Странное время
Власть
Тихий переворот
Именно так уместнее всего назвать события 6–7 ноября 1796 года, когда решился вопрос, кто станет следующим государем.
Внешне переход власти совершенно не выглядел переворотом: корону унаследовал единственный сын Екатерины сорокадвухлетний Павел Петрович. Но еще сутки назад мало кто воспринимал цесаревича как реального или даже вероятного кандидата на трон.
Как мы знаем, в русском восемнадцатом веке монархическая эстафета передавалась непросто. Это объяснялось тем, что ни у одного правителя не оказывалось прямого и очевидного преемника, старшего сына. У Екатерины он имелся, но его репутация и положение были незавидны. Возраст совершеннолетия Павел давным-давно миновал, но государыня не уступала ему престол, не брала в соправители и вообще не подпускала к государственным делам.
С точки зрения иностранцев, это выглядело странно, но не более странно, чем убийство мужа, череда официальных любовников и прочие, мягко выражаясь, причуды «Северной Семирамиды». Подданные же удивляться не умели, самодержавие давно их от этого отучило.
Причина того, что Екатерина так обращалась с собственным отпрыском, заключалась не только в ее властолюбии. Царица не могла последовать примеру Марии-Терезии, разделившей власть с сыном Иосифом, потому что Россия – не Австрия. «Ордынская» система не терпит никакой двусмысленности в вопросе о высшей власти. У «вертикали» может быть только одна сакральная верхушка, иначе вся конструкция начинает шататься. В частных разговорах государыня оправдывала пренебрежение цесаревичем тем, что он-де абсолютно непригоден к серьезным делам из-за своей взбалмошности и никчемности. Все вокруг к Павлу так и относились, а он своей манерой поведения еще и подчеркивал это впечатление. У наследника (никто официально не лишал его этого титула) не было собственной партии, его сторонились все мало-мальски значимые вельможи и военачальники, к нему редко допускали даже собственных детей, неотлучно находившихся при императрице.
В последние месяцы жизни Екатерины считалось само собой разумеющимся, что после смерти «матушки» (которая впрочем умирать вовсе не собиралась) трон перейдет к ее старшему внуку и любимцу Александру, а нелепый Павел так и останется сидеть в своей гатчинской резиденции, никому не нужный и не интересный.
Ничего особенно возмутительного в таком исходе не было бы даже и с юридической точки зрения, поскольку закона о престолонаследии в империи не существовало и самодержец был волен назначать себе преемника собственной волей.
Ходили слухи, что завещание уже составлено и что в первый день нового 1797 года выйдет соответствующий манифест. Цесаревичем будет объявлен Александр Павлович, положение Платона Зубова при новом государе сохранится, потому что фаворита поддержит его свойственник великий Суворов (его дочь была замужем за Николаем Зубовым).
Скорее всего так и случилось бы, не порази Екатерину инсульт. Если бы она скончалась скоропостижно, партия Александра (а фактически партия Зубова), наверное, поспешила бы перехватить власть, ибо контролировала все ее рычаги. Но императрица боролась за жизнь в течение полутора суток, и не обладавший решительностью Орловых князь Платон растерялся, надеясь, что Екатерина еще очнется.
Пока над больной хлопотали доктора и рыдал временщик, презираемый всеми цесаревич проявил прыть, которой от него не ждали.
Он примчался из своей загородной резиденции во дворец, вызвал к себе зубовского врага графа Безбородко, отлично разбиравшегося в бумагах государыни, и устроил обыск в царском кабинете. Согласно вполне правдоподобной версии событий, завещание было обнаружено в пакете с надписью «Вскрыть после моей смерти в Совете» и немедленно уничтожено. Во всяком случае, это объясняет последующий взлет Александра Андреевича Безбородко и опалу прославленного Суворова.
Таким образом вопрос о власти определился двумя обстоятельствами: бездействием ничтожного Зубова и внезапной активностью Павла, при котором неотлучно состоял его камергер Федор Ростопчин, человек энергичный и смелый. Великий князь Александр Павлович, которому молва сулила корону, по юности лет (ему еще не исполнилось девятнадцати) и мягкости натуры к власти не рвался и в событиях никак не участвовал.
Всё решилось за 36 часов.
Императрица лежала без сознания. В ее кабинете сидел цесаревич. За распоряжениями, пускай мелкими, надо было обращаться к нему. Чтобы попасть в кабинет, придворные должны были пройти через екатерининскую спальню и собственными глазами видели, что государыня умирает, а фаворит ни на что не годен. Чуткий к силе и слабости двор быстро сделал выводы. Ростопчин в своих записках рассказывает: «Войдя в комнату, называемую дежурной, я нашел князя Зубова сидящего в углу; толпа придворных удалялась от него, как от зараженного, и он, терзаемый жаждою и жаром, не мог выпросить себе стакана воды».
Не следует недооценивать и фактор вооруженной силы. У Павла Петровича в его Гатчине имелись собственные войска, на которые он тратил львиную долю 250-тысячного ежегодного содержания, получаемого от матери. Екатерина и всё ее окружение относились к этой «игрушечной армии», которую цесаревич муштровал по прусскому образцу, иронически: чем бы дитя ни тешилось. Но в ситуации, когда в столице никто не знал, кому подчиняться и от кого ждать приказов, гатчинские батальоны, две с половиной тысячи солдат, безоговорочно преданных Павлу, превратились в серьезный инструмент. Поставленные под ружье, они были готовы идти маршем к Петербургу – и через два дня прибудут туда, окончательно закрепив положение Павла.
Подданным предстояло убедиться, что этот человек вовсе не так комичен, как считалось.
Павел I как личность и правитель
Пятидесятидвухмесячное царствование Павла Первого (1796–1801) можно рассматривать как наглядное пособие по теме «роль личности в истории», будто специально подобранное для сравнения с примером Екатерины Второй. Та приспосабливала свои взгляды и желания к объективным обстоятельствам – и крепко держала власть, многое совершила, а умерла мирно, естественной смертью. Павел же все время пытался подчинять события своей воле и чересчур буквально понимал смысл слова «самодержец». В результате история отвела этой личности роль хоть и яркую, но эпизодическую. Павловская эпоха получилась очень короткой, и была она такой же странной, как человек, давший ей свое имя.
Оценивают этого императора по-разному, чаще всего нелестно, но были у него среди историков и апологеты, считавшие Павла Петровича фигурой незаурядной, «русским Гамлетом».
Заурядной эту личность действительно не назовешь.
