Пимена нашла за молитвой, дождалась конца, бросилась ему в ножки, умоляя посетить Янчин монастырь и помочь болезной. Старец согласился после первой же оброненной фразы, и они вдвоем на обычной подводе, взятой у игумена, поспешили в Киев.
У ворот их встретила Серафима, похудевшая, сильно постаревшая, за какой-то год превратившаяся из дородной женщины в сухонькую старушку. Поздоровалась и сказала:
— Слава Богу! Может, еще не поздно. Нам самим не справиться, и на брата Пимена вся надежда.
Пимен пробормотал в жидкие усы:
— Уповать не на меня надобно, но на Господа Бога Иисуса Христа.
У постели Васки сидела Катя и при появлении Ев-праксии бросилась ей на шею, заливаясь слезами:
— Душенька, Опраксушка, что же это будет?
— Погоди, не реви раньше времени. Как она?
— Да пока всё так же.
Девочка лежала с закрытыми глазами, все лицо ее блестело от пота, губы шевелились беззвучно, левая кисть была замотана тряпкой. Пимен размотал бинт, осмотрел раздувшийся фиолетовый палец. Удивленно проговорил:
— Уколола простой иголкой?
— Да. А что?
— Не такой уж простой, судя по всему.
— Как сие понять? — задрожала Ксюша.
— Красный венчик видишь? Нехороший признак. Мнится мне, что иголка была отравлена.
— Свят, свят, свят, — побледнела Хромоножка и прижалась к старшей сестре. — Неужели?.. Аж подумать страшно!..
— Помоги ей, брате! — жалобно произнесла бывшая императрица.
— Постараюсь, конечно. В меру скромных сил.
Острым ножичком вскрыл нарыв, удалил оттуда
продукты гниения и прижег раскаленной металлической палочкой. Распорядился принести тазик, совершил больной кровопускание, наложил жгут на предплечье и дождался прекращения тока крови. Внутрь велел давать много питья и целебные жаропонижающие отвары из плодов малины, мать-и-мачехи и душицы. Обещал заехать завтра утром. И опять заверил, что на всё воля Божья.
Целый день Евпраксия провела вместе с Катей, помогая приемной дочери. Переодевали ее в сухое, с ложечки поили и вдвоем сажали на горшок. Та по-прежнему большей частью лежала с закрытыми глазами, а когда поднимала веки, никого не могла узнать, издавая непонятные звуки. К вечеру ей сделалось вовсе худо, пот катился градом, и она металась в бреду. Хромоножка плакала, а Опракса держала больную за руку — правую, не завязанную и шептала молитвы.
Неожиданно дверь открылась, и в проеме нарисовалась Харитина с масляной улыбочкой на устах. Покивав, спросила:
— Не откинулася еще?
Ксюша встала, подошла к ней вплотную и, чеканя каждое слово, произнесла:
— Слышишь, ты, змея подколодная? Передай ма-тушке-игуменье: я терпела долго. Я терпела голод взаперти в келье. Измывательства над собой и над Катюшей. Отравление келейника Феодосия. Ослепление сестрицы Манефы. Но теперь мое терпение на исходе. Если Васка умрет, обещаю во всеуслышанье: я убью Янку и тебя этими руками. И пускай потом покарают меня люди и Небо. Но вначале отомщу вам по справедливости.
Харя отступила, продолжая наклонять голову:
— Передам, передам, конечно. Как не передать, коли угрожают? Зряшно обвиняют во всех тяжких?
— Прочь пошла! И молитесь за ея исцеление. Лишь тогда прощу!
Подлая келейница удалилась, громко хлопнув дверью. Ксюша села на лавку и прикрыла лицо ладонью. Хромоножка отозвалась:
— Ух, теперь пойдет буча! Янка нам с тобою попомнит.
— Нету сил бояться. Довела до предела, гадина. — Опустила руки. — Хочешь, попрошу за тебя у игумена? Переедешь к нам.
Катя удивилась:
— Как, а Васка? Бросить ея одну? На съедение этим хищницам?
Евпраксия ответила:
— Я боюсь, Васке не помочь.
— Нет, не говори! Рано хоронить. Погляди, сестрица: вроде бы она задремала.
Та склонилась над девочкой:
— Может, задремала... может, без сознания... Нам сие не ведомо.
— Погодим до утра. Утро вечера мудренее.
С первыми лучами тусклого осеннего солнца появился Пимен. И спросил с порога:
— Как она, недужная?
— Вроде бы жива.
— Это главное. Опасения были, что прошедшая ночь станет роковой. — Деловито пощупал лоб. — Жар не сильно спал, но и не возрос. Хорошо ли она потела?
— Да, изрядно.
Он разбинтовал оперированную руку:
— Гноя выступило немного. Удалим и прижжем еще. — Поднял на монашек глаза. — Коли за день положение не ухудшится, то она поправится.
— Да неужто, Господи?
— Только лишь поите обильнее. Надо промывать кровь, удаляя остатки яда.
— Мы все время пытаемся.
— Лучше, лучше пытайтесь.
Вечером больная открыла глаза и, заметив Ксюшу, разлепила губы:
— Маменька Опраксушка, ты ли это?
— Я, моя любимая, точно я. — И счастливые слезы навернулись монахине на глаза.
— Отчего ты здесь?
— За тобой гляжу. Вместе с Катеринкой.
— Здравствуй, здравствуй, тетушка.
— Здравствуй, золотая.
— А чего же глядеть за мной? Ах, ну да — рука... уколола пальчик... Помню, помню.
