КИО КУ МИЦУ[1]. 1935.
1.
Сикау Покто, проводник учителя Сидорцева, погостив в первое лето несколько недель в орочском поселке Уська, уплыл на своей тамтыге вверх по Тумнину.
Прощались с жалостью — и семья учителя, и лесной народ уже успели привыкнуть к смешливому кривоногому эвенку, забавно коверкавшему и русские, и орочские слова. Особенно расстроилась Люба Тактамунка́ — женщина с очень маленькими руками и ногами, которые привели в восторг Покто и надолго привязали его к поселку. Со слезами на глазах оттолкнула Люба от берега лодку любезного ей человека и закрыла лицо широким рукавом.
Накануне старик Батум предложил эвенку навсегда остаться в Уське, поставить свою юрту. Мужчин в поселке мало, а проводник — хороший рыбак, все видели, как он принес Любе здоровенного тайменя — шел, качаясь под его тяжестью. Покто, прищуривши и без того узкие глаза, долго глядел в сторону, вздохнул и сказал:
— Моя тайга ходи-ходи.
Он уплыл, но с первыми холодами, когда появились на излучинах Тумнина хрупкие сизые забереги, вдруг вернулся — орочи услыхали его тягучую песню. Тамтыга Покто шла тяжко, почти черпая воду. Была гружена красной рыбой — осетрами, кетой и лососем, взятыми в верховьях, на дальних нерестилищах.
Род Тактамунка воспринял приезд эвенка как свою личную удачу. Впрочем, все обрадовались.
— Молодец, Покто! — сказал Николай Павлович Сидорцев и похлопал его по плечу. — Хватит скитаться по белу свету. В школу будешь ходить, как все люди, в кооператив тебя примем. И живи с нами!
— Мы тебе целый дом построим, — пообещал председатель Дмитрий Акунка. — С электрическим светом.
— Наша так нету, — ответил эвенк. — Наша маленький юрта живи.
И поглядел на Любу.
Возвращение Сикау Покто орочи решили отметить медвежьим праздником, к тому же выпал первый снег — самое время выслеживать медведя, пока он не залег на зимнюю спячку.
За несколько лет работы в Уське Сидорцев убедился, что медвежий праздник для местных жителей — почти то же, что новогодние торжества для русского человека. К празднику готовятся тщательно и загодя, приглашают родичей из других селений, тренируют собак, готовят пальму́ — рогатину. Сама охота длится долго, чтобы растянуть удовольствие. На первоначальное выслеживание медведя посылают молодого охотника.
Сейчас выбор пал на Тончи Батума — старосту школы, лучшего ученика Сидорцевых. И вместе с ним попросили отправиться учителя и проводника Покто — эвенк не сразу понял, почему.
По дороге Тончи объяснил: для орочей медведь не только промысловый зверь, дающий охотникам сочное мясо, топкий жир и теплую шкуру, но и божество. Хозяин животного мира тайги. Так, во всяком случае, говорит шаман Будэнгери́. И лучше постараться сделать так, чтобы убил медведя не орочский охотник, а кто-то другой. Чужеземец, на худой конец — человек из другого селения. Тогда медведь не обидится на орочей. Сидорцев уже знал об этом обычае и потому с готовностью — к неудовольствию жены — согласился участвовать в начальном выслеживании зверя. Знал об уловках, к которым прибегают лесные люди, чтобы выдать за убийцу медведя кого-то другого, а не себя. Даже в том случае, когда охотник завалит медведя в одиночку, и некому, кроме него, освежевать добычу, он поступает с хитринкой: начиная орудовать ножом, прихватывает вместе с черенком тесака и лапу своей собаки. Сделав два-три движения, отпускает собачью лапу. Ибо считает, что медведь уже введен в заблуждение и теперь охотник может спокойно разделывать тушу.
Бродили по тайге Тончи, Сидорцев и Покто всего полдня и мальчишка нашел следы, а по ним и берлогу. Возле берлоги Тончи лег на землю и принялся ее слушать, прижался ухом к снегу. Сообщил, что медведь ворочается. Достал нож и на ближайшем дереве сделал зарубку. Затем они не спеша возвратились в поселок.
Все дальнейшее Сикау Покто воспринял не только как медвежий праздник, но и как свою свадьбу с Любой Тактамунка. Несколько недель, пролетевших после выслеживания, были наполнены в Уське суетливым поджиданием гостей из поселка Дата, а также из маленьких орочских селений по течениям речек Содолинго и Аделами; приготовлением всяких вкусных кушаний — в количествах, приведших эвенка в восторг. Готовили в чанах талу́ — строганину из добытой Покто красной рыбы, а также из тайменей. Готовили соленые носовые хрящи лососей — большое лакомство, предназначенное только для мужчин-охотников, ибо душа промыслового животного, как были убеждены орочи, живет у него в носу. Готовили таксу́ — разварную в жиру рыбу, мелко сеченную, затем снова залитую рыбьим жиром пополам с сушеными ягодами и в таком виде охлажденную в берестяных посудинах. Готовили соленую икру. Готовили мясо с ног лося, а также его печень, почки, сердце, глаза и головной мозг. В особые деревянные тарелочки помещали костный мозг — это лакомство сберегалось для почетных гостей.
Помимо того, готовили студни: из мездры лосиной кожи, из рыбьей кожи и икры. Студни сдобряли листьями черемши и клубнями сараны — дикой лилии. Готовили лепешки из ягод черемухи, брусники и голубики.
Все это делали женщины, но Люба не принимала участия в стряпне — она строила юрту для себя и Сикау Покто. Эвенк благородно рвался помочь женщине, но Сидорцев качал отрицательно головой.
— Не надо. Нельзя.
Юрту Тактамунка поставила на окраине поселка, почти в самой тайге, что примыкала к Уське, на маленьком пригорке. Родственники Любы вырыли здесь ямы для кольев. Затем женщина обтянула колья корой бархатного дерева, корой, сохраняющей прохладу летом и тепло зимой, постелила на пол, на сухую хвою, медвежьи шкуры, сложила очаг. На полки поместила приданое: берестяную и деревянную посуду, кожемялку, скребки для обработки шкур. Возле юрты род Тактамунка расположил полукругом подарки — несколько клеток с лисами и таежными птицами, чтобы молодым не было скучно.
Когда таким образом уют был наведен, Люба развела огонь в очаге, да так ловко, что ароматный дымок тонкой сизой струйкой устремился точно в отверстие в потолке юрты, закурила трубку и уселась на шкуры рядом с выходом — место в глубине предназначалось для мужа. Покто вошел в юрту и увидел, что здесь тепло и приятно, что жена уже шьет ему качу́и — зимний халат из лосиной замши.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Окрепли морозы, стал Тумнин, и по звонкому льду съехались в Уську многочисленные гости медвежьего праздника. Тут и подоспела настоящая охота.
К берлоге, найденной и помеченной осенью Тончи, отправились восемь опытных охотников. Один Покто нес винчестер, остальные были вооружены луком и стрелами да рогатинами. Медведя полагалось взять без огнестрельного оружия, винчестер же — на всякий случай. Эвенку так и не пришлось снять его с плеча.
Остальные люди сидели дома и прислушивались, не раздастся ли из тайги крик «Ху-ху-ху» — знак удачной охоты.
В тайге, возле берлоги, охотники принялись расчищать полянку и, прежде чем будить медведя, воткнули по ее углам в снег молодые елочки. Такой процедуры требовал древний ритуал, более древний, чем появление первого шамана на Амуре. Все ветки елочек были срезаны за исключением верхушек. Сикау Покто, впервые попавший на медвежий праздник орочей, увидел, что охотники принялись наряжать оголенные елочки крашеными ритуальными стружками. Затем они отмерили от берлоги расстояние, равное убойному полету стрелы, и здесь утоптали площадку.
Медведя подняли, двое сильных охотников прижали его рогатинами к стволу толстой сосны, привязали зверя. Старый Батум протянул лук одному из гостей.
И вскоре в Уське услышали долгожданный крик: «Ху-ху-ху!».
