Сонное время
Власть
Надокучливая Елисавет
Царей и царств земных отрада
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!
Так восхваляет Ломоносов царствование Елизаветы I, и в данном случае это не просто льстивые похвалы придворного. Михайла Васильевич нашел самое точное определение для новой эпохи, наступившей после 1741 года: тишина. После трех десятилетий бешеных петровских понуканий и полутора десятилетий посттравматических судорог, после множества потрясений, переворотов, страхов и правительственной чехарды наступает долгий период отрадной малособытийности. Страна будто погружается в сон, восстанавливая подорванные силы.
Основная часть елизаветинской эпохи проходила спокойно, существенных происшествий было немного, перемен и того меньше, поэтому рассказ о ней получится недлинным.
Эта относительная безмятежность не в последнюю очередь связана с личностью монархини, к имени которой прочно приросло прозвище «кроткия Елисавет».
Почти все современники и историки пишут об этой государыне в одинаковом снисходительно-приязненном тоне, поскольку, по выражению де Лириа, «сердце ея было нежно». С. Платонов формулирует это отношение точнее, говоря, что новая императрица «принесла на престол только женский такт, любовь к своему отцу и симпатичную гуманность» – для русской истории совсем не мало.
Елизавета Петровна родилась в 1709 году, очень символично – в день, на который был назначен торжественный московский парад в честь Полтавского триумфа. И вся ранняя пора ее жизни была такой же праздничной. Давать хорошее образование царевнам, которые все равно выйдут за какого-нибудь иностранного принца и уедут, в России тогда считалось излишним – их лишь немного обучали иностранным языкам. Петр надеялся обвенчать свою младшую дочь с юным Людовиком XV, а когда из этого ничего не вышло, восемнадцатилетнюю девушку просватали за того, кто подвернулся, – принца Карла Голштинского. Однако жених умер перед самой свадьбой, и Елизавета навсегда осталась в девицах.
Вот какой портрет этой женщины оставил ее младший современник князь Михаил Щербатов: «Сия государыня из женского пола в младости своей была отменной красоты, набожна, милосерда, сострадательна и щедра; от природы одарена довольным разумом, но никакого просвещения не имела, так что меня уверял Дмитрий Васильевич Волков, бывший конферанс-секретарь, что она не знала, что Великобритания есть остров; с природы веселого нрава и жадно ищущая веселий; чувствовала свою красоту и страстна умножать ее разными украшениями; ленива и надокучлива ко всякому, требующему некоего прилежания делу, так что за леностью ее не токмо внутренние дела государственные многие иногда лета без подписания ее лежали, но даже и внешние государственные дела, яко трактаты, по несколько месяцев, за леностью ее подписать ее имя, у нее лежали…».
Елизавету Петровну часто противопоставляют Анне Иоанновне, делая сравнение не в пользу первой, но вообще-то эти царицы удивительно похожи.
Обе пренебрегали повседневными государственными обязанностями, но при этом очень зорко стерегли монаршескую власть. (Тот же Щербатов замечает, что, хотя Елизавета очень доверяла своим любимцам, «но однако такова, что всегда над ними власть монаршу сохраняла»).
Обе больше всего интересовались собственными удовольствиями, просто у Анны забавы были жестокие, а у Елизаветы добродушные. Но придворный аппарат обслуживал забавы милостивой государыни с такою же неукоснительной серьезностью.
Читаем «Указ императрицы Елисаветы Действительному Тайному Советнику Чрезвычайному и Полномочному Послу Графу Александру Гавриловичу Головкину о высылке ко двору мартышки»:
«Здесь уведомленось чрез одного шкипера голландского, Клас Кемптес именуемого, что есть в Амстердаме у некоего купца в доме (которого имяни не знаем) мартышка, сиречь обезьяна, цветом зеленая, и толь малая, что совсем входит в индейский орех; и тако желательно есть, чтоб оную для куриозности ее бы ко Двору Нашему достать; …и дабы продавец не задорожал в цене: для того чрез третьи руки, якобы для своей партикулярной забавы, а отнюдь не для посылки сюда ко Двору Нашему сторговал и купил».
Особый фельдъегерь был отряжен в Голландию за зеленой мартышкой, которую благополучно приобрели и доставили ее величеству.