Счастливое детство и несчастная молодость – вот контрастный душ, определивший противоречивость этого характера.
Ранние годы великого князя пришлись на времена, когда у просвещенных монархов входило в моду давать своим детям нравственное воспитание в духе великих идей Века Разума. Так же поступила и Екатерина. У нее не было времени, да, кажется, и желания лично заниматься сыном, зато она распорядилась подобрать ему лучших педагогов. Хотела даже выписать из Франции знаменитого Д’Аламбера, но энциклопедист ехать в северную страну отказался. Тогда важное государственное дело было доверено самому умному из русских, графу Никите Панину, а тот приставил к мальчику прекрасно образованного офицера Семена Порошина, молодого идеалиста, который отнесся к порученному делу с пылом и энтузиазмом. Из его записок мы знаем, что маленький Павел любил учение, был великодушен и добр, чувствителен, очень впечатлителен и нервозен. Больше всего способностей цесаревич проявлял к математике. «Если б Его Высочество человек был партикулярный и мог совсем предаться одному только математическому учению, – пишет Порошин, – то б по остроте своей весьма удобно быть мог нашим российским Паскалем».
Однако правителю-самодержцу требуются иные дарования, которым у своего прекраснодушного педагога Павел научиться не мог, а царица к сыну всегда была холодна. Возможно, это объяснялось тем, что, разлученная с младенцем сразу после родов, она так и не почувствовала себя матерью. Но скорее всего подрастающий мальчик воспринимался ею как угроза: законным государем ведь был он, а не она. И чем старше становился сын, тем отстраненнее и подозрительнее делалась его всемогущая родительница.
А еще между ними все время незримо маячил призрак убитого Петра Федоровича. Екатерина презирала покойника и желала стереть о нем всякую память, Павел же идеализировал отца, страстно хотел его реабилитировать и очень страдал из-за того, что в материнской опочивальне не переводятся наглые выскочки-фавориты.
Но самым большим грехом, с точки зрения Екатерины, было то, что получивший идеалистическое образование юноша мечтал претворить свои представления о «хорошем государстве» в жизнь – то есть хотел царствовать. Когда цесаревич достиг совершеннолетия, а мать не уступила ему престола, молодой человек совершил серьезную ошибку. Должно быть, желая продемонстрировать, что уже созрел для правления, он гордо представил Екатерине трактат, озаглавленный «Рассуждение о государстве вообще». В этом проекте он предлагал полностью изменить принципы внешней и внутренней политики: не завоевывать новые земли, а лучше заняться обустройством тех, что уже есть. «По сие время мы, пользуясь послушанием народа и естественным его счастливым сложением, физическим и моральным, всё из целого кроили, не сберегая ничего; но пора помышлять о сохранении сего драгоценного и редкого расположения», – писал Павел. Эти соображения были весьма похвальны, но свидетельствовали о том, что цесаревич совершенно не понимает смысл понятия «империя». Екатерине такой соправитель – да и любой соправитель – был не нужен. Молодого, а потом уже не очень молодого и совсем не молодого наследника было решено не допускать ни до каких государственных дел. О важных решениях он узнавал, когда они объявлялись всем подданным.
Павел-подросток. Неизвестный художник. XVIII в.
Очевидно, уже тогда Екатерина подумывала о том, чтобы вовсе отстранить Павла от престолонаследия и передать корону внуку, поэтому от сына ей требовалось лишь одно: дать мужское потомство. Цесаревича женили девятнадцатилетним на гессен-дармштадтской принцессе. Привязчивый и лично порядочный юноша полюбил свою жену, но она рано умерла, и тогда мать без лишних сантиментов, не дав вдовцу погоревать, быстро подобрала ему новую невесту – Софию Вюртембергскую (в православии Марию Федоровну). Павел послушно полюбил и эту супругу, которая наконец обеспечила свекровь внуками. Мальчиков бабка почти все время держала при себе, чтобы готовить к великому будущему и оградить от отцовского влияния.
В качестве резиденции Павлу выделили городок Гатчина с населением в 2 000 человек, позволили завести собственное карманное войско. Так он и играл в «гатчинского самодержца», пока в большом мире происходили эпохальные события. Цесаревич любил военное дело и всякий раз, когда начиналась очередная война, просился в армию. Сражаться с турками Екатерина его не пустила. На шведский театр съездить позволила, но запретила командующему посвящать Павла в планирование операций.
Демонстративное пренебрежение, которое царица выказывала наследнику, подхватывалось и ее окружением. Сближаться с Павлом было вредно для карьеры, а потешаться над ним выгодно. Беспардоннее всего обращались с цесаревичем фавориты. Рассказывают, что однажды, когда Павел выразил согласие с мнением Платона Зубова, тот изобразил тревогу и громогласно спросил: «Разве я сказал какую-нибудь глупость?».
Но больше всего наследник ненавидел не смазливых любовников матери, а Григория Потемкина – должно быть, из-за того, что тот занимался действительно великими делами, пока Павлу дозволялось самое большее построить аптеку в Гатчине. Впоследствии, вырвав у судьбы припозднившуюся корону, Павел попытается вычеркнуть из истории самое память о князе Таврическом: переименует названный в честь Потемкина город Григориополь, разрушит памятник светлейшему в Херсоне.
Высокие помыслы без возможности их реализации; болезненное самолюбие, постоянно подвергаемое унижениям; ощущение обворованности; наконец страх за будущее, усугубляемый памятью об участи отца, – вот условия, в которых формировалась личность будущего императора. Неудивительно, что она получилась акцентуированной, на грани ненормальности.
Известный дореволюционный психиатр Павел Ковалевский, рассмотрев биографию царя как «историю болезни», поставил диагноз: дегенерат второй степени.
Приведу это заключение полностью.
«Умственная жизнь Павла отличается отсутствием предохранительной сосредоточенности, внимания и настойчивости, быстротою сильных впечатлений, отрицательностью, асистемностью, но она лишена остроты, сообразительности и понимания. В его нормальном мышлении мы заключаем склонность к бреду, мнительности, подозрительности, символизации и преследованию. В нем была очень развита фантазия, и царило воображение. Он был склонен к мистицизму, предчувствию и проч. Его умственная жизнь была подчинена эмотивной области. Страсти и чувствования царили над всем. Его воля была подчинена чувствам. Его волевые действия были игралищем страстей… Он проявлял любовь к семье, жене, друзьям. Поэтому его должно отнести к дегенератам высшим, к дегенератам второй степени с наклонностями к переходу в душевную болезнь в форме бреда преследования».