Медведя принесли на носилках из веток, свалили у новой юрты Покто. Сюда же люди вынесли всю заготовленную еду, и начался пир на открытом воздухе. Считалось, что и медведь принимает участие в нем. Люба Тактамунка пела под удары бубна:
Стучит ворон — ток-ток,
Пустая посуда звенит — кон-кон!
Стучат медвежьи лапы,
И кости медвежьи стучат…
Потом начали разделывать медведя. Мясо разрезали на куски, кости осторожно сложили в определенном порядке, повторяя скелет. Развели огонь под большими котлами и принялись варить мясо — долго, до вечера.
Вечерний пир тоже немало удивил Покто. Каждый из гостей праздника получил по чашке бульона, каждого украсили стружками. Люди уселись на снег в кружок. Перед старшим в поселке, Батумом, положили сваренную голову медведя, нижнюю же челюсть — перед старшим из гостей. Ели строго по обычаю: женщинам не полагалось трогать мясо с головы медведя, с позвоночника, а также сердце и легкие. Насытившись, женщины с маленькими детьми пошли в одну сторону поселка, мужчины — в противоположную. Женщины — играть на музыкальных инструментах, мужчины — гонять кожаный мяч по льду Тумнина. Возле остатков пиршества задержались только участники лучной охоты.
Они собрали все кости и череп медведя, смазали их жиром и сажей, что должно было помочь, согласно верованиям, последующему оживлению, завернули их в бересту и понесли в тайгу. Там выбрали молодое деревце, срубили верхушку и воткнули на острый обрубок череп зверя, кости же — сложили на землю под деревом…
Покто остался жить в Уське.
Как ни уговаривал его Николай Павлович Сидорцев записаться в школу, бывший проводник только обещал, но не появлялся на уроках. Тамтыга лежала на берегу днищем вверх, присыпанная снегом. Зимняя ловля, видимо, эвенка не привлекала, хотя Тончи Батум не раз приглашал на промысел калуги. Поступил Покто в кооператив охотников. За зверем же ходил в одиночку. Ставил в тайге ловушки на кабаргу и соболя, подолгу пропадал, но возвращался всегда с добычей к терпеливой Любе. Они мало говорили между собой. Покто был немолод, но крепок телом — оттого, наверное, что каждый вечер купался в холодной воде. Никто из орочей так не поступал. Принесет из проруби два полных кожаных ведра и растирается с ног до головы.
Люба стеснялась в такие минуты глядеть на мужа, но ей нравилось, что от него всегда шел чистый, здоровый дух. Он и трубку ей запретил курить, и она подчинилась. И дымоход велел сделать, как в школе, у Николая Павловича. Хороший муж! Вот только не заставлял бы и ее, вздыхала Люба украдкой, плескаться в ледяной воде в зимнюю пору. Может быть, так принято поступать в его племени?
Муж был ласков — он не спал с ней молча, по-мужски, а всю ночь бормотал чужие слова, иногда она узнавала в словах что-то знакомое, он не тушил огонь, а смотрел на нее, обнаженную, как на божка-пеликена, он натирал ее тело пахучим кедровым маслом и трогал его губами. Так, наверное, принято в его племени.
Случалось, уходил Покто на неделю-другую в Совгавань, к своим родичам, но это бывало редко. Больше по тайге ходил, и Люба с нетерпением поджидала его.
Пролетел год, и два. Привыкли в Уське к эвенку. Стал он совсем оседлым человеком, не отличишь от ороча, даже косичку стал носить — удобно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Напевая монотонную песню, Покто шагал на юг быстрым шагом, так и не расчехляя винчестер, хотя дичь попадалась, и не плохая дичь. Приближался ранний зимний вечер, и он торопился.
Недалеко от берега Тумнина он свернул в бурелом и, пробившись сквозь него, вошел в заваленную снегом, старую, полуразрушенную фанзу, служившую, надо думать, пристанищем случайным зверобоям.
Запер дверь на брусок-щеколду, занавесил рогожей окошко и в крохотной комнате фанзы стало темно. Чиркнула спичка, от ее огонька затеплился фитилек стеариновой свечки. Осветился угол дощатого стола.
Охотник присел к столу, опустил на колени заплечную котомку и, порывшись в ней, достал несколько листков тетрадной бумаги. Расправил их на столе, задумался, потом принялся быстро писать химическим карандашом:
«Уважаемый руководитель!
Со времени отправки Вам предыдущей почты прошел ровно месяц, и я позволю себе продолжить краткий анализ наших событий, за начало которого я был удостоен Вашей благодарности.
Сложность и, вместе с тем, своеобразие моей миссии заключается в том, что я работаю среди коренного населения и, в рамках очерченной мне задачи, стараюсь ничем не проявлять дополнительного интереса к строительству нового города слева от меня. Как бесспорное, могу констатировать следующее: приток рабочей силы в низовья Амура увеличивается даже после завершения навигации. Отмечается резкий недостаток женщин, что вынудило власти пойти на экстренные меры, названные здесь патриотическим движением «хетагуровок». Не берусь за расшифровку данного термина.
Снабжение строительства осуществляется в основном в летнее время, по водным артериям, что не может не вызывать известных трудностей и неразберихи, весьма благоприятных для успешной деятельности, как Вы выразились во время незабываемой для меня последней встречи в Харбине, «волонтеров Ямато», к числу которых с гордостью отношу и себя.
Истекший период характеризовался также резко возросшим вниманием русских к транспортным проблемам вообще, что я связываю как со строительством нового города, так и с тенденцией укрепления приграничных полос, особенно в южных районах. Надеюсь, эта тенденция не окажется настолько безусловной и материально обеспеченной, чтобы помешать дальнейшему функционированию наших проверенных каналов связи.
Партийно-политическая работа в крупных центрах, таких, как Хабаровск, Владивосток, Комсомольск-на-Амуре, сводится к усилению пропагандистской кампании, призванной убедить местное население в неотделимости Дальнего Востока от СССР и незыблемости границ. Слагаемые этой кампании для меня туманны и нуждаются в дополнительном исследовании. В связи с этим прошу Вашего позволения на дополнительные рейды в указанные города. Полностью уверен в безопасности. Вам известно, что стаж моей работы здесь исчисляется больше чем десятилетием.
По-прежнему максимум внимания уделяю контролю сведений о доступных большевикам сырьевых базах. С уверенностью можно говорить о нефти Сахалина, угле Сучана, золоте Колымы, полиметаллах бухты Тетюхэ. Последнее, впрочем, под вопросом. Серьезных запасов, способных питать оборонную промышленность, в том числе в строящемся городе, нет. Скорее всего, промышленность Комсомольска будет ориентирована на выпуск товаров так называемого широкого спроса (галоши, примусы, жестяные корыта для купания детей).
С каждым годом убеждаюсь, уважаемый руководитель, в прозорливости Вашего вывода о перспективности ориентации на коренное население, особенно нанайцев, нивхов, удэгейцев, орочей, которым, безусловно, чужды истинные цели большевизма.
В то же время позволю себе указать на недопустимость преждевременного энтузиазма по этому поводу, который я ощутил в Харбине у некоторых из моих коллег. Такая точка зрения не должна возобладать. Русские ведут дело на востоке в целом продуманно и с размахом, только в освоенном мною районе за минувшие два года появились такие атрибуты пропаганды, как электрический свет, хлебопекарня, больница, а также школа. Должен отметить весьма бережное отношение к фольклору, этнографическим особенностям, терпимость к верованиям, даже суевериям.
Возможно использование.
Дополнительную информацию по затронутому вопросу передам следующей почтой. Она, надеюсь, будет актуальна в свете принятой нами программы для народных масс.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Николай Павлович Сидорцев устроил в школе особый урок, во время которого стены класса были увешаны фотографиями и рисунками огородов.
Испокон веку питались орочи рыбой и мясом, а в голодные годы — дикими ягодами и кореньями, и если и боролись с цингой, то с помощью хвои и черемши. Никогда не было овощей в этих краях. Не потому ли каждый второй ребенок в орочской семье умирал?
