без машин, голыми руками? Ливни сменялись жарой, тучами висела над землей мошка, хлюпала болотная жижа, кружилась голова от недоедания — рацион был скуден, — а проклятые, намертво вцепившиеся в почву корни не хотели поддаваться. Вечерами возвращались корчевщики в село со вспухшими руками и лицами, изъеденные мошкой, полуживые от усталости.
К концу мая небо снова по-зимнему нахмурилось, похолодало и пошел снег. Лев Качаев — его отозвали с корчевки и назначили заведующим отделом кадров — получил приказ: «Объявить день нерабочим, раздать по одному одеялу на двоих и по паре футбольных бутсов — тем, кто совсем остался без обуви».
Бригада Григория Андрианова применила на корчевке новый метод. Для скорости (и ввиду недостатка топоров) повал деревьев повели с помощью веревок. Набросив аркан на вершину дерева, все вместе пригибали его к земле до тех пор, пока дерево не выворачивалось с корнями. Потом его распиливали. За рационализацию бригада премирована двадцатью талонами в столовую ударников.
В начале июня наконец начали регулярно поступать по таежной речке Силинке строевые бревна для лесозавода, отправленные бригадой Смородова.
Окулич хотел было посылать уже людей в верховья Силинки — волынит что-то бригада нижегородского парня…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Места, куда отправилась бригада Смородова, оказались глухими и необжитыми. Афоня Бельды называл их по-своему — халдоми.
Поросла долина-халдоми хвойными лесами, пихтами и соснами, петляла по ней говорливая горная речка. Росли здесь по берегам оранжевые лилии-саранки, колыхался грациозный папоротник.
Шли комсомольцы долго, весь день. Не привыкли они к таким переходам, к лесу такому: топь да валежник, бурелом, земля влажная, бестравная, деревья густо опутаны лианами. Оторвал Афоня от лианы корочку, растер в ладонях, сунул в рот.
— Что это ты? — спросил Никандр. — Никак дерево ешь?
— Ага, — кивал Бельды. — Лимонник, однако.
Никандр тоже поднес ко рту кору растения и удивился: в ноздри ударил острый запах лимона.
— Жуй, жуй, — кивал головой нанаец. — Цинга не будет.
Шел Афоня по тайге осторожно, отклонял ветки, обходил стороной безобидные лужицы. Отряд за ним. Один из парней, Петр, даже засмеялся:
— Ножки боишься замочить?
И смело шагнул в одну из лужиц, в болотную коричневую воду, благо сапоги брезентовые на дегте, надежные. Перешел лужицу вброд, глянул на сапоги, а они изрезаны, словно бритвой. «Батюшки, — сказал Петр и сел на землю. — Это чего же делается?» Афоня укоризненно покачал головой, опустился у лужицы на колени и осторожно извлек со дна хилое растение с острыми тонкими листьями. Провел ребром листка по березе — соком наполнился глубокий надрез.
Груды бревен лежали на самом берегу Силинки. За зиму они потемнели на спилах, были густо припорошены палой хвоей, но Алексей наметанным глазом плотника сразу определил: добротный лес, настоящий, как раз то, что нужно для строительства изб. И в распилку годятся.
Лежали бревна на противоположном берегу. Моста же не было.
Никандр с Афоней прошли вдоль речки версты две, разыскивая удобное место для наведения моста. Силинка кружила по тайге, пенилась над донными валунами, несла коряги. На глазах намывались и исчезали в рукавах реки песчаные островки. Самое узкое место, метров двадцать, нашли недалеко от временного лагеря, у ельника.
Алексей приказал рубить ели и вязать их в плети. Мост получился узкий, провисший посередке, но пружинистый. Когда укрепляли его, двоим ребятам пришлось выкупаться в ледяной воде. На противоположном берегу, у груды заготовленных бревен, сразу разожгли костер, чтобы обогреться. Да и темнеть начало в тайге.
Комары, которые досаждали добровольцам на берегу Амура, здесь, в лесной долине, окруженной снежными хребтами, оказались еще злее. Они вились над костром, над котлом, в котором варилась похлебка, сыпались в нее. Ребята шлепали себя по лицам, по рукам. Каждый шлепок оставлял красный след от раздавленного комарья.
— Эдак не заснешь!
— Что за напасть такая?
Коля Мохолев достал из вещмешка бидон с керосином, натер лицо и шею. Но и дух керосина не отогнал комаров. Бригада сгрудилась у костра, парни закутались в одеяла — их было несколько штук, в кусок брезента, захваченный с собой, до ушей надвинули кепки и выгоревшие буденовки.
— Завтра пойду к себе в стойбище, — сказал Афоня. — Накомарники нужны.
— Где ж ты сорок два накомарника возьмешь?
— Сделаю, однако.
На рассвете бригадир отрядил пятерых сооружать общий шалаш для жилья, во главе остальных отправился осматривать заготовленный лес. Лиственницы в два обхвата, вековые сосны были срублены на небольшом участке долины, однако только ближние стволы можно было столкнуть в Силинку. Остальные нужно было еще доставить в удобное для сплава место, по завалам и мелколесью.
— Хоть бы одну лошаденку, — сокрушался Смородов.
— Не хнычь, бригадир, — утешал его Коля Мохолев и хлопал себя по крутому плечу. — У меня тут пяток лошадиных сил припасен.
Первые бревна покатили в воду всем миром, поддевая их ломами и лопатами. Река подхватила могучие стволы и понесла, швыряя и крутя, как щепки. «Есть почин!» — заметил Никандр, очень похожий на брата, такой же белобрысый и белотелый. Вернулись за новой порцией бревен. Бригадир уже прикидывал, как лучше организовать транспортировку. Нужно, пожалуй, поставить людей цепочкой, группами человек по шесть на всем пути бревна к воде. Первая группа будет катить его на своем участке, затем подхватит вторая группа, третья. Он хотел уже дать команду перестроиться, как раздался крик Гриши Пойды:
— Змеи!
На том месте, где только что лежали лиственницы, уплывшие вниз, к Амуру, в мокрых ложбинках извивались две крупные гадюки. Гриша едва не наступил на одну из них.
— Замри, ребята, — сказал Алексей. — Не подходить пока.
Он вскинул лопату и двумя точными ударами рассек змей. Бригада сразу погрустнела. Начали пристально глядеть под ноги. Вот, значит, какие места! И вправду, без сапог здесь не жизнь.
— А что ночью будем делать? А, бригадир?
— Установим дежурство, раз такое дело.
— Глядите, еще одна ползет!
Под бревнами кишели змеи!
Сражались с ними весь день, пустили в ход все имеющиеся лопаты. Пришел Афоня Бельды с накомарниками и мешком вяленой рыбы. Ребята обрадовались нанайцу, к нему уже успели привыкнуть и доверяли, как своему. Афоня тоже взялся за змей. Двумя обструганными ветками, зажатыми в руке, он хватал гадюку за голову и швырял в стремительную Силинку. Прочесали все окрестности вблизи шалаша.
