Анна оказалась понятливой, терпеливой и упорной ученицей. Уже к четырнадцати годам она переняла от иранки такие чудесные тайны, какие не раз спасали её от многих бед, а однажды спасли и саму жизнь. В те же четырнадцать лет Анна превратилась в созревшую девушку, и половчанки даже старше её не могли с нею соперничать в девичьих прелестях. Всё в ней высвечивалось так, что ни один половецкий воин не мот отвести от неё глаз. Они превращались в охотников, словно видели перед собой степную лань, их чёрные узкие глаза пламенели от страсти. Они подкрадывались к Анне, чтобы схватить её, вскинуть в седло и умчаться с нею в степь. Они забывали о том, что им грозит смерть от жестокосердого князя Болуша или от его старшего сына князя Секала. Но наказание ждало их и от самой Анны. Едва съедаемый страстью степняк касался добычи, как Анна неуловимым движением посылала свои персты в то место, где таилось гнездо птицы жизни насильника, он падал, словно пронзённый мечом. Потом воин приходил в себя и, если его не успели схватить ханские стражи, уползал подальше от шатров Болуша и Секала.
Так полонянка Анна и подрастала до семнадцати лет, пока беда не подкралась к ней ночью. К тому времени возмужал один из старших сыновей Секала, княжич Акал. Анна помнила: когда Акалу было тринадцать лет, а ей двенадцать, он уже покушался на неё. Тогда Анну спасла от поругания Осана. И ещё не один год оберегала её, грозя Акалу тем, что расскажет о его проделках отцу. Акал боялся отца, зная, какое жестокое наказание его ждёт, и не посягал на честь Анны. И вот уже Акал побывал в сечах, поднялся вровень с отцом и свирепость его переросла отцовскую. И однажды, когда Секал уехал из стойбища на совет князей, Акал проник шатёр, где обитали Анна, Осана и другие прислужницы отца, накинул на Анну кошму, завернул в неё и унёс из шатра. Близ него стояла кибитка. Акал бросил в неё Анну, сам вскочил и погнал коней в степь.
Придя в себя, Анна догадалась, в чьи руки попала. И ей ничего другого не оставалось, как только защищаться. Выросшая в орде, где жизнь текла по звериным законам, Анна и сама отважилась ступить на ту тропу. И когда кони остановились на берегу малой речки, когда Акал вытащил Анну из кибитки и бросил под навес шалаша, она была готова к защите. Её стрела легла на натянутую тетиву лука. И в то мгновение, когда Акал развернул кошму и освободил Анну, готов был навалиться на неё, рука Анны мелькнула стрелой и два перста Анны вонзились в единственное незащищённое место на шее Акала. Княжич упал на неё, но был уже не страшен. Выбравшись из шалаша, Анна сказала воину:
— Князь зовёт тебя. Иди к нему;
Воин соскочил с передка кибитки, побежал в шалаш. Лишь только он скрылся в нём, Анна поднялась на кибитку, схватила вожжи и помчалась в становище, где шёл совет князей. То было последнее покушение на девственность Анны, потому как князь Секал взял её под свою защиту.
А вскоре пришло освобождение. Анна на всю жизнь запомнила первые слова на родном языке, сказанные князем Всеволодом: «Я оставлю её себе». Вначале она испугалась этих слов, ожидая насилия. Но князь ни в первый день, ни позже пи разу не надругался над нею.
Минуло пятнадцать лет. И вот перед ней стоит её дочь, которую совсем скоро увезут из родного крова. И что ждёт её на чужбине, ведомо лишь одному Богу. Как же не отдать дочери те сокровища, кои когда-то подарила ей бескорыстная Осана. Анна велела сенной девице Милице никого не впускать в светлицу и сказала Евпраксии:
— Вижу, ты упала в уныние. Да то напрасная маета. — Анна прижала дочь к груди, погладила по голове. — Нам с тобой, родимая, дыхнуть некогда будет, пока мы вместе.
— Что же нам делать, матушка? Разве что помолиться в утешение?
— И помолимся, но позже. Теперь забудь обо всём и послушай то, что расскажу, как жила в неволе, когда мне было столько же лет, сколько ныне тебе.
— Я послушаю, матушка, прилежно.
— Вот и славно. — И Анна повела рассказ о том, что перебрала в памяти, словно зерна перед посевом, с того часу, как узнала, какая судьба уготована дочери.
Мать и дочь просидели рядом долго. Откровенный рассказ Анны вначале смутил Евпраксию, но потом она обрела себя, глаза засветились обычным огнём, улыбка на нежном лице то и дело появлялась, потому как матушка рассказывала о своих бедах-невзгодах, весело посмеиваясь над прелюбодеями. Когда же Анна перебрала минулое, Евпраксия долго сидела молчаливая и собранная, как никогда ранее. Наконец спросила:
— А что, тётушка Осана ещё жива?
— Ой нет, давно Господь прибрал.
— Ты молила за неё Бога?
— Многажды. И до сей поры молю. Теперь опрошу тебя: хотела бы владеть тем, чем наградила меня мудрая Осана?
— Я знаю, матушка, почему ты повела речь о том, что таила столько лет. Но ведь я уеду не в неволю, а с будущим семеюшкой в его дом.