Вот и первенец Сикау Покто погиб, пока охотник был в тайге — Люба не смогла уберечь от горячки парнишку.
Рисунки орочам понравились, сами же картошка и капуста, горячие, парные, вызвали недоумение и брезгливость. Валентина, жена Сидорцева, — учитель биологии в школе — рассказывала, как и зачем выращивают картошку. Старики заволновались:
— Как же будем ее есть, если в земле навоз?
Но все-таки попробовали из уважения к учителям, первым вызвался Тончи. Понравилось.
Пришлось Сидорцевым осваивать и животноводство. По их просьбе из Совгавани привезли в Уську первую корову. Орочи обступили диковинного, неуклюжего оленя с короткими рогами, гладили его, смеялись. Для коровы построили маленькую ярангу, в которой учительница и две ее ученицы — Аня Акунка и Надя Муленка — доили, чистили и кормили первенца будущей животноводческой фермы колхоза «Ороч».
«Уважаемый руководитель!
Санкционированный Вами и осуществленный мною рейд позволил убедиться в настойчивом насаждении властями колхозов как вдоль побережья (рыбные промыслы, возделывание сои, риса, добыча морского зверя), так и в глубине континента, в том числе в непосредственной близости от интересующего нас города.
Обогатившие меня впечатления, которыми спешу поделиться с Вами, весьма противоположны тому, что говорят и пишут (судя по полученным от Вас материалам) о Комсомольске как на западе, так и на востоке. Известную Вам телеграмму Сталина о необходимости построить город подальше от границы следует, видимо, толковать не как свидетельство боязни за его судьбу, а шире — как разумную предосторожность ввиду характера намечаемой там индустрии. Вне всякого сомнения здесь сооружается судостроительное предприятие, мой информатор — приходской священник, сын его «репрессирован» (новый термин, адекватен превентивному заключению), возможно — за акт саботажа. Сожалею, что мой коллега слева посчитал возможным упустить из поля зрения наличие такого перспективного человеческого материала.
По-прежнему не располагаю удовлетворительной информацией о сырьевом грузопотоке. Если предварительные данные верны и все для Комсомольска доставляется из европейской части, позволю себе почтительно рекомендовать предпринять усилия для поощрения русских на этом пути.
Позволю себе также высказать и следующее соображение: мнение известного Вам лица о необходимости усилить акты диверсии и саботажа применимо лишь постольку, поскольку ответственность за них и сам процесс мероприятий возьмут на себя наши русские друзья в Китае. Бросать тень, в случае малейшей неудачи, на империю считаю неразумным. Имя японца должно ассоциироваться в сознании местного населения, в том числе и славянского происхождения, только с категориями справедливости и добра. Так диктует будущее.
Здесь же прилагаю данные о примерных размерах окладов ряда инженерно-технических работников судоверфи, сведения о пахотных землях Комсомольского (нанайского) района и расписание движения пассажирских поездов по железнодорожной станции Хабаровск.
Сомнения о существовании железнодорожной ветки между интересующими нас пунктами вынужден развеять — полотно с ноября по март было проложено непосредственно по льду Амура. Динамику продвижения составов, как и характер грузов, установить не удалось — Вам известны мои принципы величайшей осторожности, которые, надеюсь, не ставят под сомнение мою личную храбрость.
От того же информатора получил не проверенные сведения о некоей богатой полезными ископаемыми долине в северо-западном направлении. Относя их к местному фольклору, приложил, тем не менее, усилия для выяснения сведений. Они не подтверждаются. Однако полагаю разумным обдумать все же меры поощрения информатора. Лично он выражает просьбу в качестве компенсации за упомянутые и будущие заслуги предпринять шаги для облегчения судьбы его сына Митрофана Баяндина. Данные прилагаю.
Суровая зима пришла в отроги Сихотэ-Алиня. Не успел завершиться медвежий праздник, как потянуло ледяным ветром с севера, со стороны Охотского моря, градусник на стене школы показал минус тридцать и при такой погоде налетел ураган — дальний отголосок зимних японских тайфунов.
Ураган разрушил электростанцию, унес по льду неизвестно куда стоявший на берегу бревенчатый магазин, замел дороги, отрезал Уську от большой земли.
Несколько дней доедали орочи старые запасы мяса, дожигали случайно оставшийся керосин — его ведь теперь, после открытия электростанции, не запасали. Потом затеплились в избах и юртах лучины, заплакали от голода дети. Пища кончилась. Пришел в школу Тончи Батум.
— Дайте мне спички, учитель, — попросил он Сидорцева.
— Как я могу, Тончи? Только половина коробки осталась — лучины разжигать.
— А что говорит радио?
— Радио говорит — скоро придет помощь. Из Совгавани уже вышли трактора, но сильно большие заносы.
— Будэнгери сказал деду: помирать надо. И Покто сказал.
— Разве можно слушать шамана? А Покто я покажу! Еще один шаман нашелся…
— Дайте мне только пять спичек, Николай Павлович. Попробую пойти на охоту. Дети хотят есть.
Отсчитал Сидорцев из худого коробка пять спичек и отдал ученику. Тончи завернул их в тряпицу, сунул за пазуху и ушел в пургу. Не хотел отпускать его Николай Павлович — кто же охотится в непогоду? И зверя не найдешь, и себя погубишь. Задумаешь согреться — не сможешь. Не загорится костер на большом ветру. Хоть полные карманы спичками набей.
Не хотел отпускать — да не смог удержать.
Вернулся Тончи через несколько дней помороженный, еле живой от усталости. Впрягшись в веревочную петлю, тащил за собой тушу оленя. У себя в юрте он вместе с дедом оттаял тушу, разделил ее на равные маленькие куски и разнес по всем жилищам Уськи. Первый кусок принес в школу, Сидорцеву, и вместе с мясом отдал учителю четыре оставшиеся спички…
«Уважаемый руководитель!
Подобно Вам, я созерцатель, философ и лингвист. Лингвистика — мой метод. Мой удел — попытка анализа, стремление к догадке. Именно этими инструментами я и оперирую здесь, выполняя многотрудную и почетную задачу, возложенную Вами на меня.
Позволю себе кратко очертить Вам некоторые религиозные легенды орочей в соответствии с Вашим запросом, весьма близкие к легендам нивхским и эвенкийским, к легендам айно и других родственных им племен. Полагаю, знание души этих людей не может быть безразлично народу, призванному главенствовать на востоке.
Легенды эти по-своему поэтичны, система образов согласуется с японским мировосприятием, и мне трудно свыкнуться с мыслью, что дикие народы смогли создать подобный эпос. Впрочем, возможно, я слишком долго нахожусь в разлуке с Родиной и мое понимание прекрасного исказилось и притупилось.
Верховным божеством орочей, насколько я мог установить, является буа, властелин природы. Образ буа, занимающий ведущее место в орочском пантеоне, весьма неотчетлив и крайне запутан историческими наслоениями. Но все же! Он равно обозначает и место, и мир, и природу, и небо, и погоду, и верховное божество, и даже потусторонний мир! Широта значения слова буа испугала меня. Не так ли широк и всеобъемлющ внутренний мир этих убогих людей? Множество функций, объединенных ими в понятии верховного божества, роднит их с представителями самых развитых, с сегодняшней точки зрения, самых цивилизованных народов, давших миру Зевса и Будду, Иегову и Озириса. Возможно ли это, уважаемый руководитель?
Единственное, что успокаивает меня, — разность мышления орочей при создании своего верховного божества и своей космогонической мифологии, что, как известно, должно быть двумя сторонами одной медали.
Космогония орочей изящна, но проста и наивна. Наш материк представляется им в виде огромного лося — самки, стоящей на восьми ногах. Когда этот популярный зверь переминается от усталости с ноги на ногу, происходят землетрясения. Спинной хребет лося — суть горная цепь (Сихотэ-Алинь), разделяющая землю на две части. Древесная растительность есть шерсть, трава — пух лося, звери — его паразиты, птицы — его насекомые. Стоит же лось по колено в морской стихии, которая независима от него.