Ночь была бессонной.
Утром, под дождем, снова приступили к сплаву. Горная речка помутнела, стала полноводнее, стала бурливой, словно приближался паводок.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В Пермском в это время на первой просеке, что протянулась от берега Амура до Силинского озера, к дереву прибили табличку: «Проспект имени Ленина». Построили столовую на несколько сот человек. Начали рыть четырнадцать колодцев. Большая группа новых первостроителей на пароходе переброшена в район стойбища Дземги. Тетка Афони Бельды в стойбище отдала новоселам свой амбар, стоявший на высоких сваях.
Комитет комсомола стройки сформировал еще одну ударную бригаду — на строительстве узкоколейки от площадки Судостроя к Силинскому озеру: для доставки сплавных бревен. Сюда, в озеро, поступал лес с участка Алексея Смородова. Но медленно поступал, медленно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Силинка непонятно почему взбушевалась и снесла еловый мост. Подмыла берег у лагеря бригады Смородова. И в воду рухнул целый пригорок, стоявший утесом над рекой. На пригорке был шалаш бригады и все запасы муки и консервов.
Идти в Пермское за новой партией продуктов было не с руки. Там с едой негусто, каждая буханка на учете. Нет уж, лучше голодать, чем так… Решили добывать пропитание на месте. Колю Мохолева снарядили на охоту с бригадирской берданкой. Афоня Бельды достал из котомки бечевку и принялся ловить рыбу. Крючков у него оказалось мало, всего три, да и необычные крючки — из красной меди.
— Дай-ка погляжу, — попросил Алексей. — В жизнь таких крючков не видывал.
Целый день сидел нанаец со снастью на берегу, трех щук вытащил. Разве накормишь тремя щуками сорок ртов? Уха получилась жидкая, но хлебали ее ребята чмокая. Похваливали Бельды. Ай да нанаец! Незаменимый человек. Вечерами после трудового дня, когда Алексей и его ближайшие помощники — Никандр, Пойда и Мохолев — обходили костры, подбадривая сплавщиков, Афоня затягивал песню, длинную, мелодичную, бесконечную.
— Про что песня, Афоня? — спрашивал Никандр, гармонист, безуспешно пытаясь подыграть нанайцу на двухрядке.
Смеялся Афоня, качал головой. Не мог объяснить. Он столько русских слов и не знает. Про то песня, что живет Афоня на берегу Силинки в компании новых друзей, хороших друзей, таскает бревна, рубит сучья, разводит костер, прислушивается, не бродит ли возле лагеря голодный медведь, не крадется ли поблизости свирепая рысь. Про то песня, что по душе Афоне новая жизнь.
Попробовал Бельды однажды сам сыграть свою песню на гармошке. Никандр показал, как прижимать лады, растягивать мехи. Получилось! Сначала робко, потом все увереннее запела нижегородская гармошка о том, что боится свирепая рысь огня, что мясо сохатого — вкусное мясо, вот только удалось бы подстрелить зверя, что плохой улов сегодня — всего три щуки, а четвертая рыба утащила снасть, утащила последний крючок из красного камня…
После скудного ужина начал собираться нанаец в дорогу. Но пошел он не в сторону родного стойбища Эворон, отправился в глубь халдоми.
Утром Коля Мохолев снова сходил на охоту, но вернулся без трофеев — бледный.
— Беда, — сказал он Смородову. — Слышишь?
И указал рукой вниз по течению. Все разом прислушались. Из тайги несся гул.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бегом, не разбирая дороги, сквозь кустарник и бурелом, помчалась бригада по берегу Силинки. Гул нарастал. Ветки хлестали ребят по лицам, вот уже река стала шире, разлилась, затопив прибрежные лозняки. Сплавщики зашагали по щиколотку в жиже. Подошли к невысокой сопке, возле которой гул уже превратился в грохот. С ее вершины все увидали: бревна запрудили реку!
Почти весь лес, отправленный бригадой за минувшие недели, застрял здесь, не дошел до места назначения. В Пермском, на строительстве, его так и не дождались!
Алексей недаром вырос на Волге. Такие заломы ему случалось видеть у себя дома. Подхваченные мощным течением, бревна неслись к этому месту, где река делала крутой поворот. Одно из бревен, как всегда случается при заломах, уперлось в дно реки, на него наскочило второе, третье… Давление еще прочнее укрепило затор и теперь все приплывающие с верховьев стволы громоздились друг на друга, ломались, трещали, перекрывали реке дорогу…
Выходит, никакого сплава не было. И никакие мы не сплавщики, подумал Смородов, не ударная бригада, а головотяпы! Стоп, но кто мог предположить, что случится залом? Ты должен был предположить. Тебе и расхлебывать эту кашу. Две недели строительство ждет лес! Уж не за дезертиров ли нас там почитают? Вполне…
Вода пенилась в заломе, запруда трещала и пружинила, сдерживая течение реки. Громко хрустнула одна из лиственниц и переломилась надвое.
На Волге в старые времена даже профессия такая была — заломщик. Специалист по ликвидации сплавных заторов. Мальчишкой Алексей видел в работе заломщика. Громадный голенастый мужик в рубахе забрался в глубь мешанины бревен и постукивал там поленом по стволам. По звуку определял сердцевину залома. То самое бревно, что держит на себе остальные. Залом зловеще шевелился, грозя в любую секунду поглотить, раздавить мужика. Повизгивали бабы на берегу. Хозяин леса, в поддевке и белом картузе, зычно подбадривал:
— Давай, Тимоха, с нами бог! Десяток целковых добавляю!
Тимоха балансировал на мокрых бревнах и вдруг, перекрестившись, опрокинулся в просвет между ними. Какое-то время стояла тишина, и тут залом разом стронулся с места. Прыгая с торца на торец, понеслись бревна по течению. А заломщик вынырнул далеко в стороне. Алешка видел, как затем Тимоха степенно принял деньги и пригласил зевак в трактир «по случаю благополучия»…
— Никандр, — сказал Алексей, — оставайся в случае чего за меня. Отведи людей подальше.
Смородов засунул за пояс топор, скинул сапоги и тоже пошел по бревнам. Они скользили под ногами, сталкивались. Алексей перепрыгнул с одного бревна на другое, с него на третье. Вскоре он уже стоял в центре реки, в середине залома.
Бригадир достал топор и принялся постукивать обухом по стволам. Звучали они все одинаково — глухо.
Какая же силища в этой Силинке! Вековые стволы громоздились вкривь и вкось, торчали стоймя, несколько бревен выбросило на крутой берег, в бурунах кружилась щепа и желтая сосновая кора. Алексей все стучал обухом по бревнам, и вдруг один из ударов отозвался высоким, пружинистым звуком. Это откликнулась едва приметная в мешанине сосна, ее торец, подымавшийся над водой всего на несколько сантиметров.
