— Даже если Генрих Пятый добровольно откажется от права инвеституры?
Слабо улыбнувшись, он проговорил:
— A-а, так вы наслышаны о предмете спора... Очень хорошо. Если Генрих Пятый добровольно откажется от права инвеституры, мы провозгласим его императором. Но вопрос о покойном кесаре будем решать отдельно.
Ксюша встрепенулась:
— Можно ли надеяться в этом случае на благоприятный исход?
У Пасхалия брови встали домиком:
— Ах, на всё воля Божья, дочь моя... Знаю лишь одно: погребение бренных останков сих может произойти нескоро. Вряд ли в нынешнем или даже в следующем году. Страсти должны улечься. Люди — угомониться. Острота конфликта — сгладиться и забыться.
Время лечит. Надо потерпеть. — Он взглянул на нее, словно неживой, — тускло, безразлично. — А теперь ступайте. Будьте благословенны. Да хранит вас Господь. — И опять протянул ей руку — для прощального поцелуя.
Низко поклонившись, женщина покинула залу. Ей навстречу бросился Герман:
— Получилось? Нет?
Евпраксия, пройдя мимо, устремилась по галерее прочь и не говорила ни слова, несмотря на вопросы архиепископа, следовавшего за ней. Распахнула двери балкона, вышла на свежий воздух, запрокинув голову, встала и дышала долго, смежив веки, насыщая кровь кислородом. Чуть порозовела, приходя в себя. Лишь потом заметила рядом немца. Разлепила губы и печально произнесла:
— Сей исход был предопределен. С самого начала! — С отвращением бросила: — Вельф, Пасхалий, Матильда — все они заодно. Ничего не делают просто так. Лишь в обмен на уступки его величества!..
Герман развел руками:
— Потому что движут ими не принципы, не идейные убеждения, а обычный, хладнокровный расчет.
Оба стояли молча, хмурые, убитые. Было холодно, зябко, влажный ветер долетал с реки, шевелил их волосы. Простиравшаяся перед их глазами долина выглядела блеклой, неприкаянной, по-осеннему обезлюдевшей.
— Что же остается? — вновь заговорил Герман. — Ехать в Рим за Папой — не имеет смысла. Надо плыть во Франкфурт. Убеждать короля сделать шаг навстречу противникам.
Евпраксия, оборвав размышления, вздрогнула и сказала быстро:
— Нет-нет, это без меня.
Собеседник забеспокоился:
— Как — без вас? Я же не могу... Нет, помилуйте!
— Без меня! — резко заявила она, но потом поникла, жалобно продолжила: — Я устала, измоталась, поймите. Совершенно уже без сил... Не сердитесь, патер.
Тот дотронулся до ее плеча:
— Потерпите еще немного. Сядем на корабль, поплывем по Рейну, там вы отдохнете, развеетесь. Надо уметь проигрывать. Выждать, отступить, затаиться, чтобы наступать снова...
— Больше не хочу. Я простилась с Генрихом — это главный итог моего визита. Бог нам даровал нашу встречу. А бороться, интриговать — не моя стезя.
Герман прогудел:
— Вы не смеете оставить его непогребенным!
Посмотрев на епископа, Адельгейда спросила:
— Что вы предлагаете? Поселиться в Шпейере, точно Удальрих? Жить при мертвом теле? Ждать годами волеизъявления Папы? Нет, увольте. Это не по мне. Я желаю возвратиться домой.
У него опустились кончики губ:
— Значит, мы расстанемся?
Ксюша отвела глаза:
— Вероятно, да.
— Вы меня убиваете, ваша светлость.
— Погодите об этом. После договорим.
По закону гостеприимства, герцог Вельф вышел попрощаться. Он поцеловал руку киевлянке, ласково заверил:
— Не волнуйтесь, милая: рано или поздно ваш покойный супруг будет похоронен. Просто сейчас не время.
— Никогда не думала, что такие вещи бывают кстати и некстати.
— Где политика, всё возможно.
По брусчатке спустились к пристани. Стали спрашивать, кто в ближайшее время отправляется в сторону Мангейма. Вдруг один из хозяев пришвартованных судов, по одежде и облику еврей, задал вопрос на ломаном русском:
— Я имею счастий видеть Евпраксий?
У княжны екнуло под ложечкой:
— Да, ты прав, милейший. А откуда знаешь?
— Я есть зять рабби Шварц — Лейба Черный. Так? А зовуть меня, значить, Йошка.
— А не ты ли, Йошка, отвозил мое письмо Генриху Четвертому прошлым летом?
— Нет, не я, только Лейбы сын, но мы ехать вместе.
— Вот ведь как бывает! Тесен мир... А когда и куда ты следуешь, Йошка?
— Нынче в полдень плыть на север — повезти вино в польский Гданьск, через Рейн, Северное море...
— А меня с собою мог бы прихватить? Расплачусь как следует.
Иудей расплылся:
— О, какой платить! Я без платы брать. Потому что честь.
— А его высокопреосвященству тоже можно?
— Почему не можно? Повезем. Места хватит всем.
Ксюша, повернувшись к священнику, перешла на
немецкий:
— Едем, святой отец? Доплывем до Франкфурта, а потом видно будет — вместе или порознь.
— Я хотел бы вместе.
— Вместе веселее, конечно.
По пружинящим деревянным сходням поднялись на борт. Евпраксия казалась веселой, с интересом смотрела на мир, иногда смеялась. Вроде камень упал с ее души. Архиепископ удовлетворенно сказал:
— Счастье видеть вас в добром расположении духа.
— Ах, спасибо, спасибо, я сама довольна. Неопределенность пугает, а определенность приносит радость.