Пожалуй, по части «надокучливости» Елизавета даже и превосходила ленивую Анну Иоанновну. На заседаниях Сената она бывала еще реже: четыре раза за весь 1743 год, трижды в 1744 году и ни разу в 1745 году.
К лености присовокуплялась еще и суеверность, которой государыня была крайне подвержена. Ладно еще, когда это касалось ее обихода – все придворные знали, что при государыне ни в коем случае нельзя заговаривать о покойниках, болезнях, науках и в особенности о красивых женщинах. Хуже, если страдала политика. Французский посланник рассказывал, что однажды Елизавета должна была подписать документ о пролонгации Российско-Австрийского союзного договора и уже вывела три первые буквы, но тут на перо села оса, и царица сочла это дурным знаком. Ушло полгода (в разгар войны!) на то, чтобы уговорить ее все-таки подписать этот важнейший документ.
Аллегорический прижизненный портрет лучезарной Елизаветы Петровны. Г. Каспар
Впрочем, во всем, кроме государственных занятий, Елизавете энергии было не занимать. В погоне за развлечениями она могла сутками не вылезать из седла (однажды доскакала из Москвы в Петербург за два дня), могла ночь напролет танцевать, а потом пойти и отстоять заутреню. При дворе не прекращался праздник: приемы, балы, маскарады, спектакли, конные прогулки. Когда любительница увеселений умерла, в ее гардеробе оказалось пятнадцать тысяч платьев (вдвое больше, чем количество дней, которые она процарствовала).
При Елизавете век еще больше феминизируется. Впервые в русской истории мужчины словно бы становятся вместо «первого пола» вторым – мы увидим это, когда дойдем до главного фаворита, существа вполне декоративного. Вокруг императрицы возникло нечто вроде клуба, куда входили ее ближайшие подруги. На первых ролях там были Мавра Шувалова, возвысившая весь род Шуваловых, и Анна Воронцова, которая и вовсе вывела своего супруга в канцлеры. Помимо обычных салонных удовольствий – сплетен, обсуждения нарядов и прочего – дамы запросто решали вопросы ключевых кадровых назначений, а то и большой политики.
Зато Елизавета и относилась к женщинам суровей. В силу своей всеми восхваляемой мягкости она миловала приговоренных к казни мужчин, а вот с двумя светскими дамами, Натальей Лопухиной и Анной Бестужевой-Рюминой, обошлась с отвратительной жестокостью. Это были обычные злоязыкие сплетницы, говорившие про императрицу разные оскорбительные слова. Из пустой болтовни Тайная канцелярия соорудила целый заговор. Государственное преступление царица еще, может быть, и простила бы, но нелестных отзывов о своей персоне стерпеть не могла. Мнимых заговорщиц пытали на дыбе, потом публично высекли на эшафоте и, вырезав языки, сослали в Сибирь.
Менее ужасны, но очень обидны были и мелкие тиранства, которым государыня подвергала придворных дам. Как уже говорилось, Елизавета Петровна даже разговоров о чужой красоте не выносила, а если уж наблюдала ее воочию, то сильно сердилась. Однажды увидела у жены обер-егермейстера Семена Нарышкина замысловатый букет из лент и собственноручно отрезала его ножницами; у другой выдрала из волос розу и надавала пощечин. А когда государыне после болезни понадобилось обрить свои волосы, то же было приказано исполнить и всем дамам двора.
Екатерина Великая вспоминает в своих «Собственноручных записках», как прежняя императрица любила развлекаться «маскарадами навыворот», куда мужчин заставляли приходить в женских нарядах, а дам – в мужских: «Мужчины были в больших юбках на китовом усе, в женских платьях и с такими прическами, какия дамы носили на куртагах, а дамы в таких платьях, в каких мужчины появлялись в этих случаях. Мужчины не очень любили эти дни превращений; большинство были в самом дурном расположении духа, потому что они чувствовали, что они были безобразны в своих нарядах; женщины большею частью казались маленькими, невзрачными мальчишками, а у самых старых были толстыя и короткия ноги, что не очень-то их красило. Действительно и безусловно хороша в мужском наряде была только сама императрица, так как она была очень высока и немного полна; мужской костюм ей чудесно шел; вся нога у нея была такая красивая, какой я никогда не видала ни у одного мужчины, и удивительно изящная ножка».