Бригадир воткнул топор в первый попавшийся ствол и принялся ощупывать сосну. Для этого пришлось лечь на бревна и опустить руки в воду. Сосна была сучковатая, напоминала большую рогатину. Алексей прижался ухом к дереву. Ствол под напором воды и бревен звенел тугой струной.
Он взял топор, вдохнул побольше воздуху и прыгнул в воду. В ледяной глубине открыл глаза — их обожгло, — добрался до дна и принялся колотить по дереву обухом.
Весь затор, вся груда бревен рухнула на него. С берега, где стояла бригада, это было похоже на взрыв. Множество стволов, словно подброшенные богатырской рукой, взлетели в воздух. Накопившаяся сила реки прорвалась. Под ее напором залом исчезал на глазах. Сплавщики бросились в воду, торопясь к тому месту, где только что стоял Смородов.
Нашли его метрах в тридцати ниже по течению. Алексея выбросило на берег, был он без сознания, в кровоподтеках. Никандр разорвал мокрую рубаху на груди брата, ощупал грудь.
— Жив! Дышит!
Пришел в себя Смородов несколько дней спустя, на койке в медпункте Косты Стоянова. Соседняя койка тоже была занята. Приподнявшись на локте, Смородов посмотрел на соседа. Рядом лежал Афоня Бельды. Бредил.
— Что с ним? — спросил Алексей. — Как он сюда попал?
— Помолчи, — сказала медсестра Миля Ленцова. — Тебе нельзя разговаривать.
— Что с Афоней, спрашиваю!
— Его Афоня зовут? Скажу, скажу, только не разговаривай, лежи спокойно. Принесли его сегодня геологи из тайги. Кто-то стрелял в парня. Будем делать операцию…
3.
Шли и шли теплушки на восток страны, к далекому городу с манящим именем — Комсомольск-на-Амуре.
Города еще не было, был пустырь на вырубке да несколько строительных площадок. И далеко не все люди, добравшиеся сюда, понимали, что пустырь — уже великое дело, победа. Что «улица», мостовая которой являла собой втоптанные в грязное земляное месиво доски, далась бо́льшим трудом, чем иные проспекты.
16 июля газета «Амурский ударник» написала:
«Сегодня в дикой амурской тайге раздастся первый заводской гудок. Пуск лесозавода — наша первая серьезная производственная победа, трамплин к выполнению и перевыполнению всей июльской программы».
А начал работать лесозавод на смородовых бревнах. Две циркулярные пилы завизжали прямо под открытым небом. Доски, полученные при распилке, пошли на обшивку самого завода и его кровлю.
В канун пуска лесозавода начальство стройки, отмечая лучших работников на корчевке пней, решило отметить и тех, кто отлынивал от тяжелого дела — были и такие. В столовой, пристроенной к обиталищу отца Ксенофонтия, состоялась созванная со строгостью конференция прогульщиков и лентяев.
— Свят, свят, свят, — творил крест служитель, слегка свихнувшийся от многолюдства, впечатлений и каждодневного гвалта. — Богородице, дево, смилуйся…
И прикладывал седеющее ухо к стене.
За стеной происходили вещи новизны прелестной, дух захватывающие: комитет этого, комсомола, выносил решение платить лодырям деньги через специальную кассу — «черную». Продукты же выдавать в последнюю очередь.
— Антихристы, но дураки! — подымая назидательно палец, говорил отец Ксенофонтий сыну Митьке, пившему квас с устатку — вернулся издали. — Червонец един, как его ни дай. Ай, чего делается!
— Шли бы вы спать, папаша, — отвечало бородатое светлоглазое чадо, вымахавшее ростом под саму лампаду. — То ли еще будет.
— Слышал чего?
Митька, буйноволосый малый, с природной косицей под затылком, помогавший с малолетства отцу в приходских делах и получивший за то в Пермском прозвище Дьячок, отвечал с ленцой:
— Бают, динамитом рвать тайгу станут.
— Свят-свят-свят!
— Ныне опять на работы требовали…
— А ты в избе сиди!
Отец Ксенофонтий про это знал — несколько дней назад его остановил на паперти бритый наголо человек, бледности предсмертной, и сурово изрек:
— Сына-то почему прячешь? На стройке людей нехватка.
— Недоросль, — отвечал отец Ксенофонтий с полупоклоном. — Дитя еще неразумное…
— Ты, дед, голову нам не морочь. Видал я твое дите. Шастануло вдоль забора в тайгу.
— По грибы, кормилец, по грибы…
— Ему бревна ворочать, а не грибы собирать. Смотри, дед, у нас кто не работает — тот не лопает. С лентяями разговор короткий, — сказал Окулич.
Теперь, прислушиваясь к этому опасному разговору за стеной, в ихней столовой, отец Ксенофонтий вздыхал. Придется отпустить Митьку на работы, ох, придется…
А ведь правду сказало чадо, в Пивани громыхнуло однажды утром эдак, что и здесь, в Пермском, от страху сердце стариковское заколыхалось. То подняли приезжие целую сопку в воздух взрывчаткой — строительный материал для города запасали. Бедные птахи от того динамита почитай полный день в небе держались. Надо бы бечь, но куда, куда?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Стройка разбудила, кажется, всю тайгу. Ехали в эти края не только с запада, добирались и с морского восточного побережья. Еще до высадки первого десанта отправился из бывшей Императорской, а ныне Советской гавани в командировку к таинственному народу орочи учитель Николай Сидорцев. С женой и проводником из эвенков по имени Сикау Покто, колченогим и улыбчивым молчуном. Обитал же народ орочи совсем по соседству — в Сихотэ-Алине.
То, что Сикау Покто оказался под рукой, считал учитель своей удачей. Несколько дней он безуспешно подыскивал в Совгавани среди местных рыбаков надежного человека, пока не набрел на Покто.
— Наша Томди шибко хорошо знает, — сказал эвенк, кланяясь. — Хуту знает, Акур знает, Паргами знает.
— Это названия здешних речек, — пояснил Николай Сидорцев, недавний выпускник Владивостокского педагогического института, своей жене Валентине. — Томди — старое имя Тумнина.
— Ага, ага, — кивал Покто. — Тумнин охота ходи, чего-чего стреляй!
Главное, у эвенка была надежная лодка, долбленная на удэгейский лад — плоскодонная, с высоко поднятыми носом и кормой, что давало ей возможность причаливать к любому, даже неудобному речному берегу. Называлась тамтыга.
Отправились они в орочский поселок Уська вверх по Тумнину. Валентина с дочерью Галкой расположилась на корме, Николай и Покто — поочередно на веслах. В уськинский сельсовет по радио было наперед передано сообщение о приезде учителя.
Николай Сидорцев вырос во Владивостоке. Он недурно знал уссурийскую тайгу. Студентом исходил много верст по прибрежным сопкам вдоль Татарского пролива и Японского моря. Встречались ему в этих краях люди всякие и с фамилиями необычными. Был он знаком с охотником-эскимосом Иваном Морганом, с эвенкийкой Любой Эмерсон. Он уже знал, как закрепились на таежном побережье европейские имена. Именно здесь основывали в прежние годы американские и иные деловые люди свои промыслы и пушные фактории, контрабандно скупая у местного населения песца и лисицу, соболя и росомаху. В обмен поставляли они охотникам водку и оружие. До ста отменных чернобурок платили эвенки и удэгейцы за винчестер.
