— Господи, да что с тобой? Что с вами?! — воскликнула Евпраксия.
И вновь ответом было молчание. И как ни старалась княжна добиться каких-либо слов от вернувшихся, ей это не удалось. В конце концов Евпраксия помогла им перебраться в постели, и, когда, как ей показалось, они уснули, она покинула их покой. Ей было над чем подумать. А от мысли о том, что и с ней могло глумиться подобное, если бы она вдруг уехала на ассамблеи, её отважное сердце забилось тревожно.
Был уже поздний час, когда Евпраксия легла спать. Но сон к ней не шёл. Думы сводились к одному: пришло время покинуть обитель, потому как возраст уже позволял ей вступить в супружество. И княжна решила, что, как только вернётся аббатиса, она распрощается с нею и вернётся в Штаден. Одно смущало Евпраксию: никто не мог ей сказать, когда вернётся аббатиса. Ведь где-то пропадали ещё девять воспитанниц, найдёт ли она их.
Утром, лишь только рассвело, княжну разбудила Милица и сказала, что вернулся из Гамбурга Родион и просит, чтобы она вышла к воротам.
— Он хмур, как осенняя туча, и мне ничего не сказал, — отчиталась Милица.
Наскоро одевшись, Евпраксия побежала к монастырским воротам. Там, в привратницкой, её ждал Родион. Он и впрямь был пасмурен.
— Здравствуй, княжна. Прости за раннюю тревогу.
— Полно виниться, Родиоша. Говори, что принёс.
— Всё худо. Тётушка Ода отказалась исполнить просьбу настоятельницы. Сказала одно: боюсь на глаза показаться Рыжебородому.
— Как же так? Бесстрашная княгиня, и вдруг... Но почему боится, ты спросил?
— Спросил. Она не ответила. Одно сказала, чтобы ты, матушка, остерегались и от приманок Рыжебородого отбояривалась.
— Она верно сказала, — ответила Евпраксия, вспомнив лицо Катрин. — Только как нам жить дальше? Как? — взволновалась Евпраксия. — Может, тебе у ворот со стражами послужить, а?
— Как скажешь, матушка. А мне что, — ответил боярский сын Родион. Был он выше среднего роста, плечист, грудь колесом, под кафтаном голыши мускулов перекатывались. Лицом пригож, кого угодно из девиц присушит, ласковыми тёмно-синими глазами, пшеничным чубом. Никто не пройдёт мимо него, дабы не погрезься взглядом. И родом именит Родион. Боярство получили его предки больше ста лет назад, ещё при великом князе Игоре Рюриковиче.
«Ох, Родиоша, за тебя бы мне замуж, — вздохнула Евпраксия. — Какая бы утешительная семеюшка получилась».
И Родион тайком вздыхал по искроглазой княжне. Она ведь на его глазах подрастала и всё хорошела. Теперь вот совсем расцвела. Ничем Бог не обидел, а живости нрава с избытком дал. Да где уж ему, боярскому сыну, тешить себя думами о счастье. Одно и утешение, что наглядеться вдоволь отпущено. Пялит он на княжну глазищи, а она только ласково улыбается, но не перечит: любуйся — не убудет.
Так и расстались Евпраксеюшка и Родиоша, согрев друг друга глазами, а большего им не было дано. Монастырские стражи взяли Родиона в свою среду. Да он им в тревожные-то дни находкой был.
Несколько дней в обители было тихо. Дела житейские за аббатису исполнял приор Энгель. Три воспитанницы мало-помалу пришли в себя. Но по-прежнему были молчаливы, Евпраксия как ни пыталась проникнуть в тайну их отчуждения, так ничего и не добилась. Да как показалось княжне чуть позже, разгадка была близко. На восьмой день отсутствия аббатисы, опять-таки поздним вечером, вернулись ещё три воспитанницы. Их привезли в дормезе, который сопровождали несколько воинов. Высадив девиц у ворот, воины, однако, не уехали. И один из них шёл вместе с девицами к воротам. Родион, который стоял на страже ворот, был озадачен. Однако, впустив в малую дверцу воспитанниц, он ловко преградил путь воину и захлопнул перед ним дверь, перекрыл дубовым запором. Забежав в привратницкую, он поднял двух стражей, кои отдыхали.
— Эй, мужи, у ворот опасица!
Привратники, хотя и были пожилыми, оказались проворны. Схватив алебарды, побежали к воротам.
Между тем воспитанницы, не удосужившись зайти в свой покой, нагрянули к Евпраксии. Они были оживлённые, весёлые, принялись обнимать княжну. Наконец старшая из них, Агнеса, сказала:
— Адель, собирайся в путь, поедешь с нами в Эрфурт.
— Зачем? — просила Евпраксия.
— Господи, разве ты не знала, что мы были на ассамблеях? Вот и тебя зовут повеселиться.
Все мрачные предчувствия Евпраксии рассеивались при виде весёлых и беззаботных подружек. Однако княжна вспомнила Катрин, Гертруду и Эльзу, и её беспечность улетучилась.
— А императора я там увижу? — спросила она.
— Он там блистает, — ответила Агнеса.
— Что ж, я готова повеселиться. Вы пока соберите мои платья, а мы с Милицей сбегаем к приору и уведомим его.
— Всё верно, красотка, — подбодрила княжну Агнеса.
