ЛИНИЯ ФРОНТА. 1941.
1.
Линия фронта была спокойна — внизу, по ложбине, вилась речка, ее латунная рябь слепила глаза, белела на пригорке старая колокольня, ясная погода позволяла разглядеть: штукатурка на одной из стен обрушилась и просвечивала темная кирпичная кладка. Если прищуриться, видна изломанная ниточка траншей, вполне безобидная отсюда, с высоты две тысячи метров.
Звено новых, еще мало знакомых немцам пикирующих бомбардировщиков ПЕ-2 стартовало на рассвете с полевого аэродрома. Первым пошел на взлет командир. Стартер дал вторую отмашку флажком и машина политрука, военкома АЭ Павла Сергеевича Неверова, разбрызгивая лужицы, устремилась вперед. Командир звена и его ведомый сделали на небольшой высоте два круга, поджидая, пока к ним присоединяться остальные бомбардировщики.
Занималось утро 15 сентября.
Накануне в землянку командира эскадрильи поступил приказ — нанести повторный удар по скоплению немецких танков в оперативной глубине противника, в районе железнодорожной станции Жиздра, где ведутся большие работы, очевидно, по строительству оборонительного рубежа. После короткого обсуждения сошлись на мнении — линию фронта пересечь значительно севернее, в стороне, а затем ударить по танкам с тыла.
Земля за ниточкой траншей словно исцарапана, как тетрадный лист неловким карандашом ребенка. Беспорядочно пересекаясь, наслаиваясь друг на друга, тянулись гусеничные следы и автомобильные колеи, пунктиры старых большаков. Заработала вражеская артиллерия, впереди и справа, с небольшим недолетом по высоте, вспыхнули облачка разрывов. Не меняя курса, командир вел звено в тыл врага.
— Товарищ комиссар, — услышал Неверов в шлемофоне глуховатый басок штурмана, — слева еще одна батарея. Надо бы…
Он не договорил. В скрежет и боль превратился самолет политрука. Стрелок-радист соседней машины видел: от прямого попадания снаряда разлетелся на мелкие осколки плексигласовый фонарь кабины и самолет дымным факелом пошел вниз. Кого-то из членов экипажа взрывной волной выбросило наружу.
Им оказался Неверов. Его спасла броневая спинка, принявшая на себя основной удар. Комиссар был ранен осколками самолета в левую руку и переносицу, но жив и в сознании.
Павел ощупал себя в воздухе здоровой рукой. Проклятая Жиздра, заколдована она, что ли! Кобура с пистолетом были на месте. Только после этого выдернул кольцо парашюта.
Медленно приближалась исцарапанная, захваченная врагом земля.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С Жиздрой вот что: три дня назад туда отказался лететь Ваня Каев. Такого за два с половиной месяца боевых действий в эскадрилье не случалось.
Политрук вместе с командиром разъясняли летчикам обстановку, значение предстоящего боя. Жиздру надо стереть с лица земли! И Павел заметил, что лейтенант Каев, бесстрашный пилот и «хохмач», сидит в уголке землянки, бледнее бледного. Отметил это про себя, но поднимать при всех и расспрашивать не стал.
После планерки отозвал Ивана в сторону.
— Что с тобой?
И увидел с удивлением, что у храброго лейтенанта дрожат руки. Каев был из Жиздры, вот в чем дело, там остались мать и отец!
Неверов растерялся. Ему, политруку, теряться не положено, но впервые не нашел он, что сказать. Пошел к командиру. Тот поднял на Павла больные от бессонницы глаза. Выслушал. Сказал:
— Мы все бьем по живому, не только Каев… А то, что лейтенант знает Жиздру, даже неплохо. Сможет прицельно работать.
— Вместо Каева полечу я.
— Запрещаю. Комиссар мне и тут нужен.
— Не могу я сегодня оставаться на земле, как ты не поймешь! У него руки…
— Знаю, как вы не остаетесь, — перешел командир на официальный тон. — Про каждый из ваших одиннадцати вылетов знаю. Кто забрал в четверг машину у лейтенанта Рощина? Рассчитываете, мне ничего не известно? Идите.
Уже растаяли в небе стремительные машины, а Павел все стоял на полевом аэродроме по колено в ромашках и не видел цветущего разнотравья кругом, ничего не видел — только меловое лицо Каева в застекленной кабине.
Вернулся один самолет. Пилот рассказал — Ваня не стал бомбить родную свою Жиздру, он выбрал цель на окраине станции подальше от домов — склад горючего — и не вышел из пике.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В эскадрилью Неверов прибыл за месяц до начала войны, после двухгодичной службы на СБ под Ленинградом и переучивания — осваивал новый бомбардировщик. Направили его сюда в качестве комиссара.
Учили, учили — и вот, своего самолета не было. Услышал он в чьем-то шепоте: «Наш безлошадный». Назвали его так добродушно. А Павел занервничал.
На рассвете 22 июня Неверов собрался за волнушками, крепкие вымахали волнушки в июне в рощице за аэродромом, к тому же приехала из Ленинграда на несколько дней Валя с Сергунькой белоголовым, он его давно не видел — соскучился до смерти.
Не удалось сходить с Сергунькой за волнушками. Из своего домика, на бегу затягивая ремень на гимнастерке, выскочил командир полка и приказал всем отправиться на аэродром. Боевая тревога.
Летчики не очень удивились. Боевая тревога, тренировочная — дело известное. Павел велел своим сидеть смирно в землянке, дожидаться его и поспешил на летное поле: служба. На аэродроме он с удивлением увидел уже размаскированные самолеты и сложенные штабелями бомбы. Командир эскадрильи выдал личное оружие. Через несколько минут на поле примчалась полуторка, тормознула с разворотом, из кабины — замполит полка:
— Война! Немцы уже бомбят наши города.
На эвакуацию родных дали час. Он сам отвез Валю и сынишку на железнодорожный разъезд, но поезда ждать у него времени не осталось.
— Паша, что ж теперь будет?
— Разберемся…
Сергунька злился и толкал кулачком маму — он впервые видел ее плачущей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Летчики, особенно кто помоложе, часто просили его рассказать об истории «пешки», как окрестили сразу же свою новую машину. Да Неверов и сам любил это делать — он заметил, что рассказ о судьбе самолета вдохновлял и дисциплинировал людей. В этой стремительной машине, развивающей в пике невиданную скорость семьсот километров в час, словно заключено было некое грозное обаяние.
Он вспоминал свой полет к орочам — на «ПЕ-2» бы туда смотаться! Сколько времени понадобилось бы, минут пятнадцать-двадцать? А он тогда весь день тащился над тайгой…
На войне многое решают скорость, внезапность и натиск. Эти качества — почти уставные для летчика. Так вот, и «ПЕ-2» появился на свет благодаря скорости, внезапности и натиску.
Только перед самой войной конструкторскому бюро Владимира Михайловича Петлякова поручено было создать пикирующий бомбардировщик на смену СБ (скоростной бомбардировщик) — скорость того к 1941 году стала недостаточной. Ход срочных работ контролировал Сталин. Сорок пять дней было отпущено на изготовление чертежей.