Бывало, задерживались владельцы факторий на наших берегах по нескольку лет. Заводили, покупали себе временных местных жен. Так и закрепились на побережье странные имена.
Ружье для охотника — самая дорогая вещь. Скупщики пушнины год от года взвинчивали цену на него. Каждый винчестер был гордостью поселка или стойбища, а иногда и большого рода. Его берегли, вешали в юрте или яранге на почетное место. Терпеливые, спокойные северные люди довели до степени искусства стрельбу из винчестера. Особенно — орочи.
Хотя считались они самым забытым богом и людьми племенем в пестром дальневосточном краю.
В переводе слово орочи означает лесные люди. До начала двадцатого века включительно сохранили лесные люди общинный уклад жизни, почти не знали теплых жилищ — обитали в шалашах и юртах из корья, кормились охотой и рыболовством. Были покладисты, доверчивы, что в условиях царской России медленно и неуклонно вело их к вымиранию.
Году в двадцатом, преследуя разрозненные остатки рассыпавшихся по тайге белогвардейцев, добрались в Уську, главный поселок орочей, красные партизаны одного из отрядов Сергея Лазо. Орочи дали приют красным партизанам, внимательно выслушали их рассказы о гражданской войне, стали свидетелями того, как спешно снялась с рейда на реке американская шхуна и, бросив склады, навсегда отбыла от наших берегов.
По душе пришлись орочам русские люди с красными бантами, особенно командир, который говорил вещи удивительные: что проведут со временем в Уську белый электрический свет, снесут яранги и построят каменные дома, школу и больницу. Орочи кивали головами, но не верили. В знак высшего расположения старейшины племени поднесли партизанам самый ценный подарок — блюдо лакомства, блюдо оленьего сала. Олени в тот год в тайге и тундре были худыми. Блюдо сала — большой, большой труд охотников…
А ведь стали сбываться обещания партизан! После гражданской войны организовала Советская власть в Уське кооператив охотников, построила хлебопекарню, открыла магазин. Супруги Сидорцевы были первыми учителями, которых послала Советская власть к лесным людям…
Ветер дул в спину и тамтыга ходко скользила на север, неся семью учителя вверх по могучему Тумнину.
Справа тянулись пологие базальтовые горы, поросшие маньчжурским ясенем и березами. Берег утопал в тальниках. Слева начинали зеленеть на пойменных террасах лиственницы. Вспыхивали, отражая солнце, лужицы и старицы. Широкий водный простор открылся глазам путников. Покто негромко напевал себе под нос, налегал на весла.
— Отвезешь нас — домой вернешься? — спрашивал Сидорцев.
— Моя тайга ходи-ходи, — отвечал эвенк.
Пошли заросли каменной березы и ольховника. Мелькали, спешили назад берега, а базальтовые горы только поворачивались, словно плыли вместе с тамтыгой. Выбирая путь покороче, направил Покто свое суденышко в одну из проток, мимо песчаной косы. Тамтыга прошла совсем близко от длинноносых важных куликов, бродивших по влажному песку. Вспугнула несколько цапель.
Прибыли в Уську ночью, когда пятилетняя Галя уже крепко спала на руках у матери.
Все орочи — около трехсот человек — вышли встречать их с факелами на берег реки. Сидорцевы устали, но постарались не показывать этого и вместе с орочами сразу же отправились осматривать поселок.
Несколько бревенчатых домов и вереница юрт из корья жались к стволам деревьев на высоком берегу. Над факелами светлыми облачками вилась мошкара. Вел Сидорцевых и проводника Покто старый ороч по имени Батум, давал скупые пояснения на русском языке — он лучше других знал русскую речь. Батуму приходилось раньше бывать в Хабаровске.
Председатель сельсовета Дмитрий Акунка только важно кивал головой и пыхтел глиняной трубочкой.
Привели Сидорцевых к бревенчатой избушке в центре поселка.
— Вот школа, — сказал Батум и похлопал ладонью по свежеошкуренным бревнам.
Была школа разделена перегородкой на две части. В одной предстояло вести уроки, вторая предназначалась для жилья семье учителя. Внутри избушки было холодно.
Первую ночь провели Николай и его семья в юрте, где обитало человек десять орочей. Сидорцев не мог заснуть, настолько непривычным оказался ночлег. В центре юрты горел, потрескивая, очаг, дым клубился у крыши и уползал в щели. На полках, связанных лыком, развешана деревянная посуда.
Еще необычнее жилища были его обитатели. Орочи носили косички: мужчины — одну, женщины — две. Одеты были в выделанные шкуры, украшены по случаю приезда гостей браслетами. Женщины, кроме того, надели серьги и тэматы́ни — сережки для носа. В юрте коротали ночь несколько собак и лисица в клетке. Как тут заснешь?
Утром увидели — тайга подступает вплотную к поселку. Плыл туман от реки, сочился меж сосновых стволов, покачивались, хлюпали лодки, привязанные к колышкам. Из соседней юрты выполз Покто, уже обрядившийся в орочскую теплую кухлянку. За ним из юрты выбралась скуластая женщина с очень маленькими, прямо-таки детскими руками и ногами. За ней — еще несколько таких же смуглых орочанок — они указывали пальцами на Покто и хохотали. Эвенк, оказывается, напялил на себя женскую одежду. Посмеивался и проводник.
Сидорцевы поспешили к школе. Изба была пуста — ни парт, ни наглядных пособий в ней не оказалось.
Пришел мальчик в большой лисьей шапке, внук седого Батума — Тончи. Принес учителям связку вяленой рыбы. С любопытством поглядел на кучу книг на полу, на диковинные вещи учителей — глобус, кирзовые сапоги, чемодан, и, пятясь, вышел из избы. Больше в школу в этот день никто не заходил.
Никто не явился и на следующее утро. Зачем мешать занятым людям? Орочи издали посматривали, как Сидорцев пилил сосну возле дома, а его женщина месила в тазу желтую землю пополам с опилками и мазала ею стены. Потом Сидорцев влез на крышу избы, проделал в ней дырку и сунул туда жестяную трубу, которую сам смастерил. Немного погодя из трубы повалил густой дым. Слышали стук молотка и тоненький визг пилы. Девочка Галя выносила на улицу пахучие охапки стружек. Местные ребятишки, заложив руки за спину, стояли поблизости и, щурясь, смотрели на Галю.
Сикау Покто, похоже, решил задержаться на этом берегу! Его гортанный смех то и дело долетал до слуха Сидорцева. Николай выглядывал в окошко и видел своего проводника возле юрты, где жила со своей многочисленной родней скуластая женщина с маленькими руками и ногами. Улыбался.