Евпраксия и Милица накинули чёрные мантии и вышли из покоя. Княжна взяла Милицу за руку, и они побежали не к келье Энгеля, а к воротам. Неподалёку от них княжна спряталась за выступом башни и послала Милицу за Родионом. Милица скрылась в темноте, и прошло совсем немного времени, как вернулась.
— Родион сейчас прибежит, — сказала Милица. — Но там кто-то ломится в ворота.
Не прошло и минуты, как появился Родион.
— Там воины императора. Они приехали за тобой, княжна, — торопливо сказал он. И, взяв Евпраксию за руку, добавил: — Надо уходить. Близ конюшни есть тайный лаз. Там и вырвемся.
Вскоре беглецы добрались до тайного лаза под монастырской стеной, пробрались по нему и оказались в роще, примыкавшей с востока к обители. Спустя, может быть час, они добрались до сонного Кведлинбурга, где Евпраксия снимала для Родиона небольшой дом. Он не пустовал. В конюшне стояла пара лошадей, под навесом была повозка, а в доме находился слуга, которого Родион привёз из Гамбурга от княгини Оды. Разбудив его, Родион велел запрягать лошадей и взялся собирать в дорогу кое-какие вещи и провиант. Где-то близко к полуночи беглецы покинули Кведлинбург и, дабы избежать погони, двинулись в Гамбург окольным путём. Княжна сидела на мягком сене в передке повозки и грустила оттого, что рассталась с аббатисой, которая почти три года была с ней ласкова и заботлива, словно родная матушка.
Глава одиннадцатаяТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ МАРКГРАФА
За минувшие два с половиной года до возвращения Евпраксии в замок Штаден могло показаться, что в жизни его обитателей ничего запоминающегося не произошло. Больше двух лет тихо и мирно текла жизнь графини Гедвиги и маркграфа Генриха. Но вскоре же после победы императора над папой римским Григорием VII в жизни молодого маркграфа произошли большие тайные перемены. В Штаден из Майнца, где в эту пору пребывал император, примчался гонец и привёз повеление государя явиться ко двору на службу. В эту пору многие молодые вельможи из знатных семей были обязаны служить при дворе императора. Титул маркграфа позволял Генриху отказаться от службы, однако он счёл долгом исполнить нолю государя. Распростившись с матушкой и не уведомив невесту, маркграф покинул Штаден и умчал в Майнц. В императорском замке маркграфа Штаденского встретили с почестями. Сам Генрих IV принял своего тёзку ласково, сказал словно стяну:
— Службой я тебя не обременю. Для меня важно лишь твоё присутствие на ассамблеях.
Всё так и было поначалу. Маркграф появлялся на всех увеселительных пирах, которые ничем не походили на торжественные ассамблеи по случаю победы на войне, а были просто разгульными пирушками. Маркграф Генрих на этих сборищах не прикасался к хмельному, поэтому вскоре подобное присутствие ему надоело. Но однажды, когда молодой маркграф изнывал от скуки, к нему подошёл маркграф Деди Саксонский и по-отечески сказал:
— Тебе, любезный, пора мужать, а то ведь и супруг-то из тебя выйдет никудышный. Вот тебе кубок, и выпей его, если ты рыцарь.
Генрих понял, что Деди оскорбил его и сделал это умышленно. И доказать, что он всё-таки рыцарь, оставалось одним способом. Он взял у Деди кубок и осушил его.
— А теперь, маркграф, извинись, что оскорбил мою честь.
— Ну полно, маркграф Штаденский, я ведь к тебе, как отец. И, как отец, должен был испытать тебя, — Деди подвёл Генриха к столу, налил два кубка вина и подал один Генриху. — Теперь выпьем за дружбу, и чтобы ты простил меня за батюшку.
— Я прощаю тебя, маркграф Деди, — ответил Генрих и лихо выпил вино.
Выпил своё вино и Деди. Сказал Генриху:
— А теперь я должен тебя кое во что посвятить. — И Деди долго о чём-то рассказывал Генриху, а в полночь увёл его из замка и они пришли в капеллу.
Деди подвёл Генриха к распятию Иисуса Христа, перед которым горел светильник, опустился на колени и потянул за собой Генриха. Сказал:
— Внимай, сын мой, всему сказанному и повторяй священную клятву нашего славного ордена николаитов, которую ты скоро примешь.
Хмельное сделало своё дело. Молодой маркграф счёл, что в сей миг он способен на всё. Он опустился рядом с Деди, сказал:
— Говори.
— Запоминай. Я, раб Божий Генрих Первый, маркграф Штаденский, клянусь хранить в тайне всё, что откроют мне святые братья ордена николаитов. Я клянусь закрепить свою клятву кровью, когда стану членом ордена николаитов. Аминь.
А на другой день, когда выветрилось хмельное, Генрих вспомнил полуночное посещение капеллы и всё, что в ней случилось. Вначале он подумал, что это дурной сон. Но вскоре понял, что это была явь. А через какой-то час об этом напомнил появившийся в его покоях маркграф Деди. Он, как всегда, был шумный, весёлый, напористый.
— Надеюсь, что тебе, ваша светлость, вольные девицы не снились.
— Я спал без сновидений, — сухо ответил Генрих.
— Это хорошо. Мы увидим их нынче наяву, — шутливо сказал Деди.
Генрих пребывал в дурном настроении и теперь озаботил себя одним: выяснить у маркграфа Деди, были ли они ночью в капелле, а если были, то зачем их туда занесло.
— Маркграф Саксонский, куда мы ходили, как покинули пирушку?