Признаки шизофрении и паранойи обнаруживают у Павла и другие посмертные диагносты.
Впрочем, как известно, с точки зрения психиатров ментально здоровых людей на свете вообще не существует, а у Павла для паранойи и «бреда преследования» имелись вполне резонные основания. Кроме того, не следует забывать, что в самодержавном государстве все мании и фобии диктатора воспринимаются как норма, а ненормальными, наоборот, считают людей, которые им не подвержены. Поэтому на личность Павла Петровича лучше взглянуть глазами свидетелей, находившихся вне этой специфической системы координат.
В 1781–1782 годах цесаревич и его вторая супруга совершили длительное турне по Европе – как это тогда было модно, не официально, а под видом «графа и графини Северных». Это избавляло от лишних церемоний, давало высоким путешественникам возможность ближе узнать заграничную жизнь, а иностранцам – хорошо их рассмотреть. Нечего и говорить, что особа наследника Российской империи повсюду вызывала особый интерес; сохранилось множество отзывов, принадлежащих внимательным и опытным наблюдателям.
Двадцативосьмилетний Павел Петрович никому не показался душевнобольным, а напротив произвел самое благоприятное впечатление, хотя многие отметили в поведении августейшего туриста неестественность и «заученность» (вполне понятные в положении человека замкнутого образа жизни, когда на него все пялятся).
Герцог Тосканский Леопольд, будущий австрийский император, писал: «Граф Северный, кроме большого ума, дарований и рассудительности, обладает талантом верно постигать идеи и предметы и быстро обнимать все их стороны и обстоятельства. Из всех его речей видно, что он исполнен желанием добра… В его образе мыслей видна энергия. Мне он кажется очень твердым и решительным, когда остановится на чем-нибудь, и, конечно, он не принадлежит к числу тех людей, которые позволили бы кому бы то ни было управлять собою». (Последнее замечание было сделано, чтобы противопоставить Павла матери, которая вечно находилась под влиянием какого-нибудь фаворита).
Во французской столице понравились простота русского наследника, а также его начитанность. «Он, кажется, очень образован, знает имена и произведения всех наших писателей и говорил с ними, как со знакомыми, когда их ему представляли», – удивлялась королева. Все отметили, что Павел неприхотлив в еде, не признает азартных игр, превосходный семьянин, равнодушен к развлечениям, зато живо интересуется серьезными материями: экономикой, армией, флотом. При этом великий князь не казался сухарем или педантом, он вполне удачно шутил, в том числе над собой.
Когда бесцеремонная парижская толпа стала громко обсуждать внешность «графа Северного», сочтя его уродом (Павел действительно был отнюдь не красавец), цесаревич спокойно заметил окружающим: «Ежели бы я заранее не знал, что дурен собою, то ваш народ открыл бы мне глаза на сей счет». В другой раз по поводу своего короткого носа он скажет: «Многие желали вести меня за нос, но, к несчастью для них, у меня его нет».
Павел Первый: Горделивая осанка анфас и почти отсутствующий профиль. (Слева портрет В. Боровиковского, справа – неизвестного художника)
Одним словом, если Павел и стал проявлять признаки психической ненормальности, то лишь когда смог себе это позволить – то есть уже получив в свои руки самодержавную власть, ничем не сдерживаемый. Тогда в полной мере и проступили все черты этой личности – как хорошие, так и скверные.
К числу первых следует отнести благие намерения. «Он мыслит ложно, но сердце у него прямое», – очень точно заметил князь де Линь. Павел всегда желал творить добро, эту впитанную с детства потребность он сохранял до самого конца. «Я предпочитаю быть ненавидимым, делая добро, нежели любимым, делая зло», – заявлял он, и надо сказать, что это наполовину получилось – в той части, которая касается ненависти. К сожалению, делать добро удавалось хуже, потому что одних благих намерений здесь недостаточно, ими бывает вымощена и дорога в ад. В этом несчастном характере даже лучшие качества сплошь и рядом оборачивались злом.
Например, все современники отмечают рыцарственность Павла – его великодушие, благородство порывов, уважение к достойным противникам. Одним из первых его поступков было посещение плененного вождя польских повстанцев Костюшко, которого царь выпустил на свободу и позволил уехать в Америку. Герой ответит благородством на благородство и больше никогда, даже в благоприятные наполеоновские времена, не будет воевать против России. Однако отсутствие чувства меры – пожалуй, самый очевидный дефект павловской натуры – был способен и рыцарственность превратить в карикатуру. В 1800 году император Павел разместил обращение к европейским правителям (почему-то через «Гамбургскую газету») закончить войну посредством рыцарского турнира, в котором они лично скрестят оружие, «имея в качестве оруженосцев, герольдов и судей своих просвещеннейших министров и искуснейших генералов». Если это был юмор, то очень странный; он вызвал всеобщее недоумение.
Точно так же – нелепо и раздражающе – оборачивалась другая в принципе похвальная черта: любовь к порядку, которого в стране всегда не хватало. Но Павел доводил свою страсть к регламентации еще до худшего абсурда, чем Петр Великий. Сыну расслабленно-неряшливой Екатерины хотелось, чтобы его держава встряхнулась, выстроилась в колонну и замаршировала в ногу куда прикажет помазанник божий. Русскую расхлябанность – ради пользы самого же народа – государь был готов выжигать каленым железом.
Надо сказать, что о своих подданных Павел был очень невысокого мнения. Британский посол Уитворт, сам не жаловавший русских, пишет про царя: «О своей стране он более дурного мнения, чем даже она того заслуживает». Чуть выше цитировавшийся де Линь подтверждает это суждение: «Он презирает свой народ и говорил мне в былое время в Гатчине такие вещи, которых я не смею повторить». Придавая огромное значение собственному достоинству, Павел отказывался признавать его в других. Воля государя, по его убеждению, была священна, а всякое противодействие или возражение – кощунственны. При малейшем подозрении в непочтительности или скепсисе император приходил в бешенство, и тогда от природного великодушия ничего не оставалось.
Но история знает много жестоких, грозных правителей. От тоталитарной власти ждут суровости, и подданные готовы ее терпеть. Чего они не прощают – это непоследовательности, неопределенности в системе кар и награждений. У Павла же из-за вспыльчивости и самодурства никогда нельзя было угадать, за что он обласкает и за что накажет. По выражению Карамзина, царь, «наказывая без вины, вознаграждая без заслуги, отнимал постыдность у наказания и обаяние у награды» – то есть в этом отношении ничему не научился у мудрой Екатерины. В конечном итоге такая «кадровая политика» Павла стала одной из причин его гибели.