Председатель сельсовета Дмитрий Акунка объявил всем людям, что в воскресенье состоится открытие школы. Рано утром орочи потянулись к центру поселка. В большой передней комнате избы, классе, теперь стало очень чудно: стены были выкрашены белой краской, висела черная доска. Стояли лавки и два длинных стола, на них — глобус, книги и тарелки с горячими блинами, кипел самовар. Учитель Сидорцев надел тонкую одежду и кожаную обувь, его жена Валентина — красный берет с хвостиком. Оба встречали орочей у дверей.
Впрочем, хозяева поселка тоже в грязь лицом не ударили. Все пришли в праздничных кухлянках, расшитых цветными нитками и беличьими хвостиками. Некоторые узоры были такими затейливыми, что маленькая Галка засмеялась и захлопала в ладоши. Все, кто поместился в комнате, уселись на лавки и чистый пол, остальные дожидались на улице своей очереди.
Учитель подарил каждому гостю чистые, сшитые вместе листы белой бумаги — тетрадки, дал карандаши, напоил вкусным чаем. Однако едва он взял в руки мел и приступил к первому уроку, как орочи начали по одному выходить из избы. Остался один маленький Тончи. Валентина закусила губу. В окошко Сидорцевы увидели, как мужчины на улице неторопливо разорвали тетрадки на маленькие лоскутки и принялись сворачивать самокрутки. Закурили, похлопали друг друга по плечу и неторопливо разошлись в разные стороны поселка.
За окном раздался смех проводника Покто.
Как ни старался неделю после этого Сидорцев привлечь учеников в школу, ничего не получалось. Орочи вежливо уклонялись от повторного визита. Дмитрий Акунка объяснил:
— Люди и так довольны. Вкусные блины. Где столько муки возьмешь? Сам учись, однако, дочку учи — вон она какая худая…
Долгими ночами, раздумывая над тем, как приохотить орочей к занятиям, перебирал в памяти Николай все читанное им про больших педагогов. И понимал, что их методы здесь, в затерянном углу Уссурийского края, пока не годятся. Задача стояла начальная: объяснить лесным людям, что такое школа, зачем она.
Ходил Сидорцев из угла в угол, сутулил костлявую спину, играл скулами. Искал ошибку в своем поведении, в манере держаться, да и в словах, что произносила в воскресенье Валентина. Снова и снова вспоминал неудавшийся урок. Может, зря они с женой вырядились в городское платье? Неожиданная мысль пришла ему в голову. Сначала Сидорцев отбросил ее как несерьезную, потом снова вернулся к ней, обдумывая так и эдак, все больше увлекаясь. Стояла неспокойная ночь, ветер свистел в трубе, тявкали в поселке собаки. Николай принялся будить жену.
— Валя, кухлянки, ты помнишь их кухлянки?
— Какие кухлянки? Который час?
— Узоры на одежде орочей! Ты заметила? Галка еще захлопала в ладоши. Что значат эти узоры? Не схватываешь? Это же искусство, проявление эстетического начала! Птицы, медведи, цветы…
Сейчас же, ночью, при свете керосиновой лампы, принялся Сидорцев воплощать свою идею. Достал из чемодана краски, кисти и начал расписывать белые стены класса. Валя окончательно проснулась и теперь помогала мужу. К утру большая стена была разрисована сценами из русских сказок. На второй стене изобразил Николай паровоз и вереницу вагонов, двухкрылый самолет. Потом пришла очередь зверей — не местных, северных, а неведомых орочам: павлинов, слонов, львов. Места на стенах небольшой комнаты не хватило. Сидорцев велел вскипятить воду для разведения красок, накинул на плечи пиджак и вышел на улицу — уже занималось утро. Нужно расписать наружные стены школы.
Не гадал учитель, что таким будет его первый урок. Он рисовал по оштукатуренной стене школы, когда рядом с ним присел на корточки Степан Намунка.
— Это чего будет?
— Москва, город наш главный. А вот Кремль, дом, где Ленин жил, вот тут Царь-колокол. Бум-бум, громкий голос, как у медной тарелки.
— Зачем? — спросил старый Батум, тоже пришедший поглядеть.
— Народ собирать. А вот пароход плывет по реке.
Батум кивнул.
Разъяснение картинок перенесли внутрь школы. Говорил Николай на русском языке, потом переводил, как мог и насколько хватало первых знаний, на орочский. Он уже вел запись местных слов, составлял свой словарь. Расчет оказался верным. Тяга орочей к рисунку, подмеченная в воскресенье, вызвала интерес к учебе. Несколько дней ушло на первичное ознакомление с рисунками. Люди, среди них был и Тончи Батум, разнесли весть об интересных уроках по всему поселку. Желающих послушать рассказы Сидорцева о большой Москве и дальних странах, о житье-бытье на белом свете становилось все больше, и Валентина предложила перейти на двухсменные занятия.
Из Владивостока молодой учитель привез с собой кукол для будущего детского театра. Сейчас подошло самое время пустить их в дело. Николай с Валентиной и дочкой разыграли «Репку» и «Золотую рыбку» на двух языках. Сперва играли по-русски, и орочи без труда понимали содержание, подкрепленное живым действием. Потом читали по-орочски, и ученики-охотники громко хохотали при ошибках учителей, хором поправляли произношение, подсказывали. Сидорцевы не чуяли себя от радости — вот оно, настоящее учение, да еще и дело полезное движется — постижение местного языка!
В первую половину дня теперь в школу торопились дети. Старостой избрали Тончи Батума.
Очень нравился учителям этот парнишка. Спокойный, обстоятельный, он прежде других научился читать и писать, смекал и в арифметике. В свободные от уроков часы водил Тончи Николая в тайгу, показывал, как стрелять из лука, и Сидорцев обнаружил, что мальчишка не по годам опытен. Он рассказывал о повадках оленей и сохатых, рыси и кабарги, учил находить съедобные корни, устраивать ночлег в непогоду. Тончи был совсем низкорослым — это и ввело в заблуждение. Ему уже сравнялось четырнадцать лет. Стрелял он из винчестера не хуже взрослых охотников.
Во вторую половину дня в школу ходили взрослые люди. Весело слушали кукольные уроки, покуривали трубочки, чертили в тетрадках неуклюжие буковки, приплясывали от радости при каждой пятерке…
Однажды вечером прибежал перепуганный ученик Сидорцевых — председатель сельсовета Дмитрий Акунка. В руках он держал телеграмму. В ней говорилось, что председателя сельсовета вызывают в районный центр Совгавань с докладом о своем поселке. Какой там доклад! Акунка только цифры пока и девять букв выучил.
Сели они вместе писать доклад. Акунка говорил учителю, о чем он хотел бы рассказать в докладе, а Сидорцев рисовал картинку и возле нее цифру. Вот, например, охотники-орочи добыли сто соболей, две сотни лис, четыреста белок. Получилась охотничья картинка с цифрами.
— Вспомнишь теперь, что надо сказать? — спросил Николай.