Евпраксия спросила:
— А не вспомнишь ли, где взяла иглу — ту, которой поранилась?
— Где взяла? Как обычно, на моем столике, в мастерской.
— Прежнюю, каленую?
— Нет, нам третьего дня выдавали новые. Вроде бы подарок от матушки Янки...
— Ах, от Янки...
— Разве что не так?
— Ничего, ничего, родимая. Просто любопытно. Выпей-ка отварчику, липового цвету. Пополняй утраченные силы.
— Как прикажешь, маменька. Можно, я тебя поцелую?
— Ну конечно, душенька.
— А теперь тебя, тетушка любимая.
— С удовольствием, Васочка. Ты лежи, лежи, я сама к тебе наклонюся.
Сами-три плакали от счастья. Бывшая императрица сказала:
— Я вас больше не оставлю у Янки. Заберу к себе.
Девочка встревожилась:
— Навсегда, что ли, заберешь?
— Ну, само собою. Разве ты не хочешь?
Васка застеснялась:
— Да не больно, если уж по совести... Здесь мои подруги. Я люблю мастерские, наш церковный хор...
— Новых друзей найдешь. Жизнь твоя дороже.
Хромоножка сказала:
— Я без Васки тоже не поеду. Или вместе тут, или вместе там.
— Значит, вместе там. — А потом смягчилась: — Ладно, потолкуем попозже. Набирайся сил, поправляйся, спи. Мы с Катюшей тоже по очереди вздремнем. Эта ночь была тяжкой... — И поцеловала девочку в щеку. — Ну, приятных сновидений, родная.
— И тебе, маменька Опраксушка.
Подтыкая ей одеяло, Евпраксия подумала: «Как она похожа на мать! Бедная моя Паулинка! Сколько раз ты меня спасала — и тогда, в Вероне, и затем в Павии от проклятой Берсвордт, перед самым походом крестоносцев... Как же это было давно! Больше десяти лет назад. А как будто вчера...»
Тяжело вздохнула. Выпила воды и сказала Кате:
— Ненадолго прилягу. Что-то измоталась совсем. Разбуди через пару часиков, я тебя сменю.
— Хорошо, дорогая, не тревожься. Васку мы больше не упустим.
Обе еще не знали, что над их головами собираются новые тучи.
Одиннадцать лет до этого,
Италия, 1096 год, лето
Вскоре после Пьяченского собора Папа Урбан II лично соединил брачными узами итальянского короля Конрада I и княжну Констанцию. Церемония проходила в миланском соборе Сант-Амброджо. Адельгейда, присутствовавшая на ней, вспоминала свою свадьбу с Генрихом IV — музыку, цветы, разные забавные ритуалы, связанные с поверьями... И теперь она ровным счетом никто, жалкая изгнанница, никому не нужная, полунищая, лишь с одной горничной Паулиной из прислуги... Каждая улыбка, обращенная к ней, каждый шепоток за спиной Ксюша воспринимала трагически: издеваются, думала она, говорят о потерянной мною чести, об отвратном посвящении в Братство и участии в свальном грехе, о разводе на церковном соборе... И предпочитала как можно реже появляться на людях, поселившись в королевском дворце в Павии. Но, конечно, не поехать в Милан на венчание пасынка просто не могла. И теперь страдала — как от грустных воспоминаний, так и от внимательных взглядов со всех сторон.
— Ваша светлость! Вы, наверное, забыли меня? — услыхала она где-то над собой.
Посмотрев наверх, увидала круглое приветливое лицо с розовыми щеками — Готфрида де Бульона, герцога Бургундского, собственной персоной.
— Рада встретить вас, ваша милость, — покраснела от удовольствия Адельгейда. — Это честь и для Конрада — видеть такого знатного рыцаря у себя на свадьбе.
— Я, признаться, больше здесь по делу, — откровенно признался тот. — Надо поговорить с его святейшеством, прежде чем поехать в Клермон. Мы не можем проиграть тем занудам, кто считает, что поход гибелен.
— В Палестину, за Гробом Господнем?
— И священным сосудом Сан-Грааль. Мы пройдемся по всей Европе. Овладеем Константинополем и заста-
вим греков принять католичество. А затем общими усилиями заберем у сарацин Иерусалим. Установим там христианское царство.
— С вами во главе?
Здоровяк неожиданно засмущался, прямо не по-взрослому:
— О, не смейтесь надо мной, ваша светлость. В Палестине может править лишь один Иисус. Я же — смертный раб Его и освободитель Земли обетованной. Большего титула мне не надо.
Он хотел откланяться, но она задержала его внезапным вопросом:
— Герцог, поясните, а какими маршрутами вы намереваетесь идти на восток?
Де Бульон неопределенно пожал плечами:
— Точные маршруты пока не проложены. Видимо, по Югу Германии, через Венгрию и Моравию... Почему вы спросили, ваша светлость?
— Я хотела бы отправиться вместе с вами.
Готфрид изумился:
— Женщина? В походе? Это ни на что не похоже!
Евпраксия коснулась его перчатки:
— Вы меня неправильно поняли. Я хотела бы под вашей защитой перебраться в Венгрию — под крыло моей тетушки, бывшей королевы Анастасии. Здесь мне делать нечего... Ну так что, согласны?
У него в глазах вспыхнула веселость:
— Почему бы нет? Буду рад услужить милой даме и приятному человеку.
— Не смутит ли вас моя репутация — разведенной, низложенной императрицы? И не испугает ли вероятная болезненная реакция Генриха?