Пока эпоха оставалась сонной, эти смешные злодейства казались деспотическими. Впоследствии они будут вспоминаться с умилением. «Елизавета была умная и добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня XVIII в., которую по русскому обычаю многие бранили при жизни и тоже по русскому обычаю все оплакали по смерти», – пишет Ключевский, а в другом месте резюмирует: «С правления царевны Софьи никогда на Руси не жилось так легко, и ни одно царствование до 1762 года не оставляло по себе такого приятного воспоминания».
Елизавета Петровна в Царском Селе. Е. Лансере
Управляющие
Меткое сравнение Елизаветы с барыней вызывает вопрос: что за управляющие распоряжались огромным хозяйством этой помещицы?
В этом отношении государыня опять-таки похожа на Анну Иоанновну, поскольку предпочитала полагаться на лично ей приятных людей, а среди них попадались как дельные, так и не очень.
Отличие же состояло в том, что новая властительница приближала только природных русских людей; единственным исключением был старый друг Лесток, но и он продержался недолго. Тем самым Елизавета противопоставляла себя обеим Аннам, и прежде всего Анне Иоанновне с ее сплошными немцами, демонстрировала свою настоящую русскость – хоть по крови, в отличие от императрицы Анны, была наполовину иноземкой.
Национальная окраска царствования была сразу же заявлена двумя акциями. Сначала наградили «хороших русских»: высшим орденом Андрея Первозванного были пожалованы вельможи-русаки. Затем последовало наказание «плохих немцев».
Наконец завершилась извилистая карьера, казалось, неистребимого Остермана. Судьи (разумеется, все только русские) обвиняли его в возведении на престол Анны Иоанновны, и хоть барон Андрей Иванович отговаривался расстройством памяти вследствие тяжелой болезни, старика приговорили к смерти.
Не менее туманными были обвинения в адрес фельдмаршала Миниха, в свое время подсылавшего к царевне Елизавете шпионов. Он оказался нехорош и тем, что помогал Бирону, и тем, что посмел его свергнуть, а еще мало жалел русских солдат. Осудили на казнь и Миниха, и близких к Анне Леопольдовне обер-гофмаршала Рейнгольда Левенвольде с президентом коммерц-коллегии Менгденом. Из русских под приговор попал только вице-канцлер Михаил Головкин, имевший неосторожность письменно советовать свергнутой правительнице упечь Елизавету в монастырь.
Уже на эшафоте все они были избавлены от топора. Елизавета показывала, что, в отличие от тетки, проливать кровь не будет. «Плохие немцы» поехали в дальнюю ссылку, остались только «хорошие русские».
Самым приятным человеком для Елизаветы Петровны был главный фаворит (поговаривали, что и тайный супруг) Алексей Григорьевич Разумовский, вскоре граф и генерал-фельдмаршал.
Про царских любимцев в восемнадцатом веке говорили, что они «находятся в случае», и Разумовского в заоблачные выси вознесла именно что игра случая. Он был сыном простого украинского казака, волшебно пел на клиросе, в деревенской церкви. Мимо по каким-то делам проезжал столичный офицер, ведавший придворным хором, и забрал обладателя чудесного баса с собой. Певчий Алешка Григорьев (так называли юношу) приглянулся царевне Елизавете Петровне, имевшей слабость к красивым мужчинам, а молодой украинец по канонам той эпохи был прекрасен: высокий, полный, румяный, пухлогубый, с «соболиными бровями».
С тех пор и до самой смерти Елизаветы этот ее любимец все время находился рядом. Человек он, по всем отзывам, был славный: незлобивый, веселый, отзывчивый, только немного драчливый во хмелю, так что запросто мог поколотить какого-нибудь министра, но в те негордые времена обижаться на фаворитов никому не приходило в голову.
Алексей Григорьевич Разумовский. Неизвестный художник. XVIII в.
Однако при всем огромном придворном влиянии Разумовского никак нельзя отнести к числу «управляющих». Он был этакая мадам Дюбарри в штанах, отнюдь не мадам де Помпадур, то есть не лез в политику, ограничиваясь ролью сердечного спутника монархини, своего рода консорта, что не мешало Елизавете иногда приближать к себе и других красавцев.