— Ага! — закивал Дмитрий.
Когда доклад был готов, он пересчитал рисунки и бережно унес с собой. На рисунках была изображена вся теперешняя жизнь поселка. Конечно, потом председателю сельсовета приходилось писать и читать настоящие доклады. Но этот альбом с картинками, по которому он впервые рассказал в большом городе о новой жизни орочей, Акунка сохранил навсегда.
4.
Вместо Афони Бельды, раненого в тайге, пришел в бригаду сплавщиков Паша Неверов из Камышина. Человек, дорога которому лежала не на великие стройки, а тоже, если разобраться, на больничную койку.
А он рвался к настоящей жизни! И на Днепрогэс хотел поехать, да мать с отцом перехватили. И в Осоавиахим думал записаться, да не приняли. Однажды ночью удрал на Волгу. Отвязал старый ялик и погреб в сторону Сталинграда. В узелке, прихваченном с собой, лежали кусок хлеба и пачка документов.
Документы у него были хоть куда. В Сталинградском обкоме комсомола семнадцатилетний паренек из провинциального Камышина, знаменитого на все Поволжье своими арбузами, протянул секретарю — скуластому юноше в толстовке — удостоверение токаря шестого разряда. И сверх того — диплом механика-дизелиста. Паспорт, конечно, аттестат зрелости. С сомнением поглядел секретарь на курносого приземистого подростка.
— Точно — твои документы?
— А то чьи же? Там ясно написано — Неверов Павел Сергеевич. Сравните по паспорту. Можете проверить, если…
— Лет тебе для этих документов что-то маловато.
— А я в школе ремеслом овладел.
— Ну да ладно! Молодец, Павел, что пришел. У нас как раз формируется отряд на строительство Комсомольска-на-Амуре. Слыхал про такую стройку? Путевку тебе дадим. Только сперва сходи к врачу, вот направление. Механики и дизелисты пригодятся.
Врач осмотрел Неверова, выслушал, обстукал и развел руками. Повторил то, что он знал и без врача, но тщательно скрывал: острый врожденный ревматизм. Какая там путевка на Дальний Восток!
Тогда Паша пошел на вокзал и сам купил билет до Хабаровска.
В краевом центре, где о его болезни никто ничего не знал, десять дней спустя он сумел получить направление на строительство нового города.
Спустившись в Пермском на берег с борта рейсового парохода, Неверов, прихрамывая, отправился искать штаб. Суматоха вокруг была как раз по Пашиному вкусу — сотни парней и девчат катили тачки, в лад взлетали кирки, летали кирпичи по цепочке загорелых рук, с разных концов вырубки неслись нестройные звуки песен. Паша сдвинул кепку на затылок. Курносое лицо его улыбалось — впервые за долгую дорогу.
В комитете комсомола комсорг стройки Иван Сидоренко спросил Павла:
— Профессия?
— Токарь. Моторы маленько знаю.
— Топор держать умеешь?
— Топор?
— Токари, Неверов, позарез будут нужны. Но завтра. А сегодня потребен лес. Смекнул? Давай решай. У нас тут пока такой коверкот — кто во что горазд, — он усмехнулся, — бетонщики, если надо, в канцеляристов превращаются.
— Значит, плохие бетонщики!
Сидоренко поднялся из-за стола, развернул крутые плечи, обошел кругом маленького Пашу, заглянул ему в лицо. Увидел твердую линию губ, упрямый подбородок, ямку на щеке.
— Строг! Плохие бетонщики… Поглядим, каков ты в деле. Формируется, Неверов, бригада лесорубов, работать будешь в тайге. Потом устроим тебя по профессии. Тайга, Неверов, это, — он вернулся к столу и заглянул в пашин паспорт, — это тебе не Камышин. Жилья там нет. Пойдешь?
Сидоренко заметил смущение паренька.
Павел не ждал такого назначения. Всю дорогу его донимал ревматизм. Где-то на сибирском полустанке подхватил и обычную для себя простуду. Мучил кашель. А в Комсомольске до настоящего лета, видать, еще далеко. Ехать в тайгу? Думал он попроситься куда-нибудь в мастерские, есть же тут работа по металлу.
— Ладно. Когда выезжать?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сам того не понимая, обидел Неверов нового комсорга. Да и кто мог в тридцать втором знать, что появится со временем в Комсомольске-на-Амуре улица имени Ивана Сидоренко?
Прибыл Иван в Пермское в самом первом десанте на воронежской барже — уже известным на всю страну бетонщиком. До начала таежной стройки гремело его имя на сооружении Харьковского тракторного завода. Вот как писали газеты тех дней:
«Сидоренко, этот юноша (ему всего двадцать лет) с широкими сросшимися бровями, со взрослой суровостью во взоре, — это командир комсомольского сквозного батальона красногвардейцев пятилетки. Того батальона, который награжден на Всесоюзном совещании бетонщиков знаменем газеты «Труд». Тот Сидоренко, который дал мировые рекорды по замесу…»
Эту цитату следует разъяснить.
На сооружении Харьковского тракторного завода бригадир бетонщиков Сидоренко впервые применил ударные темпы работы. Более того, он глубоко и придирчиво изучил приемы и методы бетонировки и пришел к выводу, что существовавшие нормы замесов бетона можно резко повысить. 401 замес в сутки, согласно самым строгим подсчетам и хронометрированию, могут дать шестьдесят человек (в сводном батальоне Сидоренко было именно столько работников).
В те годы самым большим авторитетом по бетону и бетонированию был австрийский профессор Зайлигер. По его учебникам занимались студенты почти всех строительных институтов мира. Согласно выкладкам профессора и опыту самых авторитетных зарубежных строительных фирм 401 замес — предел.
И вот Сидоренко вывел свой ударный батальон на побитие мирового рекорда. Расставил людей в шахматном порядке, проинструктировал. Взялись за дело. К концу рабочего дня по площадке будущего литейного цеха разнеслась весть — есть 801 замес!
Эта весть затем облетела весь Харьков, всю страну, слух о невиданном, невозможном рекорде Сидоренко дошел до Зайлигера в Вену. К профессору нахлынули репортеры.
— Герр профессор, как объяснить, что советским бетонщикам удалось вдвое превзойти теоретическую возможность?
— Этого не может быть, — улыбаясь, покачал головой профессор.
— Но русские пишут! Не поколеблет ли их сообщение ваш авторитет теоретика бетонного дела?
— Я думаю, здесь какая-то ошибка. Все скоро разъяснится…
Но рекорды загадочного Сидоренко следовали один за другим.
Старый ученый всерьез заволновался. Он решил более не ставить под удар свою репутацию и поехал в Харьков.
Зарубежную знаменитость встретили, проводили в гостиницу. Предложили для начала, как полагается, осмотреть город и его достопримечательности. Но Зайлигер отказался, попросил немедленно отвезти его на площадку строительства тракторного завода, к Ивану Сидоренко.