— Всё так, родимая. Но ты не сегодня и не завтра станешь семеюшкой. Два-три года тебе подрастать. Что тебя ждёт в эти годы? Если бы ведать. И не лелей надежды, что будешь жить среди ласковых овечек. В любом народе есть свои половцы и печенеги. Как же от них оборонятся тебе, слабой и неумелой?
— То верно, матушка. Но я ведь не воин.
— Я сделаю тебя воином. Сделаю! — убеждённо сказала Анна. — И с сего дня буду без устали учить всему, что ведомо мне.
Однако княгине пришлось отложить задуманное. Пришёл дворецкий и сказал, что в трапезной накрыты столы и все собрались, дабы воздать честь помолвке Евпраксии и Генриха.
— Эка досада, — отозвалась княгиня и подумала, что им лучше всего уехать на кое время из Киева в Берестово, где никто не помешает учению.
С тем и отправилась Анна с дочерью на трапезу. Застолье было шумное, словно гости принесли запал с вече и теперь выплёскивали его в разговорах, в поздравлениях и пожеланиях. Да и то сказать, давало себя знать хмельное, которого на столах было в избытке. Сам великий князь хмельного только пригубил, а теперь сидел рядом с камергером Вольфом и вёл с ним беседу, расспрашивая, чем и как живёт Германия.
В этом шумном застолье только два человека не принимали участия? разговорах. Они сидели за столом напротив и молча рассматривали друг друга. Евпраксия иногда улыбалась и вызывала ответную улыбку. Она поняла, что у Генриха кроткий нрав и доброе сердце, что он должен любить природу и животных. Евпраксия не ошиблась. Генрих и впрямь любил то, что в жизни окружало селянина. В часы застолья Евпраксия и Генрих не обмолвились ни словом, они не знали иной речи, кроме своей. Однако и молчаливое общение не прошло даром: им было приятно видеть друг друга.
Но уже Анна и Всеволод поговорили меж собой и князь благословил жену и дочь на поездку но не в Берестово, а в Предславино, кое было поближе. Да и другой резон оказался у Всеволода.
— В Предславино нужно Вартеславу ехать. Так он останется гам с вами и Евпраксу немецкой речи поучит. Поживёте какой месяц, а мы тут со сватами всё обговорим, приданое соберём. Им, поди, интересно увидеть, что получит наша дочь.
Уже на другой день ранним утром Анна, Евпраксия и Вартеслав в сопровождении десяти воинов покинули Киев. Село Предславино, которое было в полпоприще езды от стольного града, было любимо великими князьями как тихая обитель. Всего тридцать изб, большой рубленый княжеский дом на холме, часовенка — всё обнесено острокольем и рвом с водой. Начало Предела вину положила великая княгиня Ольга. В разное время приезжали в село великие князья поохотиться в окрестных лесах или в стенном приволье за речкой Рось. Особенно часто бывал здесь князь Святослав с княгиней Одой и сыном Вартеславом. Сюда князь возвращался из военных походов, иногда привозил сокровища, добытые в сечах. Часть из них до сих пор лежала в тайниках княжеского дома. За ними и приехал Вартеслав. В селе его ничто не стесняло исполнить поручение матушки, достать сокровища и увезти в Германию. Сказал же князь Всеволод, что это достояние вдовы великого князя.
Анна и Евпраксия забыли о Вартеславе и были поглощены своими заботами. В просторном доме им никто не мешал собирать плоды с дерева иранской мудрости. Ещё в первые годы замужества, приезжая в село, Анна попросила дворовых изготовить из войлока истукана. Она же сама обозначила на нём нужные точки. Теперь истукан был внесён в светёлку и подвешен на матицу.
В просторном и светлом покое Анна и Евпраксия вдвоём. Обе одеты в лёгкие сарафаны, застыли возле истукана. Он весь переплетён сыромятными ремнями, и многие места на нём окрашены в разные цвета. Княгиня рассказывает о их значении.
— Древние врачеватели и маги Ирана нашли у человека множество гнёзд, в которых живут разные птицы. Тут кроются птицы разума и жизни. — И Анна показала на виски. — Разорить их доступно, лишь надо помнить, что только зловещих птиц нужно убивать. — Анна стремительно крутнулась и двумя перстами правой руки ударила истукана в висок. Да аул же развернулась в другую сторону, и левая рука её мелькнула молнией. — Если ты искусна в ударах, враг тебе не страшен. Здесь живёт птица спа, — продолжала Анна и показала на шею, где проходила сонная артерия. — Ударив в неё, ты повергаешь человека в долгий сон. Есть птицы души, огня и страсти. Вот они. Их нельзя убивать. Их можно усладить только лаской. И птиц жажды и желания не всегда нужно трогать. А вот похоть спряталась в этом гнезде, и о ней надо всегда помнить — она зловеща... — Руки Анны, то левая, то правая, точно посылали стрелы-персты в ас гнезда, где таились хищные птицы. Она — охотник, глаза прищурены, губы сжаты, всё тело — сгусток силы и ловкости.
Евпраксия смотрела на матушку зачарованно. Никогда она не видела её такой похожей на молодую кису, играющую с мышкой. Евпраксия было смешно и пугливо, «Господи, да разве я смогу когда-нибудь так!» Но оторопь была короткой. Евпраксия забылась и неотрывно следила за полётом рук матушки, за её движениями. И всё это показалось ей неким древним танцем. Легко и точно нанося удары во все гнезда, она была неутомима. Сила полёта «