Был ранний вечер пасмурного январского дня. Милица ещё не вернулась из города, и Евпраксия ждала её с минуты на минуту и даже не закрыла на запор дверь. И в это время, когда душа княгини рвалась на Русь, в спальню крадучись вошёл Людигер Удо. На плечи полуобнажённого тела у него был накинут камзол. Он подкрался к сидящей Евпраксии и обнял её со спины. Она вскрикнула, но он зажал ей рот и приказал:
— Не смей кричать! Не смей! Тебя никто не услышит. — Голос его был мягкий. И обнимал он Евпраксию хотя и крепко, но без боли. Он отнял руку от её рта, склонился к шее и стал целовать.
Она потребовала:
— Отпусти меня и дай встать! — Он не отпускал. — Прекрати мерзости! — крикнула Евпраксия и словно рыбка выскользнула из его рук.
Она побежала к двери, но Людигер настиг её, схватил за руку, с силой привлёк к себе и вновь принялся целовать. Он потянул её к постели и попытался сорвать одежду. Евпраксия ударила его коленом в пах. Он согнулся от боли, но ещё удерживал её за руку. Хватка была железная, и княгиня поняла, что просто так ей не вырваться и что ещё мгновение, и зверь придёт в себя, надругается над нею. Его глаза уже злобно сверкали, и он готов был наброситься на неё и терзать. Однако этого мгновения Евпраксия не дала графу. Промелькнул перед её взором образ матушки, вспышка памяти озарила её, дающую дочери уроки иранского боя, взметнулась рука Евпраксии, мелькнула белой молнией, и два перста, сложенные как для моления, поразили Людигера, он снопом упал на дубовый пол.
Евпраксия огляделась: никто ей больше не угрожал. Она открыла платяной шкаф и принялась одеваться в дорогу, надела соболью шубку, тёплые сапожки, кунью шапку. Из шкафа же взяла кожаную дорожную торбу, в которой лежало всё необходимое в пути и ценные бумаги Гамбургского коммерческого банка, где хранилось её состояние. Она не забыла взять недописанное письмо и покинула спальню. Она уходила из замка, зная, что ни одна живая душа, ни даже сама графиня Гедвига не возьмёт её под защиту от Людигера Удо. Расправа над ней была бы неизбежна. И поэтому она покидала замок с чистой совестью. Никто из привратников — ни в замке, ни у ворот — не посмел остановить её. Она уходила в Штаден. И ей повезло: на полпути до городка она встретила Милицу, которая возвращалась в замок.
— Вот и славно, что встретились. Идём в твой домик, — сказала Евпраксия с улыбкой.
Граф Людигер Удо пришёл в себя лишь в полночь. В чувство его привёл холод, набежавший в открытую дверь из коридора. Он встал и попытался вспомнить, что же с ним произошло. И вспомнил всё до мелочей, даже то, как в глазах молодой и желанной вдовы брага заметил весёлых чёртиков. Но дальше был полный провал в памяти и он не смог даже представить себе, как оказался поверженным, не ощущая никакой боли в теле от удара, свалившего его на пол. Голова у него была светлой, как после крепкого сна. «Экая чертовщина», — мелькнуло у него. Он надел камзол, окинул взором спальню, где питал надежду потешиться с вдовушкой, и отправился на её поиски. Всё-таки в своём позорном падении он считал виновной ту россиянку с чёртиками в глазах.
Той порой Евпраксия уже пришла в себя. Она поужинала вместе с Милицей, и теперь они сидели у тёплого очага и обдумывали, как им быть дальше.
— В замке мне неё чужие. Граф Людигер не из тех, кто прощает обиды, и будет добиваться своего. Матушка Гедвига, может, и знает о его происках, но и словом не попрекнёт, — рассуждала Евпраксия.
Милица посетовала:
— Господи, хоть бы Родиоша скорее вернулся. А без него нам и в путь нельзя.
— Это верно. Да и распогодилось. Вон как ветер завывает в трубе. И снежная крупа в окна бьёт. Ладно уж, отсидимся день-другой, а там и Родион вернётся, — смирилась Евпраксия.
Надежды затворниц оправдались. В полдень, когда прекратился снегопад, на дворе весело залаял пёс. Милица выбежала на крыльцо и тут же вернулась, радостная и оживлённая.
— Эта благодать! Родиоша пожаловал домой.
Спустя четверть часа усталый, продрогший на морозе Родион сидел у очага и, пока Милица накрывала на стол, рассказывал Евпраксии о том, по каким причинам княгиня Ода не приехала из Кёльна в Штаден.
— Сказала твоя тётушка, что её под стражей отправили в Гамбург. А причиной тому повеление императора не искать с тобою, матушка, встреч.
— И что же они обкладывают меня, как медведицу в берлоге? — удивилась княгиня.
— Так и есть, облог чинят. А причина тому одна. Да ты её, матушка, ведаешь.
Уже за столом Родион попытался узнать, почему Евпраксия покинула замок. И она, ничего не утаив, рассказала о поведении молодого графа. Родион выслушал внимательно, лицо посуровело, серые глаза ещё больше потемнели, сказал твёрдо:
— Я убью злочинца. Я брошу ему перчатку и в честном поединке снесу голову. Ему не уйти от кары.
— То не угодно мне, Родион, — заметила Евпраксия. — Нам лучше покинуть Штаден и уйти в Гамбург. Вот только как?
Евпраксия была права. У них не было экипажа, а лишь одна усталая лошадь. Родион успокоил её:
— Мы уедем завтра. Чуть свет я схожу в замок, возьму твоих коней и колесницу. А пока, ты уж меня помилуй, матушка, прилягу я на полатях. Дорога сморила.