Всего этого Неверов знать не мог — и не знал. Но был еще фронтовой фольклор, да кое-какие сведения доходили до передовой, обрастая подробностями, в которые хотелось верить. По ним выходило, что работали петляковцы днем и ночью, без отдыха. Через три недели после начала работ они уже показали Верховному готовый макет пикирующий машины.
В ней были заключены такие инженерные решения, что самолет оставлял далеко позади самый современный «Юнкерс-87». Был мощный двигатель, был необычный профиль крыла, было специальное приспособление, ограничивающее скорость пикирования. «ПЕ-2» мог на равных бороться даже с истребителями врага.
Началось серийное производство. В начале 1941-го машины уже поступили на вооружение летных частей. Мир не знал подобных темпов создания первоклассной боевой техники.
В том, какова она в деле, политрук убедился во время одного из первых своих вылетов. Звено на малой высоте подходило к аэродрому истребителей сопровождения, и в ларингофоне Неверова раздался голос штурмана:
— Товарищ политрук, разрешите выпустить ракеты.
— Разрешаю.
Сигнальные ракеты прочертили предвечернее небо. Но аэродром молчал. Может, не заметили сигнала?
— Штурман, повтори.
Истребители не поднимались.
Несколько секунд Павел размышлял. Инструкция запрещала ходить на бомбометание без сопровождения и прикрытия. Но лучше уж нарушить инструкцию, решил Неверов, чем сорвать боевое задание. В первые дни и недели войны предосторожности не очень-то принимали всерьез. И зря.
Он передал свой приказ по звену:
— Идем без истребителей.
Внизу — впервые увидел это — показались линия фронта, степь с островками рощ. Оттуда грянули зенитки и ударная волна швырнула его тяжелую машину в сторону. Бомбардировщик накренился. Павел, опершись на силу ударной волны, почти невольно выполнил фигуру высшего пилотажа — «бочку», да еще со смертоносным грузом на борту.
— Все целы? — спросил по звену. — Повторяю приказ: держим боевой курс.
Вражеские истребители показались неожиданно, они возникли, как мираж, потому что шли навстречу со стороны солнца. «Мессершмитты». Солнце слепило наших летчиков.
А сопровождения не было.
Потом его спрашивали в эскадрилье — как он решился на такое: идти в лобовую на истребителей? Незыблемый, кажется, закон — машины разных классов и назначений не соперники. Павел отвечал:
— А что мне оставалось делать?
Его приказ, приказ ведущего звена, приняли все ПЕ-2. Строй машин рассредоточился, каждый пилот выбрал себе противника. Головные машины сближались. Сжав зубы, Неверов впился глазами в стремительно растущую кабину своего «мессера». Перед самым столкновением немец приподнял нос самолета, уходя. Павел вдавил до упора гашетку спаренного пулемета. И тут же услышал добавочную очередь штурмана.
— Пылает, товарищ политрук! — кричал штурман. — Как спичка фабрики «Пензенский пролетарий»! И второй готов!
— Сам из Пензы? — улыбнулся Неверов.
— А как же!
Оставшиеся истребители сразу оказались далеко позади. Пока они уходили на разворот, звено наших бомбардировщиков, наращивая скорость, и вовсе скрылось в облачности.
Отбомбившись, на подлете к своему аэродрому, Павел издали заметил на летном поле плотную фигуру командира полка и поджарую — батальонного комиссара. Машины садились одна за другой.
— Товарищ командир, — обратился Неверов, — во время боевого задания совершил нарушение: шел без сопровождения…
— Как получилось? Могли же нарваться на «мессеров»!
— Моя вина. Нарвались.
— Ну?
— Пошли в лобовую.
— Есть погибшие?
— Есть. Два «мессера».
— Наказать бы его, — вслух подумал комполка. — Ох, наказать бы…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Евдокия работала на кухне немецкой солдатской столовой.
Жила она с двухлетним сыном и старой матерью в избе рядом со школой, в которой и размещалась теперь столовая. Ходила по деревне в старом тряпье, в мужниных ботинках на босу ногу, в темном платке, из-под которого — вздумай кто-нибудь из солдат приподнять ее подбородок — глянули бы измазанная печной сажей щека да испуганные круглые глаза: она не хотела привлекать внимание своей молодостью.
Никто из солдат гарнизона, ежедневно столовавшегося в бывшей школе, не мог предположить в неказистой замарашке человека, кормящего всю деревню, — со складов, вполне аккуратно, исчезали то мешок ячневой (трофейной для немцев) крупы, то куль картошки, то диетическое германское сало в целлофановой расфасовке по сто граммов.
О том, что часть добытых продуктов затем уходит из села — лесными тропами — Евдокия не знала. «Так спокойнее будет и ей, и нам» — сказал, нащупывая в подводе, в сене, добычу кухонной посудомойки, бывший деревенский ветеринар.
Выйдя утром за дровами, сложенными штабелем во дворе школы, Евдокия услыхала гул самолетов. «Наши!» — подумала она и сразу же заметила высоко в небе несколько аэропланов. Одна из машин внезапно загорелась, женщина разглядела, как над фигуркой падавшего человека раскрылся парашют и начал, покачиваясь маятником, медленно снижаться.
Скоро уже десятки глаз с ужасом наблюдали за ним — за два месяца оккупации деревенские насмотрелись всякого, распробовали на вкус «новый порядок» — трижды их сгоняли на публичные расстрелы. По околице пронесся хриплый лай — поисковая группа солдат с овчарками отправилась к месту приземления.
Ударившись о землю, Неверов потерял сознание. А когда очнулся, хотел сразу же ухватиться за кобуру. Ее не было. Вокруг него с автоматами на изготовку стояли солдаты в серой чужой форме.
Он лежал на неубранном картофельном поле. Неподалеку какие-то женщины в платках рыли траншейный ход. Когда русский летчик приземлился, хотели побежать к нему, выбрались из траншеи. Но немецкие солдаты дали предупредительную очередь поверх голов, отгоняя.
Звук выстрелов и заставил его очнуться. Павел попробовал, не глядя на немцев, подняться. Ему это не удалось. Резкая боль в руке и головокружение снова опрокинули. Человек в круглых маленьких очках и в офицерской форме разглядывал внимательно его документы, протянул их мужчине в полосатой рубахе и кирзовых сапогах — должно быть, переводчику. Тот поглядел на Неверова и сказал бесцветно:
— С благополучным прибытием, товарищ комиссар.
И перешел на немецкий, обращаясь к офицеру.
Павел проклял спешку, с которой он собрался в полет. Взял с собой документы!
Несколько солдат закинули шмайсеры за спину и, схватив Неверова за руки и за ноги, поволокли к стоявшему на проселке крытому грузовику. Раскачав, закинули в кузов, и Павел снова потерял сознание. Русский в кирзовых сапогах, кряхтя, собирал неверовский парашют.
Когда пленного привезли в школу, у входа уже дымил выхлопными трубами мотоциклет: из штаба армейской части прибыл вызванный по телефону обер-лейтенант — специалист по допросам. На крыльце стоял, заложив руки за спину, пехотный капитан. Пленного летчика ввели в комнату, усадили на стул, стали разглядывать. Обер-лейтенант и пехотный капитан негромко переговаривались между собой. Капитан был полным, с добродушным, почти бабьим лицом, он показался Неверову даже симпатичным, домашним — капитан икал, смущаясь этого, и, очевидно, произнося извинения. Обер-лейтенант был молод, коротконос и, должно быть, занимался физподготовкой, гад.