Здесь он оставался весь день. В присутствии ученого бетонщики повторили рекорд. Дали 801 замес. Профессор был в замешательстве. Все верно! Нашелся специалист, который глубже него знает дело! Зайлигер попросил представить его этому человеку.
— Да вот он, Ваня! — ответил сопровождающий и указал на парня, которого профессор весь день видел рядом с собой, рядового бетонщика, почти мальчишку.
Профессор долго тряс руку Сидоренко. Расспрашивал о подробностях дела. И обнаружил с помощью переводчика, что Иван прекрасно знает все его труды, более того — видит некоторые просчеты в теории. И это простой рабочий!
Зайлигер вернулся на родину — переписывать свои учебники и прятаться от репортеров.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бригада лесорубов, которую возглавил демобилизованный пограничник Николай Шаров, тем же вечером переправилась на лодках в стойбище Пивань на противоположный берег Амура. Оттуда совершила марш-бросок на двадцать километров в сторону, в чащу. Низкорослый Неверов всю дорогу отставал, и Николай уже решил про себя: назначить Пашу учеником. Не по силам пацану взрослая норма будет.
Все влившиеся в бригаду Шарова люди были тоже новичками. Старожилы бригады, еще двадцать комсомольцев, обитали в палатках на лесной поляне. Пополнению они обрадовались.
Лиственница — дерево прочное, долговечное. Большой спрос на этот материал был у строителей. Одно плохо — трудно поддается дерево топору. В первые дни у не привыкших к лесоповалу новичков вздулись кровавые мозоли на ладонях. Николай Шаров показывал им, как пилу держать, как силы экономить, под каким углом топор всаживать в ствол. Поставили на поляне еще несколько палаток, приехала из города Феня-повариха, веселее стало в пиваньской тайге, горячие щи появились.
Работала бригада так. Облюбованное дерево пилили у корня. Когда оно рушилось, распугивая птиц и белок, обрубали верхние сучья и ветки, не трогая нижних. В них впрягались и волокли дерево на чистое место. Здесь его распиливали на бревна и катили к просеке.
И снова заметил бригадир — часто останавливался Паша, утирал лоб.
— Что с тобой, друг, нездоров?
— Задохнулся маленько, — отвечал Неверов.
Иногда удавалось попасть на берег реки и тогда видели — в Комсомольске поднимаются дома! Далековато было, но напрягали зрение — и видели. Радовались: значит в дело идет строительный материал, добываемый здесь, в тайге…
По вечерам в палатках было весело. Особенно, если почтальон привозил письма и газеты. Выискивали в газетах, что же пишут на западе о Комсомольске. Оказывается, вот что пишут: не верят там в таежную стройку. Блеф, говорят, Комсомольск-на-Амуре. Не по зубам такая затея Советам. Провалятся они с ней, весь мир насмешат.
Как там мир — в бригаде лесорубов не знали. Но сами смеялись до упаду. А на рассвете снова крушили тайгу. Волокли тяжелые влажные стволы.
Павел подымался затемно. Другие ребята еще только просыпались, накручивали обмотки, натягивали брезентовые сапоги, ели соленую кету, а он уже бегал по весеннему росистому лесу.
Уйдя подальше от лагеря, сбрасывал рубашку и занимался гимнастикой, показывать свои тощие ребра лесорубам не хотелось. Объявил молчаливую войну нездоровью. Врачи в родном Камышине, наверное, ужаснулись бы, узнай, какой рецепт против ревматизма отыскал этот парнишка: купание в ледяном ключе. Ключ был такой, что хлебнешь воды и челюсти ломит. На дне ледком серебрились камешки. Каждый раз приходил к нему Паша и не верил, что достанет духу окунуться.
Только Николай Шаров, бывший строевой офицер, глянув на рассвете в щель палатки и увидев — в дожде ли, в тумане — маленькую фигурку, упрямо топающую по тропинке, повторял вполголоса:
— Характер у парня…
Выделялся Паша среди лесорубов. Не балагурил, не шумел, улыбался редко. Но когда улыбался, другим тоже хотелось.
Шарову изредка приходилось отлучаться. На время отъезда поручал он обычно кому-нибудь из ребят возглавить бригаду. Дошла очередь и до Неверова. Очередь так очередь. Вернулся бригадир с собрания в Комсомольске на всякий случай пораньше и увидел, что лесорубы расставлены правильно, всем дано толковое задание. А после случая с движком окончательно зауважали Неверова в бригаде.
Пришли к лесорубам два нанайца из стойбища Пивань.
— Погляди, начальник, — сказали они Шарову, — чего мы нашли…
И повели в стойбище. Там на траве возле свежей ямы лежал вырытый из земли движок японского производства, старый ржавый механизм, схороненный здесь еще со времен гражданской войны.
Никогда не было электричества в Пивани. И нанайцы, и лесорубы жгли по вечерам лучину, а чаще — костры, чтобы и тепло, и светло.
Вызвался Павел оживить трофейный механизм. Инструментов у него не было, провели ревизию в палатках и собрали только две пары плоскогубцев да молоток. Вечером при лучине разобрал Паша движок до винтика. Вник. Оттер детали керосином. Потом снова собрал, смазал кедровым маслом, отладил. Отпросился на пару дней в Комсомольск — выточил в мастерской новые насадки на кольца, добыл и горючего. И зажегся в нанайском стойбище электрический свет.
Летом стали называть Неверова в бригаде Павлом Сергеевичем. Вот почему.
Случился на участке Шарова «шалаш».
Сегодняшние лесорубы, вооруженные мощной техникой, пожалуй, и не поймут значения этого слова. Того смысла, что вкладывали в него в тридцатые годы. «Шалаш» — это когда спиленные деревья не падают на землю. Густые кроны соседних деревьев не дают им упасть. Два, три, десять деревьев уже спилены, а густая тайга, цепкие ветви не позволяют деревьям лечь, как положено, на землю. Они застряли в вышине, спутались в «шалаш», и все это сооружение держится на весу, раскачивается под ветром.
Если уж сравнивать с чем-то «шалаш» — точнее залома ничего не сыщешь.
Чтобы ликвидировать беду, следовало срубить еще одно-два дерева, основные, на которых держался «шалаш».
Время было горячее. К берегу уже пристал буксир, чтобы волочить бревна в Комсомольск, а дневное задание не выполнено.
Бригадир потихоньку ругался. В основном, по своему адресу. Но никого из подчиненных не посылал на ликвидацию затора. Дело это опасное. Рухнет «шалаш» — не успеешь оглянуться…
— Дай-ка я попробую, — тронул Шарова за плечо Неверов.
— Отставить. Накроешься.
— Не бойся, у меня мыслишка есть…
— Тут не мыслишка нужна. Вот что, давай вместе! — решил Николай, выбирая топор по руке.
— Нет, ты мне мешать будешь. Накрываться мне сегодня не расчет, вечером в аэроклуб надо.
— Какой такой аэроклуб?