Родион проснулся задолго до рассвета. Быстро собрался и покинул дом. В конюшне оседлал коня и уехал в замок. Лишь только развиднелось, как он вернулся и пригнал во двор пару серых копей, запряжённых в крытую колесницу. Можно было покидать Штаден. Однако Евпраксию что-то удерживало. И она поняла, что не может уехать, не простившись с могилой супруга и графиней Гедвигой. Евпраксия не хотела прослыть беглянкой. За утренней трапезой она сказала Родиону и Милице:
— Мы сегодня уедем в Гамбург, но прежде побываем на могиле Генриха и заедем в замок. Не могу же я уехать в одном сарафане.
Замок встретил княгиню и её спутников мёртвой тишиной. Евпраксия велела Милице и Родиону собрать и уложить в колесницу все её личные вещи, одежду» обувь, сама же ушла в покои матери Генриха. К своему неудовольствию, там она встретила Людигера. Она сделала вид, что между ними ничего не произошло, поздоровалась и даже улыбнулась. Остановившись перед графиней, которая сидела в кресле, тихо сказала:
— Матушка Гедвига, сегодня я уезжаю в Гамбург.
Графиня долго и молча смотрела на невестку, у неё не было повода задержать её в замке. Не появилось и желания спросить, почему она уезжает. Гедвига поняла одно: их больше ничего не связывало. У графини могло бы прорезаться к княгине чувство благодарности за то, что она щедро поделилась своим состоянием. Меха, шубы, столовое золото и серебро — всё это оставалось в замке, и Евпраксия не побуждалась вернуть богатство.
— Ты вольна делать всё, что тебе нравится, - ответила наконец Гедвига и прикрыла глаза рукой.
Евпраксия могла уходить и слегка поклонилась Людигеру. Он же вонзил свой взор в Евпраксию, и в нём опять появилось нечто от рыси, вышедшей на охоту. Когда же княгиня сделала невольное и резкое движение рукой, вызванное безразличием к её вдовьей судьбе со стороны Гедвиги, перед взором Людигера вспыхнуло мелькнувшее однажды видение — летящая в него стрелою рука, которая и поразила его.
— Прощайте, матушка Гедвига, и не поминайте лихом, — собралась с духом Евпраксия и направилась к двери.
Но едва она скрылась за ней, как позади послышался окрик:
— Стойте, княгиня!
Евпраксия не желала ещё раз быть обожжённой рысьим взглядом и побежала. Но сапоги Людигера гремели всё ближе. Ей удалось достичь лестницы, а внизу стоял её спаситель. Родион в два прыжка влетел на лестницу, и Людигер наткнулся на его грудь.
— Забудь о княгине, граф, ежели дорога жизнь! Говорит тебе о том боярин Родион.
Людигер вскинул руку, дабы ударить боярина, но Родион перехватил её и сжал с такой силой, что заставил Людигера сесть на ступени лестницы.
— Вот и сиди. Так-то лучше!
Покидая Штаден, Евпраксия настраивала себя на весёлый лад. Она надеялась, что новая полоса жизни принесёт ей больше радости и покоя, может быть, она найдёт настоящую любовь. Ей хотелось встретить человека, подобного Родиону, хотелось быть счастливой. Мысли о Родионе иногда пугали её. Не могла она, не имела права обидеть, оскорбить добрую Милицу, дать ей повод для ревности и страданий.
В гамбургский замок княгини Оды беглецы приехали в горячую пору. Шли сборы в дальнюю дорогу князя Вартеслава. Княгиня Ода и плакала от предстоящего расставания, и гневалась за непослушание сына, и печалилась оттого, что сама не может уехать в милый сердцу Киев, потому как стояла на пороге нового замужества, с графом Вартовом из Ганновера, с которым познакомилась в Кёльне на похоронах императрицы. Встретив Евпраксию в просторном вестибюле и повинившись в том, что не могла заехать в Штаден, она поделилась своим горем:
— Голову потерял мой сердечный сынок, не спит, не ест, всё Русью бредит: то Днепр у его ног плещется, то золотые купола взор ожигают. Л я так думаю, что ожгла ему очи княжна смоленская, Елена. Да ты ведь помнишь её, ежа годом старше тебя и в Киев с батюшкой приезжала. — Поток слов тётушки изливался обильно. Да Евпраксии нравился её русско-немецкий говор. — А я уж и смирилась: пусть катит в Киев. Вот только не знаю, соберусь ли на свадьбу, потому как сама в тенета попалась.
Прибежал Вартеслав. Он был грустно-весёлый. Обнял Евпраксию, попечаловался:
— Вдовствуешь, лебёдушка, тяжкий крест несёшь. — И подлил масла в огонь: — Да махни ты на всё рукой, поедем со мной на Русь. То-то дорога ближней покажется.
Евпраксия засмеялась, оживлённо сказала:
— Не опередил ты моей потуги, Вартеславушка. — И обратилась к Оде: — Я ведь тоже на Русь собралась, тётушка. Да и поеду вместе с братцем. Вольная я отныне.
Княгиня вздохнула, слезу набежавшую смахнула, подумала, что на сборы Евпраксии уйдёт дня три — надо ведь с банком всё уладить. А да и хорошо, что три лишних денька с сынком побудет. Однако, размышляя о сборах в дорогу племянницы, Ода вспомнила о том, что было ей сказано в Кёльне: «Не побуждай княгиню Адельгейду уехать на Русь, не ищи себе беды». Однако княгиня Ода осталась верна себе, пренебрегла предупреждением фаворита императора и закружилась со сборами в дальнюю дорогу сынка и племянницы.