Обращаю Ваше внимание на соотнесенность такого представления о земной тверди с культом лосихи, широко распространенным по всей Сибири. Опасаюсь, что наука русских сможет со временем усмотреть, при анализе подобных данных, некую этническую связь дальневосточных племен с коренными сибирскими народностями, что явно противоречит нашим воззрениям об истинном их происхождении и тяготении.
Впрочем, я не уверен, что русская наука когда-либо доберется до таких обобщений, тем более, что большевики не склонны принимать в расчет религиозные тексты.
Не лишена любопытства и следующая фигура в орочской мифологии — хадау, непосредственный помощник буа на земле. Хадау создал по поручению верховного божества людей и растения, а также животных. Хадау, подобно Прометею, научил людей добывать огонь, изготовлять одежду. Последнее, что он сделал на земле, — создал шаманов. Согласно мифу, хадау позаботился и о переселении душ умерших в новорожденных, основав тем самым бессмертие. Завершив свою творческую миссию на земле, хадау окаменел. Его останками до сих пор считаются скалы и причудливые нагромождения крупных камней в тайге. Им поклоняются и приносят жертвы.
Я посетил утес в устье Тумнина, претендующий на эту роль, подобная скала, но гораздо больших размеров, находится где-то в низовьях Амура и служит местом поклонения для нанайцев.
Как бы то ни было, я смущен. И считаю недостойным самурая скрывать это. Миссия хадау сравнима с творчеством Прометея! Я предостерегаю от недооценки самобытности — она равнозначна воле к самостоятельности — орочей, нанайцев и эвенков. Меня беспокоят глубинные начатки их духовности, и я не удивлюсь (предвкушаю Вашу улыбку), если в будущем эти полудикие, еще полудикие, племена подарят миру мыслителей и поэтов.
Вспомните, уважаемый руководитель, ошибку американцев, сделавших непонятых ими индейцев своими врагами. Мы, придя сюда, не должны повторять подобных ошибок. Могут ли малые народности советского востока стать нашей опорой? Еще недавно я верил в это…
2.
Человек, которому предназначались письма лейтенанта, для сотен и тысяч «волонтеров Ямато», подобных Покто и рассеянных по всему белу свету, не имел имени.
Лицом и сложением он был похож на Будду — такой же широкоскулый и мясистый, лоснящийся, с резким хищным вырезом ноздрей. И такой же безмолвный.
Кроме того, напоминал он своим обликом, особенно когда одет был в традиционное кимоно и сидел на циновке с поджатыми ногами, призеров старинной и любимой им борьбы сумо́: олицетворенная мощь и хладнокровие, сила, не обезображенная выпирающей мускулатурой, но благородно скрытая плавностью линий и эластичностью подкожного жира.
Стоит отдельно сказать о борьбе сумо, в принципах которой он усматривал поучительное сходство с характером и сущностью своей профессии. Борьба эта молчалива, чужда резких движений и выпадов — их несложно обезвредить. Борьба эта задумчива. Два рослых сильных человека становятся в круг, в центр небольшого круга. Талии их сжаты широкими ременными поясами. Позволено противнику ухватиться только за этот пояс. Цель — приподнять соперника, оторвать его от земли и вынести за черту круга.
Всего несколько шагов. Но, чтобы совершить их, нужны выдержка и сила, мастерство и бездна тонкого расчета, нужна скрытая игра мускулов — вот почему целесообразен подкожный жир, маскирующий реакции.
Они стоят, впившись в поясные ремни друг друга, как два столба, как два колосса, зато толпа на трибунах стонет и беснуется. Расе Ямато понятна мощь притаившихся на время вулканов. И вдруг — рывок, несколько шагов, попирающих твердь, беспомощное барахтанье жертвы. И борьба окончена — без сражения.
Не так ли на незримом фронте, где властвует борьба умов?
Именно ему принадлежат слова, ставшие затем крылатым девизом армии выпестованных им волонтеров, разведчиков страны Восходящего солнца: «Сто побед в ста сражениях не суть лучшее из лучшего. Нет, лучшее из лучшего есть разгром и подчинение противника без единого сражения».
Но стоило человеку подняться с циновки и сходство с борцом-сумистом исчезало — он был невысок, чтобы не сказать приземист, тогда как представители любимого им вида спорта были великанами, нередко превышали в росте два метра. Впрочем, человек и не стремился выглядеть внушительно — с него было достаточно, что он являлся таковым.
Имя его в контексте с подлинной ролью в мире — Кэндзи Доихара[2], — знали немногие.
Был, правда, еще один круг лиц, которые ежедневно сталкивались с офицером Доихара, адъютантом одного из советников японского посольства в Пекине. Но для них он являлся воплощением традиционной японской исполнительности и служебной усидчивости, странным человеком, влюбленным в лингвистику (Покто в своих донесениях не упускал случая обнаружить знание этого пункта биографии шефа), просиживающим ночи над словарями. И даже они, сослуживцы, не смогли бы представить себе объемы успехов в этой области, достигнутых молчаливым службистом.
Прибыв в Китай юным офицером, Кэндзи за несколько лет упорной работы овладел в совершенстве не только китайским и монгольским, но и практически всеми европейскими языками — общим числом тринадцать.
Нужно иметь в виду, что основная сфера деятельности Доихара была при том отнюдь не кабинетной — он являлся кадровым офицером разведки, специализирующимся на изучении в гуще масс настроений и интересов самых разных слоев китайского общества, исследовании расстановки политических сил, динамики народно-освободительных движений, на вербовке в его рядах информаторов и провокаторов. Параллельно Кэндзи набивал руку как террорист и диверсант — в его широкой душе спокойно соседствовали и уживались все три направления.
Выдающиеся способности скромного адъютанта советника до поры до времени оставались под спудом и были только предметом гордости и надежд для его шефов в Токио. Доихара много путешествовал, напряженно работал, но продвигался по служебной лестнице медленно. В 1926 году — тринадцать лет спустя после его прибытия в Китай — он все еще адъютант советника, хотя и в чине полковника.
В 1926 году пробил час таких людей, как Доихара: на престол взошел новый император Хирохито, с правлением которого военная верхушка государства связывала надежды на возрождение величия Японии. Достичь подлинного величия можно было, как считали они, только одним путем — обнажить на страх миру кривой японский меч.
Премьер-министр и министр иностранных дел барон Танака вручил императору документ, ставший на многие годы вожделенным, но недостижимым предметом поиска для многих разведок мира, — вручил свой меморандум, послуживший программой-максимум японской внешней экспансии. Над разработкой меморандума трудились лучшие военные умы. Вобрал он опыт наблюдений и советника Кэндзи. Содержание меморандума стало религией многих, в том числе и раньше многих — религией самого Доихара. Документ гласил:
«Япония не может устранить затруднения в Восточной Азии, если не будет проводить политику «крови и железа». Но, проводя эту политику, мы окажемся лицом к лицу с Соединенными Штатами Америки… Если мы в будущем захотим захватить в свои руки контроль над Китаем, мы должны сокрушить США…
Но для того чтобы завоевать Китай, мы должны сначала завоевать Маньчжурию и Монголию. Для того, чтобы завоевать мир, мы должны сначала завоевать Китай. Если мы сумеем завоевать Китай, все остальные азиатские страны будут нас бояться и капитулируют перед нами…
Имея в своем распоряжении все ресурсы Китая, мы перейдем к завоеванию Индии, Архипелага, Малой Азии, Центральной Азии и даже Европы. Но захват в свои руки контроля над Маньчжурией является первым шагом, если раса Ямато желает отличиться в континентальной Азии…
В программу нашего национального роста входит, по-видимому, необходимость вновь скрестить наши мечи с Россией на полях Монголии в целях овладения богатствами Северной Маньчжурии».