Между тем, знай Неверов вражеский язык, он перераспределил бы оценку впечатлений. Добродушный капитан предлагал немедленно расстрелять пленного, согласно параграфу приказа, заверенного лично доктором Геббельсом, предписывающего безусловное уничтожение каждого комиссара и политработника.
Младший по чину, напротив, возражал: у него имеется новое распоряжение. Подписанное маршалом Герингом. В соответствии с этим документом пленных летчиков рекомендуется сосредотачивать в специальных пересыльных лагерях для авиаторов, например, при штабе шестого германского воздушного флота, к которому обер-лейтенант прикомандирован.
«Но доктор Геббельс…» — настаивал пехотный капитан.
«Я думаю, доктор Геббельс будет также доволен, если пленный комиссар заговорит, проявит малодушие — что откроет неплохие перспективы для пропаганды. Капитулировавший комиссар, подумайте!»
«Пожалуй. Я не буду мешать Вашей работе. Разумеется, если вы позаботитесь о необходимой гарантийной документации».
«Я обещаю вам это».
Симпатичный капитан еще раз икнул и оставил Неверова, покачивающегося на стуле от боли в руке — в кашу раздроблено запястье, — наедине с обер-лейтенантом Эрихом Утль.
Затворив дверь, обер-лейтенант протянул пленному свой носовой платок и сказал по-русски почти без акцента:
— Возьмите. Скоро вам сделают настоящую перевязку.
Павел обмотал запястье платком, ткань сразу же пропиталась кровью.
— Как комиссар, вы наверняка знаете расположение аэродромов вашего полка, численность самолетов, их виды. Имена командиров. Вот все, что требуется в обмен на вашу жизнь.
«Почему я не проверил карманы перед вылетом?»
— Вы что-то шепчете? — наклонился к летчику безукоризненно вежливый Эрих Утль. — Ну, громче, громче. В противном случае врача не будет.
Он двумя пальцами захватил за кончик платок и сорвал его с раздробленной руки Павла. На дощатый пол закапала кровь. Обер-лейтенант поискал глазами по комнате — бывшей учительской, на пустом книжном шкафу увидел пыльный глобус и рифленый трехгранный уголок логарифмической линейки. Приподнявшись на носках, выдернул линейку, осмотрел ее и резко хлестнул Неверова по левой руке.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вечером в избу Евдокии принесли залитого кровью русского летчика и кинули на пол.
Когда дверь захлопнулась, женщина бросилась к Неверову. Он был без сознания. Левый рукав гимнастерки напрочь оторван, рука — в синяках и кровоподтеках, кисть обернута промасленной бумагой и обмотана шпагатом. Павел бредил. Женщина напоила его, оторвала от простыни чистый лоскут и хотела уже развязать бечевку, но на пороге, пинком раскрыв дверь, появился солдат с автоматом, сказал:
— Найн!
И отшвырнул женщину к стене.
Очнулся Павел от жжения в руке и от дразнящего запаха колбасы. На полу перед ним, у самого лица, были разложены открытые банки с консервами, колбаса (острый чесночный дух), хлеб, высилась бутылка зеленого стекла. Чуть выше — голенища начищенных сапог. Взгляд скользнул по голенищам, потом выше — по галифе, остановился на обращенном вниз внимательном лице Эриха Утль.
«Вот, значит, Сергунька, какие дела. Невеселые у нас с тобой дела».
Заметив, что комиссар открыл глаза, обер-лейтенант сказал:
— Вы мне должны верить, я всегда держу свое слово. Я позабочусь, чтобы вас отправили в Германию и наградили чем-нибудь, например, виллой. Нужно только слегка отвечать на мои вопросы. А пока поешьте.
Здоровой правой рукой Павел опрокинул бутылку.
— Неумно и глупо. Даже комиссару следует быть благоразумным человеком. Ваша игра обрела финал.
Неверов снова закрыл глаза.
Ночью Евдокия принесла хлеб и две картофелины «в мундире». В деревне уже все знали о его молчании. Знал и деревенский ветеринар в лесу. Женщина накормила летчика, и он заснул на топчане, куда она его перетащила.
Утром за Павлом пришла машина, отвезла в штаб, и там летчика допрашивали двое суток. Эриху Утль пришлась по душе линейка.
— У вас в России, — говорил он, похаживая, — издавна наказывали плохих учеников линейкой. Большевики легкомысленно отменили это наказание. Глупое милосердие, оно ни к чему хорошему, как вы можете теперь убедиться, не привело. Мы снова будем возвращать линейку в школу. И первый ученик будете вы.
Он бил его по больной руке, по запястью, по локтю, по предплечью.
— Я буду вас наказывать линейкой до тех пор, пока вы не заговорите. Левую руку затем следует ампутировать. Но правую руку я вам оставлю. Чтобы было чем приветствовать нашего фюрера.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Павел проснулся. Приподнявшись на локте, выглянул в низкое зарешеченное колючей проволокой окошко на улицу. Рядами высились белые бараки. Шел-сеял мелкий дождь, барабанил по втоптанным в землю желтым кленовым листьям.
Увидел смотровую вышку с пулеметом и сутулой фигурой охранника наверху, увидел рваный край оврага. Вспомнил: сюда, на станцию, его привезли вчера обер-лейтенант и второй человек — русский, но в германской полевой форме, высокий и светлоглазый. Из-под пилотки его выбивалась волна кудрявых волос. В дороге, мучаясь от тряски, он не очень-то обращал внимание на русского, только сплевывал, когда тот говорил с Утлем по-немецки.
Сейчас его лицо снова всплыло в сознании. Особенно глаза — дымчатого кварца. Где он мог их видеть? Лицо — крупное, тяжеловатое, но подбородок мал и срезан. Нет, незнакомое лицо, хотя глаза эти…
На железнодорожной станции был устроен постоянный застенок для советских военнопленных, в основном авиаторов. Официально он назывался «лазаретом», но путейцы, да и все в станционном поселке, знали, что там томятся люди, там — концлагерь.
В «лазарете» на соломе лежали десятки раненых. Наиболее крепких периодически отбирали, вели в «амбулаторию» — кирпичное здание в углу двора, где помещался комендант, потом увозили. Наведывались вербовщики из школ абвера, может быть, и светлоглазый оттуда? Умерших здесь не хоронили — просто сбрасывали в овраг, он тоже числился территорией «лазарета».
Его не трогали целую неделю.
Боль в руке не утихала, но стала привычнее и терпимее: Неверову сделали хорошую перевязку. Две пожилые женщины — их мобилизовали работать в лазарете: готовить баланду и выносить трупы — достали в поселке и сумели пронести на территорию лагеря бинты и йод. Поверх чистых бинтов повязали для маскировки мешковину. Они кормили комиссара, по уговору с остальными узниками, зачерпывая из общего котла похлебку погуще. Жизнь возвращалась.
Павел постепенно узнавал людей, с которыми свела его судьба. Вот этот, на нарах, седой — откликается на имя Петрович, он стрелок-радист родом из Кемерова. Скуластый парень на соломенной подстилке у дверей — штурман морской авиации, одессит Вова. Из соседних бараков приходили люди перекинуться словом с комиссаром, порасспросить о новостях — ведь Павел совсем недавно был с нашими.