Система взглядов Павла Первого сложилась под влиянием его личностных черт и в результате долгой вражды с матерью. Будучи человеком упрямым, он остался верен идеям, которые изложил еще двадцатилетним в «Рассуждении о государстве вообще». Наследник австрийского престола Леопольд, пересказывая свою беседу с наследником, сообщает очень важные вещи: «Упоминая о планах императрицы относительно увеличения русских владений насчет Турции и основания империи в Константинополе, он не скрыл от меня своего неодобрения этому проекту и вообще всякому плану увеличения монархии, уже и без того очень обширной и требующей заботы о внутренних делах. По его мнению, следует оставить в стороне все эти бесполезные мечты о завоеваниях, которые служат лишь к приобретению славы, не доставляя действительных выгод, а, напротив, ослабляя еще более государство». Совершенно естественным выводом из этого вполне резонного убеждения было бы переформатирование империи в «национальное государство», ориентированное не на экспансию, а на усовершенствование внутренней жизни и развитие народа, однако, как уже говорилось, Павел был очень невысокого мнения о населении своей державы и имел отнюдь не либеральные воззрения на то, как должно вести себя с подданными.
Со своей страстью всё контролировать, он, еще будучи совсем молодым человеком, составил для своей невесты Софии Вюртембергской инструкцию из 14 пунктов. Пятый пункт почти целиком посвящался русскому народу. По представлениям Павла Петровича, народ этот «относится с большим уважением и почтительностью ко всему, что стоит выше его, в особенности, если лицо начальствующее или известного чина сумеет приобрести в его глазах авторитет», из чего следовало, что нужно сохранять величественную дистанцию с подданными и блюсти сакральность монаршьего звания. Жалоб от простолюдинов принимать нельзя – иначе завалят. Всё, касающееся религии, надлежит соблюдать с максимальной строгостью. А для связи с народом государю и государыне достаточно «иногда показаться из окна».
Примерно так Павел I и правил. Он не стремился к новым завоеваниям, без которых содержание огромной армии превращалось для небогатой страны в огромную бессмысленную обузу; повсюду где можно и где нельзя насаждал милый его сердцу прусский «ордер». Правда, в поле зрения педанта попадала лишь столица с окрестностями. Посол Уитворт пишет: «Двор и город приняли совершенно военный характер и мы с трудом можем убедить себя, что мы находимся в Петербурге, а не где-нибудь в Потсдаме». Но до остальной страны столичные нововведения доходили только в виде каких-то малопонятных судорог и преувеличенных слухов о Павловых чудачествах.
Первым впечатлением от нового царствования было зловещее шоу, которое император устроил в память об убитом отце. Под предлогом того, что Петр III не успел короноваться, Екатерина велела похоронить его не в царской усыпальнице, а в Александро-Невской лавре. Павел же велел выкопать гроб и торжественно установить в Зимнем дворце рядом с гробом неверной жены. Потом лично возложил корону на истлевшие останки родителя. Присутствовать при этом действе должны были люди, причастные к гибели Петра, прежде всего Алексей Орлов. Затем Петр и Екатерина, как подобает супругам, были вместе погребены в Петропавловской крепости.
Считая, что для воли самодержца нет ничего невозможного, Павел исключил из истории эпизод с отречением Петра Федоровича от престола. Сохранившиеся копии манифеста о воцарении Екатерины были изъяты по всей стране, доставлены в Тайную экспедицию и сожжены.
После такого начала все, особенно любимцы Екатерины, многие из которых раньше третировали опального цесаревича, приготовились к страшному, но Павел их удивил. Он оставил помощников матери на их постах, а сжавшегося от ужаса Платона Зубова даже обласкал, сказав: «Кто старое помянет, тому глаз вон».
Проявления милосердия этим не ограничились. Новый царь выпустил на свободу не только Тадеуша Костюшко, но других пленных поляков. Прощены и реабилитированы были жертвы поздней екатерининской паранойи: Радищев и Новиков вкупе с остальными мартинистами. К последним Павел относился с сочувствием еще и потому, что сам в свое время состоял в масонской ложе, привлеченный в этом движении сочетанием идеализма и мистики. На волю были выпущены узники «Тайной экспедиции», всеобщая амнистия отворила двери тюрем и острогов для всех осужденных, кроме убийц.
Похороны Петра Третьего (фрагмент). Неизвестный художник. XVIII в.
Награды и щедрые подарки полились рекой. За три недели Павел роздал – почти без разбора и учета реальных заслуг – более миллиона рублей.
Отрадные события произошли и в политике. Государь вернул из Закавказья войска, отправленные туда по прихоти Зубова, и отменил рекрутский набор, тем самым подтверждая намерение царствовать мирно. Девизом своего правления он объявил «Порядок и справедливость» и в доказательство даже пересмотрел свое прежнее мнение по поводу запрета народных жалоб: отныне разрешалось подавать их на царское имя. (Впрочем, возможно это было сделано в пику Екатерине, которая подобную практику упразднила).
Но как только подданные успокоились и приготовились к золотому веку, настроение самодержца переменилось.
Месяца через полтора после восшествия на престол Павел вдруг отставил от службы всех екатерининских вельмож за исключением Безбородко, к которому после событий 6 ноября проникся благодарностью, и поставил всюду своих близких людей. В основном это были гатчинцы, никогда государством не управлявшие и к масштабным делам непривычные.
Затем настал черед личных друзей покойной императрицы. Зубовы, Екатерина Дашкова и многие другие получили указание сидеть по своим имениям и в столицах не показываться.
Всё это произошло неожиданно, без какого-либо повода. Так высшее сословие познакомилось с главной чертой Павла – переменчивостью настроений, а государство – с бесконечной кадровой чехардой, очень ослаблявшей и дезориентировавшей аппарат. Однажды, рассердившись на Сенат, царь враз отправил в отставку треть его членов. В другой раз, получив доклад о злоупотреблениях в Вятской губернии, повелел уволить всех тамошних чиновников, оставив край вообще без администрации.
Можно предположить, что кажущаяся абсурдность многих павловских решений была вполне сознательной. Тем самым император демонстрировал абсолютность монаршей власти: воля царя священна, даже если она абсурдна. «Государь ни с кем не разговаривает ни о себе, ни о своих делах; он не выносит, чтобы ему о них говорили, – писал близкий к царю Ростопчин. – Он приказывает и требует беспрекословного исполнения». То же сообщает и лейб-медик Роджерсон: «Когда он что-нибудь хочет, спорить с ним не решается никто, ибо возражения он считает бунтом».