Традиционная японская осторожность и талант умолчания проявились даже в этом документе, для посторонних глаз не предназначенном. Последние три строчки, едва ли не самые главные, звучали скромно на общем фоне. Между тем, любому из читавших документ было понятно, каким громадным клином вдается в территорию Советского Союза Маньчжурия, протяженность границ которой с нашей страной равна трем с половиной тысячам километров. Рядом с этой границей расположены крупнейшие советские дальневосточные города. Используя Маньчжурию как плацдарм, можно планировать (что и было сделано) удар против СССР с расчетом перерезать железнодорожные коммуникации, водные артерии и отсечь советское Приморье.
Еще более красноречивым элементом «плана Танака» были слова о контроле над Монголией — в это понятие включались и китайский район Внутренняя Монголия и Монгольская Народная Республика. Овладение последней, без сомнения, открывало перед агрессором возможность перерезать Транссибирскую магистраль и отторгнуть от СССР весь Дальний Восток.
Такова направленность плана, ставшего религией полковника Доихара. И ему суждено было сыграть роль подлинной пружины закодированного в плане заговора против мира.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поклонник борьбы сумо показал себя во всем блеске уже в 1928 году, сразу негласно возглавив список самых выдающихся и опасных диверсантов.
В июле того года был сделан первый решительный шаг к захвату Маньчжурии — первый шаг ко второй мировой войне.
Доихара поручили устранить неугодного Токио человека. Полковник безупречно убрал его. Особенность заключалась в том, что неугодным человеком был сам диктатор Маньчжурии и фактический правитель Китая маршал Чжан Цзо-линь.
Японские газеты сразу же написали, что погиб большой друг Японии, что смерть его — на совести партизан народно-освободительного движения, с которым Чжан Цзо-линь всю жизнь вел непримиримую самоотверженную борьбу. Мировое общественное мнение поначалу удовлетворилось такой трактовкой. Хотя в ней было много туманного. То, что маршал выступал в своей политике как друг, а точнее — ставленник, Японии, не вызывало ни у кого сомнений. Еще во времена русско-японской войны, будучи главарем одной из многочисленных в Маньчжурии шаек уголовников-хунхузов, Чжан предложил свои услуги японцам, и те охотно использовали его для рейдов по русским тылам.
С тех пор он продвигался к власти и действовал строго на средства и по указке Токио. В 1916 году попытался объявить «независимость» Маньчжурии, чтобы превратить ее в колонию страны Восходящего солнца, но безуспешно. Став правителем этого района Китая, не изменил роли прислужника своих северных хозяев.
Во всяком случае, так было до 1928 года, когда — уже в ранге «правителя Китая» — маршал позволил себе заигрывать с американцами и даже завел советника из богатой заокеанской страны. Роль безропотного агента ему надоела. Показалась бесперспективной. Маршал начал менять ориентацию.
Японская политика стремилась всегда превратить Китай в свой сырьевой придаток, удерживать громадную страну на грани нищеты. Чжан же был на новом этапе своей карьеры заинтересован в поддержке собственной китайской буржуазии, надеясь оставаться вождем нации. И бывший хунхуз попробовал проявлять самостоятельность, принимать решения вопреки советам японских друзей и благодетелей.
Тогда были призваны специалисты из разведки Квантунской армии.
Доихара и его коллеги провели операцию с ювелирной точностью и блеском. В ночь на 4 июля специальный поезд, следовавший из Пекина в Мукден, имел в своем составе личный салон-вагон маршала. Проводив на столичном вокзале Чжан Цзо-линя, как того требовал протокол, японский советник Нанао и его адъютант Доихара вернулись в город, и полковник уселся к телефонному аппарату, продиктовал в трубку точное расположение вагонов поезда, а также внутреннюю структуру салон-вагона, включая место кресла маршала.
За несколько минут до прихода состава в пункт назначения, уже в пригороде Мукдена, на пути произошел взрыв. Сдетонировал заряд динамита, уложенный под рельсами. Взрыв пришелся точно на то место, над которым в тот момент мчался салон-вагон. Маршал и его свита погибли. Больше в поезде никто не пострадал. Точность расчета подрывников была такова, что состав, из которого на полном ходу был изъят один вагон, продолжил свой путь.
Неблагодарный хунхуз взлетел на небо.
Этой же ночью начался взлет и полковника Доихара.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Несколько лет спустя он уже избранный и любимый сын империи, начальник разведки Квантунской армии, обремененный задачей подбора, воспитания и заброски во все жизненно важные для Японии районы мира своих агентов, остро отточенный ум «расы Ямато».
Тогда, в 1928-м, с подчинением Маньчжурии пришлось повременить, к этой акции не в полной мере была готова Квантунская армия, недостаточно отмобилизованная, да и сменивший Чжан Цзо-линя на посту верховного правителя его сын не проявил рвения стать марионеткой. Надо было выждать.
Ожидание, наполненное для полковника Доихара напряженным созиданием разветвленной шпионской сети, в том числе в советском Приморье и Приамурье, длилось три года — в сентябре 1931-го военные руководители империи сочли, что час пробил, обстоятельства созрели. Настало время оккупации Маньчжурии — плацдарма для атаки на СССР.
Начальник русского отдела генерального штаба вооруженных сил Японии полковник Хасимото следующим образом разъяснит в дальнейшем смысл и направление задуманного:
«Я пропагандировал включение части территории Советского Союза в великую восточноазиатскую сферу взаимного процветания».
15 сентября на совещание в Токио был приглашен Кэндзи Доихара. Начальнику разведки Квантунской армии, уже полностью готовой к бою, дали понять, что нужен подходящий повод.
Всего три дня понадобилось дисциплинированному полковнику, чтобы справиться с заданием. 18 сентября им был организован еще один взрыв — на Южно-Маньчжурской железной дороге. В диверсии обвинили китайскую сторону. Квантунская армия, пылая негодованием, развернула боевые знамена и захватила Маньчжурию. На ее территории решено было создать послушное государство Манчжоу-го. Для этой цели требовалось подыскать надежного ручного правителя, лучше — со звонким именем, чтобы вылепить из него марионеточного императора захваченной провинции.
Доихара лично отправился вглубь Китая и совершил еще один подвиг во славу империи — вывез в Маньчжурию, в распоряжение Квантунской армии, последнего представителя китайской императорской династии Пу И. За полковником утвердилось негласное имя — «японский Лоуренс».
В то время, когда пробиралось к нему неведомыми тропами через кордоны очередное, несколько утомительное, донесение лейтенанта Дзудзи и к которому относится наш рассказ, плацдарм против СССР в Маньчжурии уже был создан, Доихара носил погоны генерал-лейтенанта, закончил академию японского генерального штаба и, кроме выполнения своих прямых обязанностей, готовился вступить в командование подразделениями армии, ориентированной на Номонхан-Дзикена[3].
«Уважаемый руководитель!
Полученное от Вас задание потребовало мобилизации всех доступных ресурсов, хотя характер русского человека в основных своих аспектах мне уже был известен. Но не всегда понятен, объясним. Разумеется, в шинели солдата русский человек значительно уступает японцу — он менее дисциплинирован, хуже владеет оружием, для него не столь авторитетны личность и приказ командира. Следует принять в расчет, кроме того, качество оружия, которым укомплектованы местные войска. Чрезвычайно затруднительно организовать инспекцию по этому вопросу в обстоятельствах, меня окружающих, но надежность и безотказность стрелковых единиц, которыми снабжаются охотники и органы рыбохраны, весьма невысоки. Если аналогичным стрелковым оружием пользоваться на поле боя, успех будет невелик. Орочские охотники, а также нанайцы привержены к старым винтовкам типа «Винчестер» и «Манлихер», которых остается все меньше. Баз для ремонта не существует.
К характеру сегодняшнего русского следует отнести такие черты, как оптимизм, терпимость к жизненным трудностям. Он весьма приспособлен к нашим суровым условиям, что роднит его с представителями диких народностей. Суровая зима, подробности которой я Вам сообщал в предыдущем письме и повлекшая за собой ощутимые материальные потери, не повлияла на общее настроение.