Кем тут являлся светлоглазый русский в немецкой полевой форме, в «лазарете» не знали. А Неверов вспомнил его.
Однажды спросил у штурмана:
— Браток, бумагой в этой богадельне разжиться можно?
— Хорошенький вопрос, — ответил Вова. — Зачем тебе?
— Одну сволочь, кажется, узнал. Надо бы на волю передать, кто он такой.
— Лежи, комиссар. Отсюда до воли, как до господа-бога.
— Хоть бы клочок бумаги…
— Имей, наконец, терпение. Ночью смотаюсь в третий барак.
Он вспомнил: по Амуру шла тяжелая свинцовая волна, швыряла катер «Партизан», хлестал ливень, а на корме сидел, глядел в ширь реки светлыми, как дымчатый кварц, глазами связанный Митька Дьячок — Митрофан Баяндин.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
2.
К осени 1941 года, когда начала буксовать германская военная машина, сконструированная для молниеносной кампании, когда немцы натолкнулись повсюду в России на стойкое сопротивление и уже вполне был оправдан приказ — не уничтожать бездумно пленных советских летчиков, артиллеристов, военных инженеров (новые танки и самолеты, поступавшие на вооружение Красной Армии, оказывались крепкими орешками), — к этому невеселому времени наиболее трезвые головы в «тысячелетнем рейхе» очнулись от упоения первыми победами и вспомнили о своем союзнике — Японии, а заодно и о Дальнем Востоке, где пряталась в дымке эта туманная страна, удаленная от европейского театра военных действий.
Еще в марте 1941 года в рейхсканцелярии министр иностранных дел империи фон Риббентроп встречался со своим японским коллегой Мацуока — шефом и близким другом генерала Доихара. Фон Риббентроп, уверенный в скоротечности предстоящей русской кампании, пытался направить удар страны Восходящего солнца, тоже готовой к войне, в удобный для германских интересов район — в сторону Юго-Восточной Азии, в направлении Сингапура: Германия полагала, что с Россией она справится сама и делиться с Японией славянским пирогом нецелесообразно.
Лукавый Мацуока, которым восхищался сам Гитлер, ответил фон Риббентропу весьма загадочной тирадой, поставившей германского сверхдипломата поначалу в тупик. Он сказал:
— Никакой японский премьер-министр или министр иностранных дел не сумеет заставить Японию оставаться нейтральной, если между Германией и СССР возникнет конфликт! В этом случае Япония принуждена будет, естественно, напасть на Россию на стороне Германии.
Следовало понимать так: раса Ямато провести себя не даст и не намерена отказываться в угоду Германии от русских земель, в частности, на Дальнем Востоке.
Риббентроп доложил о выпаде Мацуока Гитлеру, и они, подумав, рассмеялись. Ловок, ловок Мацуока, истинный ариец востока! Вызывало удовлетворение, с какой готовностью Япония заявила о своем желании вступить в войну: она была уверена в победоносной мощи Германии и ее армии. Одного не учел Мацуока — не в Токио, а здесь, в Берлине, пристало решать, кто и как будет допущен (если будет) к дележу славянского пирога.
Фюрер и его министр не предполагали, что пройдет всего несколько месяцев, наступит осень, следом зима, и Германии придется вспомнить отважное заявление Мацуока и ухватиться за него.
Но в первые недели войны алчная и завистливая раса Ямато слегка раздражала Гитлера, и он постарался вычеркнуть из своей памяти заверения симпатичного японского дипломата в неуместной солидарности — там, где эта солидарность пока не требовалась.
Рейх наступал по всему фронту. Рушились города, наполнялись концентрационные лагеря, немецкий солдат вытаптывал среднерусские дороги и посевы, продвигаясь к Москве.
В Токио как будто заволновались. Можно опоздать. На девятый день германо-советской войны Высший военный совет созвал особо важное совещание, на котором присутствовал и Кэндзи Доихара. Через два дня состоялось еще одно совещание уже в кабинете у императора. Был проголосован новый стратегический план. Но все же с традиционными оговорками:
«Япония должна оставаться нейтральной в германо-советской войне, тайно готовясь к нападению на Советский Союз, которое должно быть совершено тогда, когда станет ясно, что Советский Союз настолько ослаблен войной, что не сможет оказать эффективного сопротивления».
Тут же, на совещании у императора, премьер-министр добавил:
«Япония завоюет большой престиж, напав на СССР тогда, когда он вот-вот упадет подобно спелой сливе».
Но наступала осень — время созревания слив.
Или совсем раскисли русские дороги?
В Токио благодарили небо, даровавшее расе Ямато осторожность.
В Берлине к фон Риббентропу был приглашен посол Осима и ему дали понять, что настало время выполнить обещание Мацуока.
Осима, в свою очередь ссылаясь на предписание Токио, попросил разъяснения причин срыва сроков победоносного наступления. В министерство иностранных дел специально прибыл Кейтель и заверил, что причина — в растянутости коммуникаций и отставании тыловых частей. Только и всего.
Примерно в то же время на стол фон Риббентропа легла телеграмма от посла в Токио Ойгена Отта:
«Командование армии в связи с последними событиями стало меньше стремиться к разрыву отношений с Советским Союзом. Приводятся доводы, что японская армия, занятая и ослабленная войной с Китаем, не выдержит зимней кампании против Советского Союза. Ввиду сопротивления, оказываемого русской армией такой армии, как немецкая, японский генеральный штаб, по-видимому, не верит, что сможет достичь решительных успехов в борьбе с Россией…»
Следовало искать новые методы подталкивания к оружию уклончивой страны Восходящего солнца.
Фон Риббентроп пригласил к себе на дружескую беседу одну из трезвых голов — адмирала Канариса.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
У Вильгельма Канариса, как и у других организаторов германской разведки, в те дни было собственных дел по горло. И вряд ли стоило обременять его новой задачей, да еще такого деликатного свойства, как игра с японской — дружественной тайной службой, если бы не одно известное Риббентропу обстоятельство: шеф абвера был по природе своей азартный шахматист, игрок авантюрного темперамента, которому по вкусу остросюжетные партии и многоходовые комбинации, никоим образом не рассчитанные на спокойный эндшпиль.
В конце концов он и обеспечил бурное окончание своей игры, в которой сам запутался. Но о таком эндшпиле вряд ли кто мог догадываться в сентябре 1941-го.
Кроме того, шеф абвера обладал материальной силой особого свойства — полком (с 1942 года — дивизией) «Бранденбург». Самый крупный батальон полка был частично укомплектован лицами славянского происхождения и ориентирован на диверсионную работу от Вислы до Тихого океана.
Подчиненные адмирала вскоре после его беседы с фон Риббентропом получили задание — прочесать этот батальон, а заодно и все школы абвера, организованные на востоке и готовившие агентурную сеть для России, на предмет поиска лиц дальневосточных национальностей либо на худой конец — происхождения, знающих не понаслышке условия в районах, пограничных Японии.