Благодаря Алексею Григорьевичу очень поднялся и его младший брат Кирилл, в восемнадцать лет президент Академии наук, а в двадцать два украинский гетман и тоже генерал-фельдмаршал. Граф Кирилл Григорьевич тоже звезд с неба не хватал, да за ними и не гонялся, предпочитая жить в свое удовольствие.
Прочие довереннейшие особы, близкие новой государыне, тоже были сплошь свои, проверенные по прежней, скромной жизни.
Одно из первых мест после переворота занял уже знакомый нам лейб-медик Иван Иванович (вообще-то Жан-Арман) Лесток, человек тоже весьма приятный и веселый, с которым Елизавета никогда не скучала. Француза, вдохновителя ноябрьского переворота, в благодарность пожаловали чином действительного тайного советника, вторым после канцлера по старшинству. Этот любимец, в отличие от Разумовских, очень желал управлять государством и активно во всё вмешивался, хоть и занимал совершенно неполитическую должность директора Медицинской канцелярии. Положение личного врача обеспечивало ему постоянный доступ к царице, а при самодержавии это самый действенный ресурс влияния. Канцлер Бестужев-Рюмин описывает, как происходили изменения в российской внешней политике: «Недавно у государыни сделалась колика, как это с нею часто бывает; позван был Лесток, и чрез несколько времени ввели к императрице Шетарди, с которым у них было какое-то тайное совещание, а когда пришли министры, она начала им объявлять новые доказательства, почему дружба Франции полезна и желательна для России, стала превозносить Шетарди, его преданность и беспристрастие».
«Случай» Лестока продлился до 1748 года, а чем и как закончился, будет рассказано ниже.
К прежнему окружению царевны Елизаветы Петровны принадлежало и семейство Шуваловых. Самое большое влияние имела подруга государыни Мавра Егоровна. По принадлежности к женскому полу никаких постов она, естественно, занимать не могла, зато вывела в большие люди своего мужа Петра Ивановича, а вслед за ним и его братьев.
Петр Шувалов – одна из любопытнейших фигур середины восемнадцатого столетия. Мемуаристы с историками смотрят на этого деятеля очень различно. Кому-то он кажется гениальным новатором и мыслителем, кому-то завиральным и небескорыстным прожектером.
Жан-Арман Лесток. Неизвестный художник. XVIII в.
Авторы сходятся в одном: это был человек невероятной активности и огромного круга интересов. Сама императрица очень его ценила, осыпая милостями и жалуя высшими должностями. Граф Петр Иванович стал сначала сенатором, потом конференц-министром, генерал-фельдцейхмейстером и занимал множество других важных постов.
Суждения о шуваловском вкладе в государственную деятельность поражают своей противоположностью. С. Платонов называет его «властолюбивым интриганом и нечестным стяжателем», а вот В. Ключевский разражается настоящим панегириком: «Финансист, кодификатор, землеустроитель, военный организатор, откупщик, инженер и артиллерист, изобретатель особой «секретной» гаубицы, наделавшей чудес в Семилетнюю войну, как рассказывали, Шувалов на всякий вопрос находил готовый ответ, на всякое затруднение, особенно финансовое, имел в кармане обдуманный проект».
Вот несколько примеров, дающих представление о разнообразных инициативах и новациях П. Шувалова.
Самая знаменитая его реформа была проведена в 1753 году, когда в России отменили все внутренние таможенные пошлины, введя вместо них повышенный единый сбор на импорт и экспорт товаров (13 % от стоимости). Ключевский восхищается этой мерой, облегчившей внутреннюю торговлю; Платонов же замечает, что самым крупным промышленником в стране был сам П. Шувалов и таможенная реформа была проведена прежде всего ради его собственной выгоды. Верно и то, что высокие тарифы способствовали чрезвычайному развитию контрабанды. Пополнения для казны во всяком случае не произошло.
Но ничего. Скоро Петр Иванович придумал, как решить эту проблему. Очень просто: поскольку монополия на соль у правительства, а без соли люди обходиться не могут, надо просто повысить цену, и никуда подданные не денутся, будут платить. В 1756 году так и сделали, повысили с двадцати одной копейки до тридцати пяти за пуд, а заодно подняли и цены на казенное вино, потому что пьяницы все равно пить не перестанут. Последнее предположение подтвердилось, но опять-таки не пополнило бюджета, так как стали потреблять больше самодельного вина. С солью же вышло так: в приграничных областях ее стали ввозить контрабандой, а в остальной части страны просто начали меньше солить.