После естественной задержки, вызванной лечением санкционированного вами ранения левой руки (ампутирован мизинец), дабы избежать воинского призыва, посетил интересующий нас город. Он заметно вырос, строительство активно продолжается, в нем принимают участие бойцы регулярных частей Красной Армии, подчиненных Блюхеру, и значительное число демобилизованных. Весьма непродолжительное время имел возможность непосредственно наблюдать их. Общий вывод — обмундирование хуже японского, питание малокалорийное, подверженность цинге. Здесь, тем не менее, открыт клуб и библиотека, аэродром «Осоавиахима».
Если мысль моя правильна, вам будет любопытна следующая частность строительства, весьма красноречиво рисующая склад русской души.
С наступлением холодов приостановилось снабжение площадок строительным лесом. Заготовленная древесина в окрестностях города уже использована, разработки идут на противоположном берегу Амура. Недостаток механизированных средств доставки, а также лошадей, затрудняет транспортировку. Средств на сооружение канатной дороги нет. Ощутим недостаток в бензине, что исключает использование и грузовиков.
В этих условиях, несмотря на сильные морозы, было принято решение властей прорубить во льду Амура канал, заполнить его водой и по каналу сплавлять бревна с противоположного берега. Варварский способ был принят. Примечательно, что предложен он рядовым рабочим, а не навязан руководителями. Осуществление проекта оказалось настолько трудоемким, что я сравнил бы характер труда здесь с тем, что принят был на сооружении египетских пирамид. Тысячи людей в тридцатиградусный мороз рубили лед, сменяя друг друга, еще сотни подталкивали баграми плывущие бревна, не давая им остановиться, которые тут же обрастали ледяными наслоениями. Канал действовал вплоть до моего отъезда, снабжая строительство.
Привожу здесь выдержку из статьи советского писателя Павленко, побывавшего в городе. Статья опубликована в «Правде»: «История одного этого подвига потрясающа по простоте, изобретательности и выдержке…»
На объектах города, в том числе на строительстве судозавода, занято множество (цифровых данных пока нет) из числа местного населения. Открываются школы, подобные известной Вам по моим донесениям — в Уське.
Посылаю краткую сводку на ноябрь:
Установлена постоянная телефонная связь между Комсомольском и Хабаровском.
Состоялась так называемая первая партийная конференция Комсомольска. На ней, согласно сообщениям «Правды», заявлено о завершении прокладки 420 километров шоссе в сторону краевого центра.
Сдана в эксплуатацию временная судоверфь.
Начато строительство еще одного завода неустановленного профиля в непосредственной близости от города. Усиленная охрана.
К годовщине Октябрьской революции сдана в эксплуатацию первая очередь ТЭЦ (теплоэлектроцентраль).
Благодарю Вас за сведения о Митрофане Баяндине.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Генерал Доихара сидел возле чайного домика в восточном углу двора одной из своих резиденций, сама же резиденция главы разведки Квантунской армии выходила на окраинную улицу Мукдена камуфляжной вывеской заштатной шелкоторговой фирмы.
Перед ним на треножнике, над угольками, изнывал от жара похожий на маленькую тыкву, черного металла чайник. На низком полированном столике все было готово для традиционной церемонии «нода́тэ» — вечернего чаепития на свежем воздухе, в почтительной позе застыла позади генерала хозяйка домика Ёко-сан — фарфоровая женщина-статуэтка в сиреневом кимоно, белых носочках на крошечных ногах, рельефно оттененных темным деревом «гэта».
Здесь, в центре Маньчжурии, для Доихара был создан островок милой сердцу Японии: росли на подстриженных газонах карликовые сосны и вишневые деревья, серебрилось озеро, в котором плавали цветные карпы, громоздились искусно уложенные валуны, меж которых струился светлый поток, — в традициях японского ландшафтного искусства. Тоненький голосок за бамбуковой перегородкой выводил старинную мелодию:
Зацвели весной тюльпаны
Первый раз в году…
До настоящей весны было еще далеко, но теплое маньчжурское солнце уже оживило ломкие ветки сакуры, уже налились соком почки священного растения, скоро они лопнут и выглянут на свет розово-сиреневые цветы — таких же чистых оттенков, как кимоно Ёко-сан.
Отсюда, из таких уголков, вызолоченных бамбуком, руководил Кэндзи Доихара своей империей слежки и анализа.
Здесь он вынашивал и осуществлял планы подчинения китайцев и корейцев японской воле — вынашивал и осуществлял под музыку далеких веков, музыку «гага́ку»[4], самую древнюю в мире. Специально для генерала была подобрана прекрасная труппа японских исполнителей, изготовлены ценные инструменты, он знал качества каждого из них, но особенно ценил два — японский барабан «да-да́йко», издающий громоподобные раскаты, и свирель «шо», рождающую звуки, подвластные только горлышку соловья. Свирель «шо» может звучать лишь в сухом воздухе, потому рядом с музыкантом всегда курилась глиняная чаша с древесными угольками — чтобы просушить по мере надобности горлышко волшебного инструмента.
Сегодня Кэндзи Доихара распорядился не вызывать труппу, он решил удовлетвориться только ароматом «нодатэ» — чаепития на свежем воздухе. Но стынет перед ним на столике белая коническая чашечка, а генерал все не может оторвать глаз от бумаги. Ёко-сан тихонько вздыхает, генерал не слышит ее, он ёжится под теплым маньчжурским солнцем — словно далекий холод Амура, на котором рубят лед тысячи темных людей в телогрейках, знобит его, холод, пахну́вший от листочков чужой бумаги, испещренной аккуратным почерком верного агента.
Доихара перечитывает донесение и не может представить себе то, о чем поведал Дзудзи. Добровольно, в тридцатиградусный мороз! Бр-р. Можно ли совладать с таким народом? Так, как он совладал с китайцами?
Генерал усмехается, и хозяйка чайного домика, семеня, услужливо подбегает к нему. Нет-нет, Доихара усмехнулся только своим мыслям, только им. В Токио сомневались, можно ли будет держать в страхе и повиновении многомиллионный народ Маньчжурии? Он не ведал сомнений — ибо нашел свое средство, до которого пока не додумался ни один разведчик, да и ни один правитель мира. Мак! Мак как средство нападения, подчинения, бескровное оружие войны.
«Лучшее из лучшего есть разгром и подчинение противника без единого сражения».
Он — и никто другой — разработал план наркотизации сначала Маньчжурии, а потом Китаев — Северного, Центрального и Южного. По его приказу в прибрежных и континентальных городах, в поселках и деревушках была развернута — подобно дивизиям армии — сеть опиумных курилен и героиновых притонов. Она густо накрыла всю Маньчжурию. Предполагаемые бойцы предполагаемого сопротивления погибали тихо и мирно, одурманенные наркотиками, а те, что оставались живы, не имели уже воли к сопротивлению.
Божественная свирель «шо» лила свои звуки, вызывая слезы признательности и волнения…
Человек на циновке «татами» закрыл глаза и тотчас же на смену тому, что мгновение назад услаждало его рассеянный взор — на смену чайничку на цепи-подвеске, украшенной металлической закопченной скульптурой карпа, на смену хризантемам, выращенным в помещениях и теперь пересаженным в открытый грунт, хризантемам, томно колеблемым ласковым ветром (каждый цветок — отдельно, на бумажной тарелочке-подставке, чтобы нежные продолговатые лепестки покоились на них, а не свисали беспорядочно), на смену Ёко-сан, перехваченной по талии широким поясом «о́би», что на спине, под лопатками, был завязан пышным бантом, — пришла другая картина. Еще рельефная, выпуклая — дело было три дня назад.
Три дня назад на окраине города, в одной из зловонных лачуг, был наконец-то схвачен неуловимый Ван Шень, за которым люди Доихара охотились давно и безуспешно — китаец был ловок, обходил ловушки. В деревнях, где он появлялся, крестьяне отказывались возделывать мак и посещать опиумокурильни, отказывались также употреблять слабый наивный гашиш и забористый героин.