Так в зону внимания обер-лейтенанта Эриха Утль, небольшого дисциплинированного винтика в отлаженном механизме конструкции Канариса, попал перебежчик Митрофан Баяндин, бывший рядовой, сдавшийся при первом соприкосновении своего подразделения с передовыми германскими частями под Витебском еще в июле, и за два месяца проявивший себя прилежным слушателем школы абвера, не склонным избегать участия в экзекуциях.
Картотека школы свидетельствовала также, что при сдаче Баяндин имел при себе в качестве дара доблестным германским войскам несколько тайно изъятых им с риском для жизни солдатских книжек. Происхождение — из семьи дальневосточного священнослужителя православной церкви, по проверенным и подтвержденным данным принимал участие в диверсионном акте в 1932 году на строительстве города Комсомольска-на-Амуре, был осужден к 10 годам лишения свободы, отбывал наказание в тюрьме в европейской части России. В первые же дни войны изъявил желание пойти добровольцем на фронт, которое было удовлетворено. Холост. Родственников на территории СССР не имеет. Не употребляет спиртных напитков.
Они познакомились, и Баяндин произвел благоприятное впечатление на обер-лейтенанта: высок, строен, вынослив, сообразителен, успешно проходит специальную физическую подготовку, неплохо овладевает холодным и огнестрельным оружием германского и русского образцов, выдвинут на должность старшего группы курсантов. За участие в акции устрашения в одной из белорусских деревень присвоен низший общевойсковой чин вермахта.
Школа абвера была расквартирована в старом монастыре посреди влажных лесов, на берегу тихого патриархального пруда. Вечерами Эрих Утль и Митрофан Баяндин неторопливым шагом гуляли вдоль кирпичных, крепостной прочности стен монастыря, по усыпанным гравием дорожкам, беседовали о Дальнем Востоке.
Курсант, к сожалению, был слабо осведомлен, его воспоминания девятилетней давности по-своему интересны и живописны, но Эриха интересовало иное: сегодняшний облик и потенциал дальневосточных промышленных центров — и тут Баяндин был бессилен. Тем не менее, он удовлетворительно знал условия и мог быть использован для заброски, в случае необходимости, в этот район — с высокой степенью вероятности утвердиться на месте.
До времени о такой перспективе Утль не говорил курсанту, пока что он привлек его к поиску — в концентрационных лагерях и местах сосредоточения перемещенных — других лиц дальневосточного происхождения.
На обер-лейтенанта произвел большое впечатление и рассказ Баяндина о белогвардейском полковнике Севенарде — подумать только, какая возвышенная, какая трагически-светлая судьба! Он даже позволил себе пересказать фрагменты этой истории своему непосредственному начальнику, гауптману, стоявшему значительно ближе к тем кругам, которые понимали причину заинтересованности в Дальнем Востоке.
— Как вы назвали населенный пункт? — уточнил гауптман. — Эворон? В этом что-то есть. Постарайтесь выяснить, что именно нашел там полковник… Севенард?
— Так точно, Севенард.
— Немец?
— Не думаю, у русских широко распространены европейские имена. Скорее всего, ассимилированный швед.
— Не имеет значения. Ваш курсант помнит что-то конкретное?
— По его словам, Севенард обнаружил медь. Впрочем, знания Баяндина в области минералогии весьма схематичны.
— Медь, медь… Это ведь стратегическое сырье… Пригласите-ка его ко мне!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Курсанту повезло — во время совместной поездки с Эрихом Утль в пересыльный лагерь для пленных авиаторов, где обер-лейтенант выполнял еще и свою, не имевшую отношения к школе абвера, миссию, он увидел и узнал в захваченном русском пилоте человека, задержавшего его в далеком 1932 году.
— Вы не ошиблись, Баяндин? Как следует присмотритесь, подумайте. Ваш ответ будет иметь последствия.
— Он, господин обер-лейтенант, он!
— Комиссар авиаэскадрильи Неверов Павел Сергеевич?
— Точно так. Работал мотористом на катере в Комсомольске, был лесосплавщиком. Я его на всю жизнь запомнил.
— Отлично. Нам предстоит поработать с вашим дальневосточным другом.
— Если позволите, я с удовольствием поставил бы друга к стенке, господин обер-лейтенант.
— Все в свое время, — улыбнулся Эрих. — Может он знать что-либо об Эвороне?
— Об Эвороне? — удивился Баяндин. — Не думаю… Хотя… Прошли годы. Что именно знать?
— В каком объеме и какой именно металл имеется в названном вами месте.
— Сомневаюсь. До Эворона от Комсомольска неблизко. О Севенарде же ведал только я. Не-ет, куда им!
— Все же попробуем выяснить. Эту задачу я возложу на вас.
— Разрешите спросить, для чего нужны сведения об Эвороне?
— Мой маленький каприз. Запала в душу благородная судьба вашего полковника…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Павел начал ощущать, что в глазах окружавших его людей он по-прежнему оставался комиссаром. Каждый вечер шли из бараков люди — советоваться, какой линии держаться. Когда он окреп настолько, что мог самостоятельно ходить, одессит Вова счел — пора потолковать о делах серьезных. Поздно ночью — надсмотрщики спали в своей «амбулатории» — штурман зашептал на ухо Неверову:
— Есть несколько надежных ребятишек, политрук. Можешь поверить Вове…
— Что за люди?
— Которым подыхать неохота. Петя из третьего барака — раз, между прочим, тоже на «пешках» летал. В нашем бараке два человека, Петровича ты знаешь. Проводим некоторую работу…
— Например?
— Например — вот, — штурман достал из-за пазухи листовку. — Почитай, наша, советская.
— Откуда?
— Оставим этот вопрос, — штурман пока опасался называть имя одной из женщин, делавших Неверову перевязку. — Листовку пронесли по всем баракам. Дело номер два: хотим пришить одного из блокманов, ты его утром видел — чахоточная сволочь.
Павел вспомнил: надсмотрщик действительно был тщедушный, болезненный, но нагайкой работал, выгоняя утром людей из барака, как машина. Даже кашлял от натуги.
— Преждевременно, Вова. За одного многих перестреляют. Надо подумать — что главное? Главное для нас — мешать вербовке людей! Заметил, завербованных переводят на сытный паек?
— Хитрые, сволочи…
— А мы тут шатаемся от голода. Дух у людей надо поднять. И разъяснять положение на фронте, хотя бы…
— Чудачок, как же мы узнаем о положении на фронте?
— Было бы желание! Дай-ка сюда газетку, что чахоточный принес.
Приноровившись к блуждающему свету прожектора, Павел прочел:
«Что бы ни предпринимала германская армия, все делается основательно. Это нужно сказать тем, кто находится под влиянием глупых и нелепых слухов. Если во многих местах населенного пункта сделаны укрепления, то, может быть, некоторые видят в этом неуверенность германской армии. Германская армия потому решила построить эти укрепления, что предпочитает лучше сделать один лишний окоп, чем напрасно жертвовать одним солдатом…»
— Вот и думаем вместе, — сказал Неверов, — что за этими фразами кроется? Похоже, начинают они паниковать! Слухов боятся — значит есть слухи! Газета-то как называется?
— «Новый путь». В районной типографии печатают.
— Не иначе, нашего наступления опасаются. Зачем населению толковать об укреплениях? Выходит, готовится наше наступление.
— Похоже, товарищ политрук!