— Вы определились?
— Да, конечно: мы плывем, и плывем с друзьями, и какая-то перспектива есть.
— Может быть, застанем его величество в Заксен-хаузене...
Евпраксия поморщилась:
— Ах, я не об этом. Я о том, что смогу вернуться на Русь — поначалу с Йошкой, до Гданьска, а оттуда — на лошадях.
Герман взглянул на реку, на бегущие волны, на косматые облака, серые и мокрые, и пробормотал недовольно:
— «Русь, Русь»! Ничего на Руси вас не ждет хорошего. Кроме одиночества и смерти.
Женщина воскликнула с вызовом:
— А в Германии что, по-вашему, хорошего? Кроме подлости, интриг и незахороненного тела?
— Я.
Киевлянка поправила черную накидку, спрятала под нее озябшие руки и печально по-русски обронила:
— Ах, бедняга Герман!.. Ничего у нас с тобой не получится...
Восемнадцать лет до этого,
Германия, 1089 год, зима
Новобрачные Адельгейда и Генрих, обвенчавшись в Кёльне, съездили в Бургундию к Готфриду де Бульону. Шумный, веселый великан, герцог принимал их на широкую ногу, с многодневными рыцарскими турнирами, нескончаемыми пирами и охотой на секачей. А в вине, знаменитом бургундском, можно было купаться. То и дело заходила речь о грядущем походе за Гроб Господень. Захмелев, Готфрид говорил:
— Мы, христианское воинство, не должны спать спокойно, зная, что в руках иноверцев наши святыни. Надо очистить Иерусалим и создать там царство Иисуса Христа. Возвратиться к истокам нашего учения, к Духу Святому как всеобщему Абсолюту! — Щеки его горели, пухлые губы чмокали, а серебряный кубок, сжатый в толстых пальцах, звонко расплескивал терпкое вино.
— Но сначала идти походом в Италию, — поправлял его император. — И разделаться с Папой Урбаном. Словно в прошлый раз — с Григорием Седьмым. Помнишь ли свои великие подвиги, Готфрид? Как ты выгнал тогда из Рима этого ублюдка? В песнях тебя недаром зовут «Лебединым Рыцарем». Надо завершить начатое дело и вспороть брюхо Кабану, ставленнику дьявола, проповедующему со святого престола ересь! Урбан и Григорий — одинаковые мерзавцы. Тот кричал о безбрачии священников и при этом жил почти что открыто с маркграфиней Тосканской Матильдой. Урбан выдал за нее желторотого Вельфа... Ну не негодяи ли?
— На Италию! На Рим! — воодушевленно кричал де Бульон. — А затем в Палестину, за Гроб Господень! И сосуд Сан-Грааль! Под знамена нашей Прекрасной Дамы — Кроткой Матери Божьей! Восстановим Храм — Дом Святого Духа!
Было решено вторгнуться в Ломбардию в марте— апреле следующего года. Герцог обещал привести с собой войско Лотарингии и Великого Арелата — тысяч десять — пятнадцать. И за самодержца шло примерно столько же. Так что силы Вельфа и его союзников с Юга Италии вряд ли окажут им достойный отпор.
Погостив в Бургундии, молодые переехали в Майнц, где присутствовали на мессе в знаменитом имперском соборе, а потом провели несколько недель в ко-роленском замке Заксенхаузен. Счастье их было безоблачно. После бурных ночей оба засыпали в обнимку в одной постели, не стесняясь своей наготы, а императрица часами могла смотреть, как ее возлюбленный мирно дремлет у нее под боком, на его высокий красивый лоб с прядями аспидных волос, спутавшихся во сне, на горбинку ястребиного носа, на едва заметно раздувающуюся ноздрю — в такт дыханию, проводить подушечками пальцев по его жесткой бороде, кончикам усов, кадыку, по извивам ушной раковины, чувствовать, как пульсирует на шее сонная артерия... А потом
самой притворяться спящей, ощущать на коже легкие поцелуи мужа — в переносицу, в сомкнутые веки, в губы, в подбородок — и слегка постанывать от приятного томления в теле, наливающемся страстью, сладкого покалывания и дрожи, предвкушения счастья, задыхаться от нарастающих волн удовольствия и едва не терять сознания на вершине неги. И лежать в прострации, тихо улыбаясь и облизывая спекшиеся губы. Открывать глаза, видеть восхищенного Генриха, обвивать руками плечи его и спину, шею, снова опрокидывать на себя, целовать, смеяться, а потом выскальзывать из-под одеяла, подбегать по разбросанным на полу подушкам и звериным шкурам к утреннему окну, растворять его высокую островерхую раму, радостно вдыхать свежий чистый воздух, вкусный и прохладный, зная, что супруг смотрит на нее, лежа на постели, подперев голову рукой — локоть на подушке, и любуется фигурой жены — стройной, хрупкой, живописно очерченной на фоне окна, смуглыми лопатками, маленькими ямочками посреди поясницы и рассыпанными по плечам волосами, темно-русыми с чуть заметной рыжинкой... И, озябнув, возвращаться под одеяло, греться друг о друга, дожидаясь трубного звука утреннего рога на башне, вместе завтракать, выезжать верхом на прогулку, лепетать какие-то милые слова, уверения в искренности чувств, в преданности, верности, хохотать и хлопать в ладоши, слушать странствующих поэтов, вместе мыться в ванне, отдавать распоряжения об ужине, пить вино, лакомиться фруктами и сидеть у горящего камина, пожимая друг другу руку... Вот оно, блаженство. Лучшие мгновения ее жизни.