Для облегчения восприятия японцы называли Вана партизаном, хотя он, вероятнее всего, еще не являлся таковым — его проповедь носила, судя по донесениям, религиозно-мистический характер. Но была все же направлена против завоевателей и новых порядков. Кэндзи распорядился не сразу убивать Вана, когда он будет обезврежен.
К удивлению генерала, китаец оказался молодым человеком, хотя изможденным до пергаментной сухости старика-кули. Вместе с ним была захвачена его жена, миловидная испуганная женщина, почти девочка, коротко стриженная, в холщовой голубой рубахе и такой же ткани брюках. Доихара долго всматривался в щелочки глаз пропагандиста — он специально приехал на окраину города. Раздумывал, что сделать с Ваном. Сопротивление японцы карали строго, закапывали его носителей живыми в землю, погружали на столбе, со связанными руками, по горло в водоем и так оставляли умирать от жажды, выкалывали глаза, также распинали на дереве и поручали заботам полковых хирургов, демонстрировавших младшему медицинскому персоналу оптимальные приемы вскрытия — на кричащем человеке.
В щелочках глаз китайца генерал не усмотрел страха — только ненависть. Он приказал принести шприц и концентрированный до степени необратимых последствий раствор героина. Велел раздеть Вана и его жену. Уколы он делал лично. Женщине дозу наркотика, после которой она уже не сможет без него жить, ввел в вену, пульсирующую слева под мышкой.
Ван закрыл глаза, но уши его оставались отверсты и ловили вопли жены. Потом самого китайца схватили за волосы и завернули голову назад. Он напрягся, противясь, на шее вздулись жилы, налились синевой, просвечивая сквозь темно-смуглую кожу. В переплетение шейных вен Доихара сделал второй укол.
Он приказал развязать супругов, как только они погрузятся в полузабытье. Лачугу не сжигать. Шприц и несколько запасных ампул оставить на видном месте…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Раса Ямато», осваивая Маньчжурию, не несла расходов на усмирение недовольных. Она получала только прибыль. В этом была глубина замысла Кэндзи Доихара — сделать опиум таким же спутником жизни каждого китайца, как рис, как воздух, как вода. В Манчжоу-го были построены лаборатории, монополия на которые принадлежала японцам. «Монополией» китайцев стало выращивание мака, сырья для лабораторий. Оккупанты издавали приказы. Вот один из них:
«1. Те, кто выращивает мак в требуемом количестве, освобождаются от земельного налога.
2. Те, кто выращивает мак на участке больше чем пять му[5], освобождаются дополнительно от воинской службы.
3. Те, кто выращивает мак на площади большей, чем двадцать му, получают дополнительную грамоту от правительства.
4. Те, кто выращивает мак на участке больше чем пятьдесят му, считаются старейшинами деревни или уезда и будут занесены в список кандидатов на общественные должности».
Так Доихара внедрял опиум в ткань государственного организма. И организм, как и человек, становился отравленным неизлечимо…
Добровольно на тридцатиградусный мороз, чтобы обеспечить строительство большевистского города? Ну что ж! Пусть по этому поводу волнуется бедный Дзудзи, он, видимо, надолго останется лейтенантом, несмотря на увлечение лингвистикой и отчетливо выраженные способности к первичному анализу.
Что он знает, лейтенант Дзудзи, о подлинных методах борьбы против коллективной воли покоренных народов?
Надо будет, усмехается похожий на Будду генерал, подумать о командировке лейтенанта сюда, к теплу. Может быть, стиль его донесений станет более лаконичным, а содержание — дельным. Доихара комкает листочки чужой сероватой бумаги и сует их в угли, под пузатый чайничек. Хлопает в ладоши — пусть придут сюда, в конце концов, музыканты! Пусть издаст свой громоподобный голос барабан «да-дайко»! Ему есть о чем подумать под древнюю изысканную музыку — ему надо подумать об успехе своей новой задачи на Номонхан-Дзикена — на Халхин-Голе.
3.
Строительство нового завода на окраине Комсомольска-на-Амуре, взволновавшее лейтенанта, но оставившее равнодушным его далекого шефа, началось еще летом. Надо думать, узнай Дзудзи профиль будущего предприятия — Доихара не сжег бы его донесение.
Был заложен камень в фундамент первенца металлургии на Дальнем Востоке — завода «Амурсталь». Затевалось предприятие, призванное в корне изменить промышленную карту края, дать восточным районам металл.
Приехала на новостройку по комсомольской путевке и Валя Демина. Такая девушка из Ленинграда. Привез ее из краевого центра Павел Неверов на катере «Партизан» — ее и еще шестерых девчат. Как увидел моторист Валю, стал покашливать, хмуриться, невпопад форсировать скорость судна. На подходе к городу свернул в протоку, чтобы показать новеньким каменистый островок, на прибрежных валунах вдоль которого (он уже бывал здесь) грелись, распластав крылья, громадные бархатные бабочки-махаоны.
И посадил катер на мель. Пришлось девчатам прыгать в воду и выталкивать посудину.
— Сам ты махаон! — кричала потом Валя, выкручивая внизу, в машинном отделении, юбку. Паша выводил катер на течение. — Машешь ушами! Чуть не утопил…
Но улыбнулась. Неверов почувствовал улыбку и принялся насвистывать марш товарища Дунаевского, чего за ним раньше не наблюдалось.
Город уже одевался в камень, прямыми линиями протянулись улицы и проспекты, спроектированные ленинградскими архитекторами, взявшими шефство над таежной стройкой. Тротуары кое-где застланы асфальтом. Словом, застала Валя вполне удобный для житья Комсомольск.
Однако на площадке будущего завода «Амурсталь» все напоминало первые годы города. Стояли по склонам сопок времянки строителей, ползли грузовики-полуторки по глубоким колеям, по колено в болотной жиже трудились сотни корчевщиков.
Жилистый прораб в кепке, раздумывая, куда направить Демину, вслух рассуждал:
— В подсобницы, что ли? Или на рытье котлованов?
— А что будет потруднее?
— Потруднее будет бетонирование. Только это не для тебя, девушка.
— Как так? — широко раскрыла васильковые глаза.
— Бетонирование, — пояснил прораб, — дело мужское. Тяжелое. У нас одни парни в бригадах. Засмеют и тебя, и меня.
— Мы еще поглядим насчет смеха. В какой бригаде есть место?
Прораб прищурился. Новенькая ему понравилась. Невысокая, но, видать, крепкая, загорелая, значок ГТО имеется. В самом деле, попробовать ее, что ли, определить в бригаду бетонщиков? Людей на бетонировании как раз не хватает, а объем работ каждый день растет.
— Пойдем в бригаду Славинского.
— Погоди, где у вас бытовка — переодеться?
— Крайний барак видишь? Там и спецовку получишь.
Из бытовки Валя вышла неузнаваемой, похожей на мальчишку — в темном комбинезоне и кепке, под которую она убрала волосы. За подростка ее и приняли в бригаде Славянского, работавшей на фундаменте будущего мартеновского цеха. Выделили ей тачку-«рикшу», бригадир коротко сказал:
— Как зовут? Валя? Валентин значит. Будешь в паре с Бородулиным.
И подозвал к себе стриженного ежиком парня в галифе:
— Объясни, что и как.
Бородулин подхватил свою тачку, в которой колыхалась серая масса — раствор бетона, и бегом помчался по дощатому настилу в сторону котлована, крикнув Деминой:
— Делай, как я, хлопец.
Тачка, даже порожняя, показалась Вале неимоверно тяжелой. Домчав ее до растворного узла — тогда на площадке было принято работать именно так, в темпе бега — девушка остановилась отдышаться…
В первый день она досадовала, что тачка склепана из толстого листового железа. И жесть сгодилась бы! Но несколько рейсов по настилу с тяжелой ношей убедили ее, что и вес при умелом обращении с ним может стать помощником. Груженая «рикша» несется по инерции, если удерживать ее в строго вертикальном положении. Вот только повороты… На поворотах нужно притормаживать, тратить силы и время.