— А ты говоришь, откуда взять сведения. Читать даже эту вшивую газету надо умеючи. Завтра и начнем разъяснять, каково немцам приходится…
Следующей ночью, уже втроем — в разговоре принял участие Петрович — выработали план: сопротивляться вербовке, подкармливать тяжелых, для этого организовать продуктовый НЗ, подумать о доставке в Красную Армию сведений о месте расположения лагеря. И готовить восстание.
А наутро Неверова повели в «амбулаторию».
Рядом с Эрихом Утль сидел гауптман, а позади них, на табурете — Митька Дьячок в форме рядового германской армии и коротких сапогах с широкими голенищами. В комнате был еще один человек: в углу, в кресле, покоился — нога на ногу — японец в желтых блестящих гамашах.
Обер-лейтенант указал на левую руку Неверова — согнутую в локте, на перевязи.
— Надеюсь, вы помните наш недавний разговор о нерадивых русских учениках? Я хотел бы не возвращаться к линейке.
Он кивнул Митьке, тот поднялся, обошел Павла, сверху вниз глянул ему в глаза.
— Признаешь, моторист? Или запамятовал?
— Надо было тебя утопить тогда…
Митька оглянулся на обер-лейтенанта и рассмеялся.
— Выходит, признал. И на том спасибо. Ты садись, не стесняйся, для тебя стул вот припасен.
Японское посольство проявило сдержанный, но заметный интерес к сообщениям о стратегических запасах руд в непосредственной близости к морскому побережью советского Дальнего Востока. Эрих Утль и Баяндин были вызваны в Берлин, и тут проинструктированный курсант нарисовал красноречивую, специально для японских ушей, картину неведомого большевикам, громадного месторождения в нехоженой тайге.
В Токио полетела депеша.
Она заставила чиновников Доихара поднять пыль архивов и заново вчитаться в старые донесения лейтенанта Дзудзи, где также однажды мелькнуло слово Эворон. Случайность? Как случайны и расплывчаты данные ведомства Канариса? Но две случайности, пересекаясь, уже навевают мысль о достоверности.
Посольство пожелало иметь более веские доказательства, если германская сторона ими располагает. Германская сторона могла предложить только следующее: пригласить японского представителя для присутствия на выборочных допросах пленных русских солдат-дальневосточников, хотя их было мало.
Эрих Утль и гауптман, конечно, сомневались, что летчик Неверов, даже в том случае, если что-то и знает о меди, будет на допросах откровенен — пленный политрук уже показал себя упрямым фанатичным человеком. Оставались в запасе новые допросы третьей степени. И тогда курсанта Баяндина осенило:
— Господин обер-лейтенант, — обратился он к Эриху во время традиционной вечерней прогулки вдоль крепостных стен. — Насколько я понимаю, японцев надо убедить в точности моих сведений?
— Вот именно, — вздохнул разведчик, — вот именно.
— И вы опасаетесь, подтвердит ли их наш Неверов?
— Боюсь, что так.
— И пусть не подтверждает!
Эрих Утль остановился, обернул лицо к курсанту.
— Пусть он изо всех сил старается скрыть то, что ему известно…
— Продолжайте, Баяндин.
— Разве может быть лучшее доказательство, чем желание скрыть, умолчать, избежать ответа на четкий вопрос?
Обер-лейтенант подумал, помолчал, снова подумал и взял курсанта об руку (Баяндин густо покраснел от удовольствия), как равного.
— Смелая и умная мысль. Я буду ходатайствовать о присвоении вам чина унтер-офицера нашей армии.
— Благодарю вас, господин обер-лейтенант, поверьте, я никогда этого…
Эрих поднял указательный палец.
— Признательность потом. Нам следует тщательно продумать вопросы, которые мы предложим Неверову в присутствии японца. Он, кстати, уже выехал сюда. Для нас он — полковник Фукуда… Запомните…
Павел сел на предложенный стул, слушал — Митьку увещевающего:
— Сам видишь, землячок, молчать тебе расчета нет. Можешь оставить себе на память сведения об эскадрильях и самолетах-аэродромах. Поговорим про другое, например, про родное мое село Пермское, про стойбище Эворон, про город Юности — так величали Комсомольск, помнишь?
Неверов усмехнулся:
— Не забыл?
— Так я тогда сам молодой был, как забыть! Предупреждаю: цацкаться с тобой господин обер-лейтенант больше не желает. Или отвечай, или крыс в овраге кормить будешь.
Павел и сам решил поговорить. Сейчас, когда появилась возможность, нет, точнее так — надежда на действие, когда нашлись товарищи — надо бы продержаться, выжить.
— Про Пермское, что же, не отказываюсь…
— И про Эворон?
— Про Эворон рад бы, да не бывал там, не знаю.
Японец напрягся, подался вперед.
— А ты вспомни, помозгуй, — уговаривал Митька. — Как не бывал? Стойбище нанайское, Эворон, вверх по Силинге, верст сто, не бывал? Ну сто с небольшим гаком, а? Уважь… Ну ладно. Покуда выкладывай про Комсомольск, что вы там отгрохали…
— Хлебопекарню отгрохали, это точно. Школу. Парк с музыкой.
Митька хотел ударить Неверова, но Утль предупреждающе поднял указательный палец.
3.
Теперь их оставили вдвоем, только охранник неторопливо шагал взад-вперед за дверью по коридору «амбулатории».
— Подымить хочешь?
— Покурил бы…
— На, сигаретки настоящие, всамделишные, египетское зелье — ты таких не нюхал ни тут, ни в Союзе. Курни, землячок.
— Бросил бы тамбовского лапотника ломать. Специально для меня стараешься? Или для них — чтоб больше верили?
— Для тебя, — вздохнул Митька и коротко рассмеялся. — Они мне верят.
— Напрасно… Я кадровый офицер, политработник — на кой хрен твой кулацкий жаргон?
— И ты неизящно выражаешься… Может, тоже отбывал? Жаргон мой не хули, не осуждай. Человек слово любит. Это я на всю жизнь там понял, когда парашу девять лет таскал да табуретки шкуркой зачищал. Человеку понятное, подходящее ему слово скажи — что хошь сделает. Тамбовскому лапотнику — тамбовское скажи, интеллигенту товарищу Фельдману из еврейского казачества — про классовую борьбу. Вру я, что девять лет парашу таскал, на второй год бросил — другие за меня стали таскать. Фельдман таскал. А все слово проникновенное, землячок…
— Выходит, и там неплохо жил?
— Жил вроде пропагандиста. Только муторно очень. Одно утешало: крепких людей вы на засове держали. Себя вчистую обкрадывали.
— Это ты крепкий?
— Я, Паша. Раскинь умом: кто тут тебя египетской сигаретой потчует? Кури, кури — еще дам. А ты передо мной, кадровый, синий от холода скрючился и с битой мордой, рука вот… Кто крепче-то оказался?
— Дурак ты.
— Калечить тебя запретили…
— Временно, Митя, наверстаешь…
— Не тот, не тот у нас разговор…
— А почему запретили — не знаешь?
— Про Эворон хоть малость вспомнишь — объясню.
— Предположим, вспомнил…
— Что вспомнил, что? — жадно спросил Баяндин.