В пользу версии о «рассчитанной вздорности» Павла говорит то обстоятельство, что в самых важных государственных решениях он ее не допускал. Император чудил лишь в делах второстепенных и третьестепенных, которые производили впечатление на двор и столичных жителей, но большого ущерба стране не приносили. Из-за этого перечень павловских эксцессов, охотно пересказываемых современниками и историками, выглядит не столько списком злодейств, сколько собранием колоритных анекдотов.
Вот некоторые из этих многочисленных чудачеств.
Как-то раз государь услышал вдали звон явно не церковного колокола и потребовал выяснить, в чем дело. Ему доложили, что в доме графини Строгановой звонят к обеду. Павел заметил, что в три часа пополудни обедать поздно и отправил к графине полицейского с приказом впредь трапезничать в час дня.
Очень заботясь о благопристойности и в особенности о нравственности подрастающего поколения, Павел приказал, чтобы воспитанники Кадетского корпуса, проходя мимо расположенного неподалеку дворца царской фаворитки Анны Лопухиной, отворачивали лицо, дабы случайно не увидеть, как входит или выходит его величество.
Однако во всех других случаях не заметить императора почиталось преступлением. Пешеходы при виде самодержца должны были сдергивать шляпы, проезжающие – проворно выскакивать из экипажей и низко кланяться. Замешкавшихся, даже дам, в наказание сажали на гауптвахту. Пишут, что во время прогулок Павла, всегда происходивших в одно и то же время, улицы Петербурга пустели.
Как и мать, император очень нервно относился к французской революционной заразе, доходя в этой обсессии до совершенной неадекватности. В 1800 году для защиты от «разврата веры» и в обережение «гражданского закона и благонравия» Павел прекратил ввоз из-за границы вообще всякой печатной продукции, а заодно почему-то запретил любую иностранную музыку. Особую опасность государь видел во французской моде, следуя которой щеголи носили круглые шляпы и жилеты. За такую фронду полагался арест. Мужчинам не разрешалось отращивать бакенбарды, женщинам – специальным указом – воспрещалось наряжаться в «синие сюртуки с кроеным воротником и белой юбкой», а также в башмаки с лентами. Зато особым царским указом предписывалось иметь платье «с одинаким стоячим воротником, шириною не более как в три четверти вершка; а обшлага иметь того же цвету, как и воротники».
Из тех же соображений Павел распорядился удалить из русского языка все слова, «опороченные» революционными событиями. Особыми указами предписывалось вместо существительного «гражданин» использовать только «мещанин», вместо «общество» – «собрание», вместо «отечество» – «государство». Некоторые табу вообще не поддаются логическому объяснению. Например, царю не нравился глагол «обозреть» – можно было говорить только «осмотреть», вместо «врач» – «лекарь», а вместо «выполнить» – «исполнить» и никак не иначе.
Рассказывают, что статс-секретарь Нелединский-Мелецкий, сопровождая императора в загородной поездке, указал на зеленеющий вдали бор и возвышенно провозгласил (он был поэт): «Вот первые представители лесов, кои простираются за Урал». За это любитель природы был немедленно высажен на обочину, поскольку слово «представитель», напоминавшее о французских «народных представителях», находилось под запретом.
Жестокие репрессии – вспомним Ивана Грозного – могут подавить в обществе всякую волю к сопротивлению; мелкие и, в общем, не очень страшные сумасбродства (за все это царствование не было ни одного смертного приговора) лишь вызывают раздражение.
Павел желал придать ореолу монархии еще более священный блеск, но достиг противоположного результата. Царя не любили, его добрых качеств не замечали, а дурные преувеличивали. В конце концов, все от него устали, с ностальгией вспоминая добрую старую екатерининскую эпоху с ее вольготностью и предсказуемостью.
Личные дефекты правителя не так заметны и важны, если он собирает вокруг себя сильную команду помощников, но к числу роковых недостатков Павла относилось и катастрофическое неумение разбираться в людях.
Одни конфиденты были мало на что годны, другие привели его к гибели.
Окружение императора
Ближе всего к Павлу, естественно, была семья. Он слыл верным супругом и долгое время жил с женой в почти идиллическом согласии. После 1796 года, правда, ситуация изменилась. Оказалось, что прежнее целомудрие цесаревича объяснялось его незавидным положением – дамы им мало интересовались.
В гатчинской жизни у великого князя было две сердечные подруги: идеальная жена Мария Федоровна, почти все время беременная, и фрейлина Екатерина Нелидова, к которой он испытывал платоническую, рыцарственную любовь.
С воцарением Павла обе стали очень значительными персонами. Они не вмешивались в государственные дела (ревниво оберегавший свою власть император этого бы не потерпел), но в придворном мире все знали, что никакой ответственный пост не может быть занят человеком, которого невзлюбят жена и подруга государя. Последняя имела еще больше влияния, потому что пользовалась полным доверием императора. «Век женщин» продолжался, хотя на троне теперь находился мужчина.
Екатерина Нелидова, которой в 1796 году исполнилось уже сорок лет, не была хороша собой, но умом, тактом и приятным обхождением сумела завоевать всеобщее уважение. Воспитанница Смольного института, она принадлежала к первому поколению тех самых русских женщин новой породы, которую взрастила Екатерина. Бескорыстная, искренне заботившаяся о благе Павла, Нелидова слыла его «добрым ангелом». Она единственная умела смягчать приступы царского гнева и многих от него уберегла.
Но самодержцу, каждое желание которого должно было осуществляться, платонической возлюбленной скоро стало недостаточно. Царедворцы из числа недоброжелателей Нелидовой угадали это и осуществили интригу, в результате которой у Павла на пятом десятке наконец завелась настоящая любовница – та самая Анна Лопухина, от дворца которой следовало отворачиваться кадетам.
Это была тоже очень добрая, но совсем не умная девица, которая больше всего любила танцевать. В государственном смысле она совсем ничего не значила. В конце концов Лопухина влюбилась в молодого офицера, и царь с присущей ему рыцарственностью сам устроил их брак.
Жена, подруга и любовница Павла Первого. (И.-Б. Лампи-Старший, неизвестный художник, Ж.-Л. Вуаль)
Но из-за фавора Лопухиной император лишился своего «ангела-хранителя». Нелидова отдалилась от двора, и через некоторое время близ Павла оказались люди, составившие против него заговор.