— Газету нужно читать…
Грубовато ответил Неверов, но бригадир не заметил этого. Вся бригада затаила дыхание, следя за тем, что делал Паша. И ведь никто не учил его, своей смекалкой дошел! Сперва забрался парень под «шалаш» и расчистил в папоротниках, в густой траве и кустарниках тропинки в три стороны.
— Пути отступления будут, — пробормотал он.
Потом стал изучать, оглядывать пихту, на которой, видать, и держался «шалаш». Прикидывал, с какой стороны лучше приняться. Затем в тишине леса гулко отдались удары топора. Все ждали.
Точно так же ждали и молчали, как в другой бригаде за сотню верст отсюда — в бригаде Алексея Смородова на заломе…
Паша сделал всего несколько ударов по пихте, и она звонко треснула. Завал начал крениться. Не выбраться бы Неверову из-под него по кустарнику, да пригодилась загодя проложенная тропка. Ухнули деревья вниз, только слегка задели парнишку по тужурке.
Когда дело было сделано, бригадир затоптал истерзанную папиросу «Норд» и повторил на новый лад слова, сказанные им недавно:
— Характер у парня! У Павла-то нашего Сергеевича!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Газета «Ударник Комсомольска» писала:
«Кинотеатр «Ударник» в среду до отказа был набит рабочей молодежью. Секретарь комитета комсомола товарищ Сидоренко, открывая вечер встречи бывших партизан с комсомольцами и рабочей молодежью, сообщил, что в ответ на письмо с просьбой об организации у нас аэроклуба из Хабаровска со звеном осоавиахимовских самолетов прилетели секретарь крайкома тов. Листовский, начальник авиации края тов. Пургас.
Управление строительства выделило деньги на организацию аэроклуба. В ближайшее время будут закуплены пять самолетов, два запасных мотора и разное оборудование. Принято такое решение: всем строителям отработать четыре часа в фонд постройки аэроклуба».
Эту газету и имел в виду Павел. У себя дома, в Камышине, он вблизи рассмотрел самолет уже давно, еще в седьмом классе. В приволжском городе тоже был аэроклуб. Вместе с одноклассниками Паша часто бегал на летное поле, торчал там до поздней ночи, с острой завистью следя, как забирается в четырехкрылую машину пилот. Ходил много раз к инструктору, просил записать в аэроклуб. А тот отсылал к врачам.
Ответ был всегда одинаков — слабоват здоровьем.
Если бы даже удалось скрыть ревматизм (доктора-то разные встречаются: один — повнимательней, другой — глядишь, торопится куда-то, возьмет и враз подпишет справку, от которой вся жизнь верх тормашками перевернется), даже если бы удалось его скрыть — все равно шансов пролезть в аэроклуб было до обидного немного: в авиацию подбирали ребят поосанистей, поплечистей, чтобы все было «на большой палец» — и рост, и вес, и бицепсы, и улыбочка.
Кто не влюблялся в четырнадцать лет, да еще — в самолет, тем не понять, откуда берутся в щуплом мальчишеском теле силы не спать по две, по три ночи кряду — работать…
Не сумев попасть на настоящую машину, Паша принялся одолевать авиацию с другого боку: определился в модельный кружок Дома пионеров. Кружок открыли недавно, ребята учились на малом: клеили планеры, в которых Паша интереса не увидел, счел планер воздушным змеем, забавой. Сам он решил построить машину с резиновым мотором — как на плакате, что украшал кружковую комнату.
Подходящего материала для такого дела в Камышине не нашлось. Руководитель кружка выписал для настырного Неверова из Сталинграда чертеж-инструкцию. По ней следовало: нужен бамбук, нужна бальза, резина, нужен настоящий клей (в кружке работали столярным), не боящийся сырости — мало ли куда, в какие облака залетит пашин самолет.
На бамбук для нервюр он распустил отцовы лыжные палки, полоски резины настриг из старой автокамеры, обошелся без бальзы и казеина (клеил вишневой смолой), но заставил-таки обтянутую папиросной бумагой четырехкрылую птицу разбежаться по бугорку и воспарить над Волгой.
Ее сбил из рогатки какой-то упитанный пацан, птица утонула. Паша гнался за обидчиком кварталов десять, не догнал…
Зато в Комсомольске записался Неверов в аэроклуб вторым по счету. Всего в нем вскоре числились семьдесят девять учлетов. Первое задание, полученное ими, — раскорчевать пни на вырубке за участком Судостроя. Учлеты вырыли здесь еще землянки и сколотили длинный барак, в нем оборудовали классы. Авиатор-механик Илья Саввич Черкасов, человек в кожаных гетрах и с седой бородкой клинышком, пригнал из краевого центра не пять, а только один пока, и тот старенький, самолет.
Машина была в аварийном состоянии. Черкасов принялся латать ее и приводить в порядок. А заместителем своим по материальной части и ремонтным работам назначил Неверова — токарь!
Пришел на будущий аэродром Иван Сидоренко.
— Ну как у вас тут, крылатое племя? — спросил он. — Все-таки полетит машина?
— А куда ж ей деться, — ответил Черкасов.
Рядом с самолетом был расстелен брезент, разложены на нем части мотора. Черкасов кивнул на перемазанного тавотом щуплого парнишку, лежавшего на траве под фюзеляжем с гаечным ключом в руках:
— Помощник говорит — полетит как миленькая. Он у меня голова!
Сидоренко понизил голос:
— Откуда этот шкет?
— Павел Сергеевич? Из Пивани, из бригады лесорубов.
— Так, так… Припоминаю… Эй, Павел Сергеевич, ты что же — сбежал от лесорубов?
— Никак нет, — ответил Неверов, выбираясь из-под машины. — В утреннюю смену работал. А потом сюда.
Комсорг хлопнул себя ладонью по лбу.
— Как я забыл! Ты же моторист, точно?
— Механик-дизелист…
Сидоренко обнял Павла за плечи.
— В самый раз! Третий день тебя ищу. То есть не тебя лично, а моториста. На катер. Согласен?
— А что за катер?
— Получили новенький, «Партизан» называется. Капитан есть, а механика ищем. Положение, Павел Сергеевич, следующее — надо кровь из носа ускорить доставку леса по Силинке. Там сплавщики работают нормально, а река подводит. Чуть не каждую неделю залом. Вот и решили мы вязать бревна в плоты и тащить их катером сюда. Надежно, и в пять раз быстрее. Возьмешься за это дело?
Неверов кивнул радостно:
— Спрашиваешь!
— Числиться с капитаном будете за бригадой Смородова Алексея.
— Та самая бригада, где нанайца недавно подстрелили? — спросил Черкасов.
Сидоренко нахмурил брови.
— Та самая. Отняли парню руку…
— Стрелял-то кто, Иван?
— Черт-те знает. Сволочей еще хватает! Нанаец этот, Афоня, пока плох, ничего толком не рассказывает. Одно от него добились — в Ржавой пади палили.
— Где, где?
— Место тут есть темное. Ржавая падь называется…