— Выходит, на самом деле он фрицев интересует…
— Их все интересует. Хозяева! Ты расскажи им про Эворон, про Ржавую падь, про Комсомольск расколись, только-то — и будешь жить, человеком. Или глаз у тебя нет? За что терпишь? За собрания-совещания ваши, за жлобов в президиумах, за землю испоганенную, за баб ваших, что под песню костыли в шпалы заколачивают? Видал, крутили нам кино, свободной жизнью прельщали — положил я на такую жизнь…
— Другой захотел?
— Настоящей. Чтоб жлоб со мной из одной миски не жрал. Глотку не драл под ухом. Не грязнил. Вспомни, что с Пермским сделали…
— Город сделали, будь спокоен.
— Будь спок, надо говорить. А трамвай там у нас пустили? По сопкам? Без трамвая социализма не бывает.
— И трамвай. Чем плохо?
— А ты в глаза им погляди, тем, что в трамваях сидят. Пустые глаза-то. Как у бурундуков. Всю Россию вы бурундуками пустоглазыми заселили. Зверюшки немые, послушные, полосатые, вроде тебя, — усмехнувшись, Митька кивнул на робу Неверова, — каждый свою норку роет, на солнышко радуется, и не понять ему, что бурундук он, не зверь, не лиса, не волк! Слушай, я там в Пермском штуку сообразил и человека одного хорошего научил: норки у бурундуков подчищать. Заберу орехи — и готов бурундук. Околевает по заказу, без писку, сам себя жизни решает. Оставишь чуток орехов — живет, надеется…
— Ты-то на что надеешься? Волком себя считаешь?
— Не обо мне речь, о тебе. За меня, землячок, — Митька поднялся во весь рост, хрустнул костью, — не волнуйся, за меня родитель мой покойный отволновался. В барак сейчас вернешься. Обер-лейтенанту список заводов потребен, схема города — так ты изобрази! Об Эвороне все что знаешь — тоже. Возьми бумагу. Бери, бурундук!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Уважаемый руководитель!
Я исключаю возможность сколько-нибудь значительного наращивания тяжелой индустрии в нашем районе, особенно сейчас, когда все трудоспособное мужское население мобилизовано на фронт и, предположительно, в состав частей, дислоцированных здесь вдоль границ. Это первое.
Второе — нет признаков, как я уже сообщал, рудоразработок, без которых металлоемкая промышленность мертва.
Третье — исключаю доставку сырья из европейских районов, так как весь подвижной состав, и это естественно, используется под перевозки военного характера.
Я хорошо сознаю, уважаемый руководитель, что контроль за перечисленными вопросами — моя главная, основная задача здесь. Сделанное мне напоминание о расходах, которые уже много лет империя несет на организацию моей работы, воспринимаю как приказ резко активизировать наблюдение за экономикой большевиков. И я прилагаю всю энергию для выполнения приказа.
Сведения, полученные от Вас, о предположительных рудных запасах в районе Эворон идентичны слухам, проверкой которых я занимался шесть лет назад. Организовать повторную проверку в сегодняшних условиях затруднительно, мое передвижение, особенно в район Комсомольска, нуждается в веской мотивировке. Местоположение стойбища Эворон мне не известно, на региональных географических картах он не обозначен. Поэтому считаю разумным принятое уже решение о присылке сюда проводника.
Было бы целесообразным снабжение его аппаратурой геологоразведочного назначения, чтобы осуществить начальные измерения, разумеется, если речь идет о магнитных рудах.
Считаю неприемлемым предложенный дружественной стороной вариант присылки самолета типа «Арадо» с проводником на борту. Весьма затруднительно будет подыскать пригодную, даже небольшую по размерам площадку для его посадки. Ровные участки вдали от освоенных мест покрыты марями, как здесь называют болота. Позволю себе напомнить, чем закончился несколько лет назад полет в наш район известных авиаторов-женщин Осипенко, Гризодубовой и Расковой. Их машина, характеристики которой вполне сопоставимы с характеристиками «Арадо», вынуждена была совершить посадку с поднятым шасси на болотистый участок, и только меры коллективного спасения (что в нашем случае исключено) сохранили жизнь летчицам. Советские газеты подробно информировали о скитаниях одной из этих женщин в течение недели по тайге в условиях голода.
Кроме того, самолет Осипенко, Гризодубовой и Расковой, благополучно доставив их на восток, уже не мог повторно взлететь и лечь на обратный курс по причине отсутствия пригодной взлетной полосы в месте приземления. Машина была транспортирована в один из индустриальных центров.
Следует иметь также в виду, что все перечисленные сложности отягощаются сегодня особенностями военного времени и усиленным приграничным наблюдением.
Исходя из этого, возьму на себя смелость рекомендовать Вам следующий вариант: доставка гостя должна быть осуществлена подводными средствами в известный Вам район. Если это технически осуществимо, я продумаю и сообщу Вам в кратчайшие сроки детали встречи и маскировки. Но для этого я должен быть немедленно осведомлен о данных проводника, чтобы подобрать здесь подходящий эквивалент. Рост. Вес. Размер обуви.
В случае, если мое предложение будет отклонено и принят вариант «Арадо», следует запланировать акцию на один из зимних месяцев, когда мари затвердевают. Гостя и пилота на непредвиденный случай следует снабдить запасом концентрированных питательных веществ, например, шоколадом марки «Кола».
Эрих Утль получил нагоняй от гауптмана — пленный комиссар не дал пока пригодных сведений о Дальнем Востоке.
Правда, гауптман подтвердил, что японец, четыре раза присутствовавший на допросах Неверова, доволен, он оценил то упрямство, с которым пленный уклонялся, причем неумело и демонстративно, от дачи сведений об Эвороне. Полковник отбыл в Берлин в полной уверенности, что русским есть что скрывать.
Но вторая половина задачи оставалась невыполненной. Берлин торопил подготовку агента-проводника для заброски на Дальний Восток, наступал ноябрь, холодный русский ноябрь, бараки «лазарета» занесло колючим снегом, а Баяндин все еще беседовал с Неверовым в игривом стиле (что было первоначально одобрено гауптманом).
Пленного пока берегли, наказав всего раз, когда вычерченная им схема Комсомольска, его транспортных коммуникаций и промышленных объектов оказалась после проверки фикцией, плодом наглой фантазии и попыткой ввести в заблуждение. Экзекуцию проводил чахоточный надсмотрщик на козлах посреди двора «лазарета», все узники были построены на плацу.
— Говорил же тебе, пришить этого блокмана надо! — сокрушался вечером одессит Вова, приводя Неверова в сознание. — Что они хотят от тебя, политрук?
— Шкурой хотят сделать.
Получив нагоняй, Эрих Утль, соответственно, адресовал его с удвоенной силой своему помощнику, пригрозив, что в случае провала с летчиком отправится на Дальний Восток он, Баяндин. Митька изъявил готовность выполнить любой приказ Германии, но испугался — он понимал уже, что операция предстояла мало сказать рискованная — из нее даже в случае успеха выпутаться живым будет трудновато. После выполнения задания, как только он укажет Эворон, уберут его — чего проще…
Решено было резко изменить тактику и перейти к мерам устрашения.
— Но повторяю, Неверов должен быть цел и здоров, готов к походу.
— Как так, господин обер-лейтенант? Что за меры устрашения получатся?