В обеденный перерыв на площадке появился приодевшийся в кожаную летную куртку Неверов — поглядеть, как там новенькая. Ну и себя показать. Куртка произвела на девушку некоторое впечатление.
— Откуда у тебя?
— Авиаторам положено, — скромно ответил Паша.
— Как ты вчера сказал — махаон? — засмеялась Демина. — Авиатор…
Неверов хотел плюнуть и уйти, но Валя схватила его за рукав.
— Обиделся? Брось! Парень ты стоящий — условились?
Павел кивнул.
— Лучше подскажи, как с «рикшей» быть?
— Излагай, — с готовностью согласился Неверов. — В чем вопрос?
После ухода Неверова Валя взяла лопату и принялась переделывать повороты на дороге от растворного узла к котловану. В бригаде уже знали, что «прибывшее пополнение» — девушка. Бригадир пошел объясняться к прорабу.
— А где я тебе парней возьму? Сама напросилась, я ее не заставлял. Вы того… не перегружайте ее.
— Само собой.
Славинский вернулся на участок и тут увидел, что все ребята столпились вокруг новенькой и наблюдают за тем, что она делает. А Валя устанавливала доски настила на поворотах под углом к земле.
— Это для чего же? — поинтересовался бригадир.
— Сейчас покажу, — ответила Демина, тщательно утрамбовывая почву. Она подхватила «рикшу», разогнала ее и прошла поворот на полной скорости.
— Здорово, — восхищенно сказал кто-то из ребят. Бетонщики захлопали в ладоши.
— Просто, а хитро! — похвалил бригадир. — Как додумалась?
— Не я, человек один научил. Самолет видал как заходит на поворот?
— Точно — дает наклон!
— Качать Демину, — предложил один из бетонщиков.
— Я тебе покачаю! — сказал бригадир и добавил шепотом:
— Она же девушка, а не парень. Забыл? Лучше смотайся в сопки, за цветами. А то — качать!
— Есть за цветами, — тихо ответил бетонщик.
Придуманная Валей и Павлом хитрость сразу же вывела бригаду в передовые по темпам доставки бетона к котловану. Все повороты настилов переделали, тачки теперь неслись без остановок. Стали наведываться на участок соседние бригадиры — «разнюхать», откуда взялись темпы, что за буза — бригада Славинского всегда ходила в середняках.
На котловане плотники сколачивали опалубки для бетонных кубов-блоков фундамента. Доставив раствор на место, Валя сгружала его в форму, трамбовала опущенным в густую жижу ломом. Все получалось у нее ловко и весело. Однажды, забетонировав очередной участок фундамента, она взяла кисть и вывела горячей смолой на остывающем бетоне три буквы — «ДВС».
— Еще зачем? — спросил бригадир.
— Обидно! — ответила Валя. — Весь наш труд так и останется под землей.
— А как же? — ответил Славинский. — Фундамент… Там ему и место.
— Разве не обидно? Фундамент вроде корней дерева, верно? На нем держится все здание! Пусть хоть будет вроде нашего клейма.
Славинский кивнул. Инициалы Деминой Валентины Семеновны показались ему подходящими для личного клейма бригады. Да и остальные бетонщики такую метку на фундаменте нашли подходящей.
— Наш опознавательный знак! — сказал Бородулин.
Вслед за Валей и другие рабочие стали выводить на бетонных блоках в глубине траншеи три буквы — «ДВС». Пусть останутся под землей, заставят когда-нибудь потомков поломать голову, поискать в архивах и старых газетах объяснение загадочным буквам!
Пришел вечером с билетами в кино — за Деминой — на площадку Неверов. Спросил:
— Это как понимать — ДВС?
Славинский хотел было ответить мотористу, но его опередила сама Демина.
— Очень просто, Паша. Дальневосточная сталь.
Бригадир удивленно посмотрел на девушку, потом на своих парней.
Чуть-чуть порозовел.
— Дальневосточная сталь? А мы думали…
— Что думали? — спросила Демина.
— Ничего, — ответил Славинский.
К зиме назначили Демину бригадиром женской бригады бетонщиц — пятнадцать девчат решили последовать ее примеру. Очень быстро они доказали, что могут трудиться не хуже парней.
В этом был свой смысл, который не все на стройке умели передать словами, но чувствовали точно: над страной, над миром нависла угроза нашествия фашизма. В парке над Амуром, где часто гуляли Валя и Павел, маршировали отряды ворошиловских стрелков, пели: «Если завтра война, если завтра в поход — будь сегодня к походу готов».
«Если завтра в поход», как бы заявила женская бригада бетонщиц, можете быть уверены в нас, ребята. Сможем заменить вас, довести строительство завода до конца!
Под Новый год она стала называться бригадой Вали Неверовой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В Комсомольск из крайкома передали радиограмму о бедственном положении недалекого — если бы не хребты Сихотэ-Алиня! — орочского поселка Уська. Предлагалось срочно изыскать средства переброски в поселок продовольствия и горючего по перевалам — со стороны моря велики заносы и завалы, тракторно-санный поезд из Совгавани застрял окончательно.
Однорукий Афоня Бельды вызвался повести караван, стали собирать продукты по баракам, готовить собачью упряжку. Об орочах — что это за люди такие? — знали немного, скупые слова радиограммы тоже мало что объясняли.
Решили сложить в нарты всего понемногу — и книги, и теплую одежду, и патефон, и медикаменты. В разгар сборов пришла вторая радиограмма, торопили. Оставалось одно: посылать на поиски поселка самолет.
Машину, законсервированную до лета, выкатили из ангара, поставили на лыжи. Оказалось, что кроме пилота она не сможет взять на борт ни одного человека — все пространство маленькой кабины заняли тюки и ящики с продовольствием, канистры с керосином. С картой в планшете в незнакомый угол Хабаровского края полетел Неверов — самый опытный учлет.
Он летел в морозной кабине, обрастая инеем, над хребтами и пропастями, над заснеженной тайгой, разыскивая внизу речку Тумнин, почти вслепую: в ложбинах и поверх марей лежал холодный туман.
Иногда его губы трогала улыбка: вспоминал свою первую машину, воспарившую над Волгой в Камышине, рванувшуюся в небо во всю мощь мотора — красного резинового жгута, вымоченного перед тем в мыльной воде для придания особой прочности и эластичности. Вспоминал нестерпимые слезы, когда меткая рогатка сбила обтянутую папиросной бумагой птицу, прервала полет.
Ладонями, локтями, спиной ощущал он прочность и надежность аэроплана, ровное биение цилиндров двигателя. Где ты, Камышин, видишь ли?
Чуть слышно попискивал в наушниках Комсомольск — на связи были механик Илья Саввич Черкасов и Валя, жена. Через два часа полета показалась кромка Татарского пролива, повернул на юг вдоль нее, отыскивая Совгавань и устье Тумнина. Оттуда — назад, на запад, на малой высоте, по ориентиру, пока не показались на пологом берегу бревенчатые дома и приземистые юрты.
Был самолет в точности похож на рисунок учителя на стене школы! С ревом опустился он на лед реки и замер напротив поселка. И тогда люди высыпали из своих жилищ. Николай Сидорцев и его жена, председатель сельсовета Акунка и старик Батум — все, у кого достало сил, все плясали вокруг Неверова, тащили наверх ящики с едой и подарками. Потом был общий ужин в школе, осветились впервые за долгие дни ее окна, пел на столе патефон.
А утром, перед прощанием, пригласил пилот желающих орочей прокатиться на крылатой машине.
Всего несколько храбрецов отважились забраться в самолет. Был среди них старик Батум и его внук Тончи. Легко разбежалась по льду машина и поднялась с орочами в небо. И впервые увидели лесные люди свой поселок с высоты. Увидели кедры, похожие сверху на мохнатых золотых медведей, увидели дальние сопки, белую равнину моря на горизонте, увидели, что родная земля велика, гораздо больше, чем им казалось раньше. Смеялся пилот, наклоняя машину в вираж, и тогда узнавал Тончи в окошке, далеко внизу, маленькую фигурку человека с поднятой рукой — своего учителя Николая Павловича…