Помимо женского окружения у царя было несколько гатчинцев, имевших к нему постоянный доступ и пользовавшихся его расположением.
Первым из них, ближайшим в самом буквальном смысле, считался Иван Кутайсов, когда-то личный брадобрей молодого Павла, а впоследствии его постоянный наперсник, отлично знавший характер своего господина. Происхождением он был не то турок, не то грузин из Кутаиси, еще мальчиком попал в русский плен и удачно пристроился при «молодом дворе». Человек он был очень ловкий и оборотистый, но больше интересовался собственными прибытками, нежели вопросами управления, потому очень быстро разбогател и приобрел огромный вес при дворе, однако важных государственных постов не занимал и, уже сделавшись графом, продолжал лично брить императора. Кутайсов всегда умел потрафить своему вздорному покровителю и оставался в фаворе вплоть до самого конца. Следа в политике он не оставил.
Иное дело Федор Ростопчин, личность не менее колоритная. Этот тоже обладал изворотливым умом и любовью к интриганству, но ему мешал чересчур непоседливый нрав. В юности он много путешествовал по Европе, храбро воевал с турками, в Англии учился боксу, обладал литературным даром, был неистощим на всякие выдумки, за что Екатерина прозвала его «сумасшедшим Федькой». Приставленный ею к «молодому двору», Ростопчин совершенно очаровал Павла и в день смерти императрицы активно помогал цесаревичу захватить власть.
На старости лет, подводя итоги своей бурной жизни, граф Федор Васильевич напишет о себе так: «В 1765 году 12 марта я вышел из тьмы и появился на Божий свет. Меня смерили, взвесили, окрестили. Я родился, не ведая зачем, а мои родители благодарили Бога, не зная за что. Меня учили всевозможным вещам и языкам. Будучи нахалом и шарлатаном, мне удавалось иногда прослыть за ученого. Моя голова обратилась в разрозненную библиотеку, от которой у меня сохранился ключ. Меня мучили учителя, шившие мне узкое платье, женщины, честолюбие, бесполезные сожаления, государи и воспоминания… В тридцать лет я отказался от танцев, в сорок перестал нравиться прекрасному полу, в пятьдесят – общественному мнению, в шестьдесят перестал думать и обратился в истинного мудреца или эгоиста, что одно и то же… Никогда не обладая умением владеть своим лицом, я давал волю языку и усвоил дурную привычку думать вслух. Это доставило мне несколько приятных минут и много врагов».
Ф. Ростопчин в павловские времена. С. Тонци
«Нахальство», «язык» и «дурная привычка» мешали этому предприимчивому деятелю занять прочное положение при дворе. Довольно скоро после первоначального взлета он угодил в опалу, вызвав гнев императора. Потом Павел без него соскучился и вернул обратно, поручив Ростопчину почтовое министерство, а затем и ведение иностранных дел. Граф стал инициатором и архитектором резкой смены политического курса, который в последний год жизни Павла рассорил Россию с Британией и чуть было не привел к союзу с республиканской Францией. Однако за три недели до убийства императора фавор Ростопчина опять закончился. Интригуя против одного из своих соперников, вице-канцлера Никиты Петровича Панина, Ростопчин несколько заигрался и в феврале 1801 года возмущенный Павел выслал самого дельного своего соратника из столицы. Если б граф остался в Петербурге, очень вероятно, что заговор провалился бы.
В историю Федор Ростопчин, впрочем, войдет не в качестве павловского министра, а как человек, которому молва приписывала сожжение в 1812 году Москвы, где граф состоял генерал-губернатором.
Другой видный деятель эпохи, Алексей Андреевич Аракчеев, являлся фигурой совсем иного рода. Если Ростопчин был близок чудаковатому царю своей эксцентричностью, то педант и служака Аракчеев совпадал с Павлом маниакальной любовью к прусскому порядку.
Этот отпрыск бедного дворянского рода, лишенный шансов на хорошую карьеру в екатерининской армии, нашел себе пристанище близ цесаревича. Он возглавлял маленькую гатчинскую артиллерию и довел ее до образцового состояния.
Свое дело он знал превосходно, отличался исполнительностью и дотошностью, а главное, был по-собачьи предан господину. Заняв престол, Павел осыпал Аракчеева милостями. Сделал его сначала бароном, потом графом, генерал-инспектором всей артиллерии. Артиллерия от этого сильно выиграла, но в целом репутация у графа Алексея Андреевича была ужасная. Временщика ненавидели за тяжелый характер и грубость, которой Аракчеев еще и бравировал (его девиз был «Предан без лести»). Враги дважды воспользовались оплошностями фаворита, чтобы опорочить его в глазах царя. Первый раз (в 1798 году) опала длилась недолго, но осенью следующего года он был вновь отставлен от службы и выслан. Этого верного соратника в момент заговора около царя тоже не окажется.
Во время гатчинского прозябания близ Павла почти не было представителей большой знати. Вероятно поэтому братья князья Куракины, старший из которых, Александр Борисович, рос вместе с цесаревичем и даже называл его «Павлушей», после 1796 года оказались на высших постах, хотя государственными талантами не обладали. Обоим к тому же покровительствовала фаворитка Нелидова.
Александр стал вице-канцлером, но приносил столь мало пользы в иностранных делах, что, когда однажды запросился в отставку, Павел удивился: «Зачем же ему покидать место? Ведь он, и оставаясь на нем, ничто».
Второй, Алексей, был генерал-прокурором и тоже ничем не проявил себя на этой важнейшей должности.
Из-за явной неспособности Куракиных царь сильно охладел к старым приятелям и после ухода в 1798 году их благодетельницы Нелидовой снял обоих с занимаемых постов.
Таким образом, накануне рокового финала император остался без лично преданных ему людей. Их место занял новый фаворит Пален, заслуживающий более подробного рассказа из-за той роли, которую он сыграл в российской истории.
Барон Петр Алексеевич (вообще-то Петер-Людвиг) фон дер Пален был из курляндских немцев, только с 1795 года ставших царскими подданными, однако дворяне марионеточного герцогства давно уже служили в русской армии. Не был исключением и Пален. Еще в ранней юности он поступил в Конногвардейский полк, с отличием участвовал в турецких войнах и ко времени воцарения Павла, после 36 лет службы, занимал должность курляндского генерал-губернатора, удаленную от столицы, а стало быть от настоящей власти.