— Больше фантазии, Баяндин. Приведите сюда кого-нибудь из свежих, например, кавказца, привезенного на той неделе.
Это был спортивного сложения парень из Кобулети, сбитый в ночном бою под Москвой. Захваченный, как и Неверов, после прыжка с парашютом. Павел так и не узнал, как зовут грузина. Митька привязал его к подлокотникам кресла в «амбулатории», в соседнем кресле, напротив, поместили на привязи и Неверова. Закатав рукава на полосатой тужурке грузина, Митька рассек ему вены на запястьях кончиком тесака, и парень медленно умер, истек кровью, бледнея и клонясь. Неверов рванулся из кресла, ударил Митьку головой в живот. Баяндин сел на пол, обматерил Павла, но не тронул, велел увести и пообещал:
— Ты сегодня видел репетицию своей смерти, бурундук!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наступление советских войск под Москвой дальним отголоском артиллерии докатывалось сюда, на железнодорожную станцию Жиздра и укрепленный район рядом с нею. Положение в «лазарете» обострилось — готовясь к отходу, немцы в спешном порядке отправляли в тыловые концлагеря всех, кто мог ходить и работать. Начали казнить тяжелобольных. Повисла угроза гибели и над членами подпольной группы.
Не трогали пока только больных в тифозном бараке. Эта хибарка стояла на отлете, над самым оврагом, там мучились, гибли в сыпняке десятки людей: надсмотрщики и паче того — немцы не заглядывали туда, боялись заразиться. Хибарка не отапливалась, сюда не носили баланду; зачем кормить обреченных? Хибарка с ее обитателями будет уничтожена.
Чтобы избежать угона в Германию, Неверов предложил всем желающим добровольно перебраться в барак смертников и заразиться тифом. Тогда будет хоть какой-то, пусть малый, шанс дождаться своих — они уже близко, судя по канонаде. И, подавая пример, первым переполз ночью к больным сыпняком. За ним тот же путь проделал одессит Вова.
Утром здесь уже находилось десять новичков.
Баяндин, придя за политруком, не застал его на положенном месте. Переполошился. Но к тифозникам зайти не решился, побежал докладывать о случившемся обер-лейтенанту. Эрих Утль побледнел. Вежливый Эрих Утль ударил Баяндина по щеке и приказал вытащить из тифозного барака Неверова, иначе… Курсант замотал лицо шарфом, выдохнул и шагнул в хибарку возле оврага. Политрук лежал в гуще слабо шевелящихся тел. Митька отступил. Было искушение всадить в этот рассадник заразы полную обойму, но сдержался. Может быть, прибегнуть к помощи врача? Доложил свои соображения обер-лейтенанту, тот отправил вестового в укрепрайон разыскивать фельдшера.
Бои неотвратимо приближались к станции.
Следующей ночью у Неверова и еще трех пленных из подпольной группы начала повышаться температура. Крепились из последних сил. Готовили в ознобе оружие: точили о кирпич железные прутья, вытащенные из решеток на окнах, присыпали снегом загодя припасенные камни. Один из летчиков, в молодости переболевший тифом и теперь симулировавший хворь, установил наблюдение за дорогой возле лагеря. По ней спешно, с погашенными огнями, драпала на запад немецкая техника.
Командование отступавшей части не могло анализировать действий русских. А будь у него такая возможность, оно бы с удивлением обнаружило, что стремительные танки Красной Армии, сметая все на своем пути, почему-то обходят стороной пристанционные постройки, в которых оборудован «лазарет».
Наблюдатель сообщил политруку, что в «амбулатории» подозрительно суетятся. Очевидно, ждут команды об уничтожении всех оставшихся узников. Вот из подвала «амбулатории» несколько солдат подтащили к сторожевой вышке ящик с патронами.
Неверов дал приказ действовать. В темноте трое человек, изнывающих от озноба и высокой температуры, поползли по снегу к кирпичному зданию и перепилили телефонный провод.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Митрофан Баяндин взял в руки офицерскую книжку, что протянул ему Эрих Утль.
Это был безупречный, подлинный документ. Недели две назад он принадлежал танкисту Красной Армии Соболеву Дмитрию Илларионовичу, контуженному и покинувшему горящую машину. Соболев был расстрелян снайпером и долго лежал на снегу ничком. Потом рука в кожаной перчатке перевернула убитого танкиста на спину, расстегнула комбинезон и вытащила из нагрудного кармана офицерскую и орденскую книжки, талоны на декабрьский паек.
Митька не знал, как выглядел в натуре этот Соболев — в книжку была уже вклеена его фотография в советской полевой гимнастерке. Вслед за тем обер-лейтенант передал Баяндину свидетельство о ранении в плечо и направление в тыловой госпиталь, где уже были проставлены и скреплены печатями сроки поступления и выписки, а также заключение: подлежит демобилизации по ранению.
Эти документы следовало предъявить в военном комиссариате по месту будущего постоянного проживания.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Телефон в «амбулатории» упрямо молчал. Немцы искали повреждение во внутренней проводке, искали на улице — во внешней, не нашли. Вова хорошо замаскировал место распила.
Опустела дорога, по которой ночью и утром ушли германские бронетранспортеры и грузовики, ощетинился глыбами бетона взорванный укрепрайон, а комендантский взвод в лагере все медлил, не решался без приказа покинуть свой пост. Дымил у ворот «лазарета» легковой автомобиль Эриха Утль, урчал крытый грузовик — телефон молчал.
Увидев на горизонте танки, комендантский взвод во главе с обер-лейтенантом и фельдфебелем, бросив оружие, побежал к машинам.
Но на солдат и охранников отовсюду — из укрытий в сугробах, из оврага, из ниш в стене «амбулатории» — бросились изможденные люди в полосатых тужурках. Отбиваясь, охранники теряли дорогие секунды.
Неравный рукопашный бой был молчалив — крик требовал сил, а их осталось совсем немного у каждого из узников, ровно столько, чтобы сомкнуть пальцы на ненавистной глотке, вскинуть руку с зажатым камнем, вцепиться зубами в чужую дрожащую плоть.
Раздалась одинокая автоматная очередь — Митрофан Баяндин полосовал по тифозному бараку. Лимузин Эриха Утль сорвался с места и помчался в снежных вихрях. Взвизгнула передача грузовика, он тоже грузно тронулся вслед за офицерской машиной.
— Шнелль, шнелль! — кричали оттуда Баяндину.
Митька с окровавленной, расцарапанной щекой рыскал по двору «лазарета», отбиваясь локтями и прикладом шмайсера от полосатых людей — искал Неверова.
— Шнеллер, руссиш швайн! — орал грузовик.
Баяндин затопал наконец за машиной. Догнал, ухватился за протянутые ладони. И уже в кузове, обернувшись, увидел-таки коренастую фигуру комиссара — узнал по руке на перевязи. Вскинул автомат.
Очередь прошила Неверова наискось от плеча до бедра.
А к «лазарету» уже бежали наши танкисты.
Молоденький лейтенант, сорвав с головы шлем и упав на колени, принял рапорт у лежащего на красном снегу скуластого человека.
Политрук говорил прерывистым шепотом, перечислял имена членов подпольной группы. Силы покидали его, жар застилал глаза.
Лейтенант подхватил Павла и понес к танку.
Не донес живого.