Алексей Аракчеев. И.-Б. Лампи-Старший
Поздним взлетом своей карьеры барон был обязан случайности – поначалу вроде бы несчастливой. В декабре 1796 года он готовился у себя в Риге торжественно встретить бывшего польского короля Станислава-Августа, но в это время в город въехал опальный Платон Зубов, следовавший за границу, и почетный караул по ошибке отсалютовал пышному кортежу, а генерал-губернатор повел себя с бывшим временщиком слишком вежливо. Об этой учтивости донесли императору, еще ее и преувеличив. Павел взбесился, назвал обращение Палена с Зубовым «подлостью» (это слово тогда означало раболепство) и уволил провинциального администратора с должности. Однако Павел, очень кичась своей справедливостью, довольно часто признавал свои ошибки и, бывало, вознаграждал несправедливо наказанных сверх всякой меры. То же случилось и с Паленом. Он сумел завоевать расположение Нелидовой и Кутайсова, те замолвили словечко – и в начале 1798 года пожилой отставной генерал вдруг становится инспектором кавалерии и командиром Конногвардейского полка, что позволяет ему постоянно общаться с государем.
«Чудный старик» Петр фон дер Пален. Г. Фон Кюгельген
Пален был очень умен, хладнокровен, неизменно весел, со всеми обходителен. Отец десяти детей, само прямодушие и преданность, он без труда вошел в доверие и к императору, и к императрице, которая говорила: «Невозможно, зная этого чудного старика, не любить его». Помимо приятности Петр Алексеевич еще и отличался исключительной распорядительностью, так что со временем сделался для Павла просто незаменим. Его влияние и количество занимаемых им постов все время росли, а его соперники исчезали один за другим. К зиме 1801 года Пален, уже не барон, а граф, возглавлял шесть армейских инспекций, заседал в Иностранной коллегии, был столичным губернатором и главным директором почт. Последние две должности особенно пригодились ему при подготовке заговора, так как губернатор командовал петербургским гарнизоном, а почт-директор мог перлюстрировать письма.
Почему этот обласканный Павлом, почти всемогущий человек решил свергнуть своего благодетеля? Причин было две. Во-первых, при таком вздорном государе никто не чувствовал себя в безопасности, и беспричинный гнев Павла мог в один миг лишить фаворита всех его приобретений. Сам граф Петр Алексеевич, объясняя впоследствии свои резоны, упоминает и этот, хоть больше напирает на общественное благо: «Состоя в высоких чинах и облеченный важными и щекотливыми должностями, я принадлежал к числу тех, кому более всего угрожала опасность, и мне настолько же желательно было избавиться от нее для себя, сколько избавить Россию, а быть может, и всю Европу от кровавой и неизбежной смуты».
Но была и вторая причина, не менее существенная. Глава заговора рассчитывал, что возведя на престол мягкого, бесхарактерного наследника, он станет не временщиком, а истинным правителем государства.
Смелости и решительности у Палена было не меньше, чем в свое время у Миниха, а ума и ловкости значительно больше.
Дворяне, во всяком случае столичные, от царского самодурства устали, в гвардии многие, обиженные Павлом, его ненавидели, а настоящего страха перед вспыльчивым, но не жестоким императором не было. Помогала и память об успешных переворотах недавнего прошлого.
Дело шло к развязке.
Заговор и переворот
В монархическом государстве переворот возможен, только если у заговорщиков имеется собственный кандидат на престол, готовый участвовать в деле. С этим у руководителей комплота имелись трудности.
Первоначально во главе предприятия стоял вице-канцлер Никита Петрович Панин, убежденный сторонник союза с Англией и заклятый враг французов, то есть идейный противник Ростопчина, склонявшего Павла к сближению с Бонапартом. Таким образом, Панин, в отличие от Палена, намеревался свергнуть царя не из личных, а из идейных соображений. Скорее всего, в разработке опасного плана участвовал и английский посол Уитворт, весьма заинтересованный в подобной смене власти, но прямых доказательств «британского следа» в последующих событиях не выявлено, и к самому убийству посол точно отношения не имел – его отозвали в Лондон десятью месяцами ранее.
Граф Панин замышлял объявить Павла душевно больным и сделать цесаревича регентом. Всё могло получиться очень пристойно, по-европейски, так как имелся свежий прецедент: английский король Георг III периодически впадал в помрачение рассудка, и в такие периоды страной правил наследник.
Именно Панин первым стал вести тайные беседы на эту тему с Александром Павловичем, находившимся с отцом в очень натянутых отношениях.
Как мы помним, шестого ноября 1796 года юноша, которого Екатерина прочила в преемники, никак не участвовал в борьбе за престол, но вскоре, по-видимому, об этом пожалел. По своему воспитанию и либеральным взглядам он с отвращением относился к деспотическим повадкам Павла, считал его политику глубоко ошибочной и был преисполнен великих замыслов, которые мог бы осуществить, заняв престол. Любви к родителю он не испытывал, так как, выросший при бабке, в детстве его почти не знал, однако мысль о перевороте молодого человека пугала. Он выслушивал довольно туманные речи Панина, но дальше дело не шло.
Осенью 1800 года граф Никита Петрович угодил в опалу и был вынужден покинуть столицу. Тогда главой заговора стал Пален, который от разговоров сразу перешел к действию. О том, как развивались события, известно из собственноручных записок Петра Алексеевича.
Он взялся за великого князя всерьез. «Я зондировал его на этот счет сперва слегка, намеками, кинув лишь несколько слов об опасном характере его отца. Александр слушал, вздыхал и не отвечал ни слова. Но мне не этого было нужно; я решился наконец пробить лед и высказать ему открыто, прямодушно то, что мне казалось необходимым сделать. Сперва Александр был, видимо, возмущен моим замыслом; он сказал мне, что вполне сознает опасности, которым подвергается империя, а также опасности, угрожающие ему лично, но что он готов все выстрадать и решился ничего не предпринимать против отца. Я не унывал, однако, и так часто повторял мои настояния, так старался дать ему почувствовать настоятельную необходимость переворота, возраставшую с каждым новым безумством, так льстил ему или пугал его насчет его собственной будущности, представляя ему на выбор – или престол, или же темницу и даже смерть, что мне наконец удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность…»
Обеспечив если не соучастие, то, по крайней мере, молчаливое согласие будущего монарха, Пален перешел к следующему этапу: стал подбирать сообщников, чьими руками можно было бы осуществить переворот. Недовольных Павлом среди гвардейского офицерства было предостаточно, но Палену, по его словам, «хотелось заручиться помощью людей более солидных, чем вся эта ватага вертопрахов». Воспользовавшись минутой, когда Павел находился в благодушном настроении, фаворит уговорил царя простить братьев Зубовых. Все они вернулись в Петербург. Платон и Валериан возглавили Первый и Второй кадетские корпуса, Николай – гусарский полк. Должности по сравнению с прежними были скромные, но главное, что заклятые враги императора оказались в столице. Вряд ли Пален так уж нуждался в помощи мало на что способных Зубовых. Вероятнее всего, ему требовались козлы отпущения, на которых можно будет свалить вину в случае провала.
На роль же исполнителя у графа был намечен другой человек, хорошо ему известный своей хладнокровной решительностью, – генерал Леонтий Беннигсен. Это был ганноверский офицер, более четверти века назад переведшийся в русскую армию и сделавший при Екатерине неплохую карьеру. Павла он ненавидел, потому что два с лишним года назад безо всякой вины был выгнан со службы. В самом конце 1800 года Пален сумел вызвать в столицу и Беннигсена.
Павел и Пален. И. Сакуров
Другими ключевыми фигурами заговора являлись командиры двух гвардейских полков, Преображенского и Кавалергардского, чья поддержка была необходима для успеха. Более мелкие участники никаких подробностей не знали, Пален собирался подключить их к делу в последнюю минуту, что было мудро. И всё же слухи о том, что затевается нечто грозное, витали в воздухе.
Нанести удар планировалось в конце марта 1801 года, но Палену пришлось ускорить события. Во время очередного доклада о положении дел в столице, царь вдруг объявил губернатору, что некие злоумышленники собираются «повторить 1762 год» (когда свергли Петра III). Не растерявшись, Пален отвечал, что отлично об этом знает и даже участвует в заговоре, чтобы выявить «все нити». Он с самого начала вел дело так, что действительно мог в любой момент кардинально изменить свою роль и свалить вину на других. Павел этим объяснением удовлетворился. Проницательность не была его сильной стороной.
Однако Палену сделалось ясно, что времени терять нельзя. Он кинулся к Александру, пугая того страшными последствиями разоблачения. Великий князь потребовал только одного: клятвенного обещания, что Павел не пострадает. Пален с легкостью поклялся, хоть наверняка отлично понимал, что с таким подбором исполнителей у царя нет шансов уцелеть. К тому же свергнутый, но живой монарх – всегда проблема.
В ночь на одиннадцатое марта Зубовы и Беннигсен собрали ударную группу из офицеров. Их было около полусотни, причем многие были вовлечены «втемную», случайно, и потом по дороге сбежали.
Но много людей и не требовалось. Месяцем ранее царь переехал в новый Михайловский замок, действительно похожий на средневековую крепость. С верной охраной там можно было чувствовать себя в безопасности, однако при измене личной стражи дворец превращался в капкан.
Измена же была повсюду. Заговорщиков провел через караулы офицер, имевший личный доступ к Павлу и хорошо известный солдатам. Сопротивления почти не было, но все же у самых дверей спальни возникла потасовка. Павел проснулся и успел спрятаться.
Увидев, что царя нет, заговорщики (до конечного пункта добралось не более десятка) запаниковали, но невозмутимый Беннигсен потрогал теплую постель, посмотрел вокруг и показал пальцем на ширму, присовокупив по-французски: «Вон он». После этого, отлично зная, что последует дальше, генерал вышел в прихожую, оставив Павла наедине с убийцами. Сам Беннигсен пишет: «В эту минуту я услыхал, что один офицер, по фамилии Бибиков, вместе с пикетом гвардии вошел в смежную комнату, по которой мы проходили. Я иду туда, чтобы объяснить ему, в чем будет состоять его обязанность, и, конечно, это заняло не более нескольких минут. Вернувшись, я вижу императора, распростертаго на полу. Кто-то из офицеров сказал мне: «С ним покончили!»
Относительно того, как произошло убийство, существует несколько версий.
Пушкину говорили, что императора задушили шарфом измайловского офицера Скарятина.
Полковник Саблуков в своих «Записках» рассказывает (правда, с чужих слов): «Граф Николай Зубов, человек громадного роста и необыкновенной силы, будучи совершенно пьян, ударил Павла по руке и сказал:
Убийство Павла Первого. Гравюра. XIX в.
– Что ты так кричишь!
При этом оскорблении император с негодованием оттолкнул левую руку Зубова, на что последний, сжимая в кулаке массивную золотую табакерку, со всего размаху нанес правою рукою удар в левый висок императора, вследствие чего тот без чувств повалился на пол».
По еще одному свидетельству, первый удар нанес подполковник князь Яшвиль, в свое время жестоко оскорбленный царем.
Так или иначе, на упавшего Павла накинулись все. Лейб-медик Грив потом обнаружит на трупе царя множество кровоподтеков, а на шее следы удушения.
Во время убийства Пален держался на отдалении, чтобы – по словам того же Саблукова – «глядя по обстоятельствам, или явиться на подмогу к императору, или послужить для провозглашения его преемника». Когда граф узнал, что дело сделано, он немедленно оказался в центре событий.
Вокруг дворца уже выстроились преображенцы, приведенные их командиром Талызиным. Он и Зубовы кричали: «Да здравствует император Александр!». Солдаты, ничего не понимая, молчали. Прибыли и семеновцы. Нужно было скорее предъявить гвардейцам нового государя, но великий князь, потрясенный ужасным известием о смерти отца, рыдал и отказывался. Тогда Пален сурово приказал ему, очевидно, готовясь к роли будущего правителя державы: «Довольно ребячиться, государь. Ступайте царствовать и покажитесь гвардии!».
Александр Павлович послушался: перестал ребячиться, показался гвардии и стал царствовать, но ни этого оскорбления, ни цареубийства Палену он не простит. На всякого мудреца довольно простоты. Великий манипулятор ошибся в молодом цесаревиче, который при всей мягкости отнюдь не был бесхарактерен.
Петербургское дворянство встретило весть о гибели «тирана» ликованием. Из свидетельств современников создается впечатление, что столица праздновала расставание с прежним веком и приход нового – даже соответствующим образом переоделась: «Немедленно же появились прически à la Titus [то есть короткие и без пудры], исчезли косы, обрезались букли и панталоны; круглые шляпы и сапоги с отворотами наполнили улицы». Мужчины поголовно принялись отращивать запрещенные ранее бакенбарды, без которых александровское поколение теперь не представить.
Со смертью Павла Первого восемнадцатый век в России действительно закончился.