Еще Петр Иванович придумал солепровод: протянуть многоверстную трубу от солончаков до реки Волги, выпаривать там из воды соль и потом развозить по всей Руси. Нечего и говорить, что владельцем солончаков был автор проекта, а строить трубу должны были за казенные деньги. Но не стали – получалось слишком дорого.
С началом большой войны граф тут же изобрел еще один легкий способ пополнения доходов. А что если чеканить медную разменную монету вдвое легче? Оно и людям удобнее – тяжесть не таскать, и казне три с половиной миллиона прибытка (сразу подсчитал этот выдающийся финансист), а лишняя медь пригодится лить пушки. Должно быть, Шувалов совсем не учил историю, иначе знал бы, что сто лет назад аналогичный эксперимент закончился Медным бунтом. Не понравились легкие монеты народу и теперь, никто не хотел принимать их в обмен на старые, тяжелые.
Князь Щербатов, «исчисляя честолюбивые затеи сего чудовища», пишет: «Имя сего мужа памятно в России не токмо всем вредом, который сам он причинил, но и примерами, которые он оставил к подражанию. Умножил цену на соль, а сим самым приключил недостаток и болезни в народе. Коснувшись до монеты, возвышал и уменьшал ее цену, так что пятикопеешники медные привел ходить в грош, и бедные подданные на капитале медных денег, хотя не вдруг, но три пятых капиталу своего потеряли…»
Ну и два слова о знаменитых шуваловских «секретных» пушках, которыми все так восхищались. С одобрением этого изобретения трудностей не возникло, потому что артиллерийским ведомством сам Петр Иванович и руководил. Пушек отлили много и вовсю палили из них во время Семилетней войны, однако картечь плохо разлеталась из их щелеобразных дул и немедленно после смерти Шувалова производство чудо-орудий было прекращено.
Петр Иванович Шувалов. Г. Шмидт
Другим большим человеком «сонного» царствования был старший брат Петра Шувалова граф Александр Иванович, сенатор, конференц-министр и, что важнее всего, начальник Тайной канцелярии, сменивший на этом посту умершего в 1747 году старика Ушакова. Новому главному устрашителю было далеко до предшественника – отчасти из-за того, что времена перестали быть страшными, а отчасти по личным качествам. Александр Шувалов был вяловат, простоват и, кажется, не очень умен. По должности он участвовал во всех секретных государственных делах и подковерных интригах, но скорее в роли исполнителя. Из всех Шуваловых он слыл наименее бойким. «Александр Шувалов не сам по себе, а по должности, которую занимал, был грозою всего двора, города и всей Империи; он был начальником инквизиционного суда, который звали тогда Тайной канцелярией», – вспоминает Екатерина II, для которой граф, лицо которого дергалось от нервного тика, так и остался «человеком с отвратительной гримасой», не более.
Шуваловское изобретение
Имелся еще один Шувалов, Иван Иванович, кузен предыдущих, много их моложе. Он вышел в значительные персоны позже, с 1749 года, когда императрица взяла этого юного камер-пажа в любовники и привязалась к нему так крепко, что даже Разумовскому пришлось отодвинуться.
Новый фаворит повел себя необычно. Он отказался от графского титула и не пожелал расти в чинах, а вместо правительственной карьеры предпочитал покровительствовать наукам и искусствам. Это Ивану Шувалову страна обязана Московским университетом (1755) и Академией художеств (1757).
Ломоносов, чьим покровителем был Шувалов, воспел меценатскую деятельность вельможи в неуклюжих виршах:
Толь многи радости, толь разные утехи
Не могут от тебя Парнасских гор закрыть.
Тебе приятны коль российских муз успехи,
То можно из твоей любви к ним заключить.
Увы, вопросами государственной политики этот во всех отношениях приятный молодой человек занимался менее увлеченно, чем музами и просвещением, хоть и обладал очень серьезным влиянием, особенно в последние годы жизни Елизаветы.
Одним словом, милые сердцу ее величества люди либо не желали тащить бремя управления, либо не имели к тому настоящих способностей. С точки зрения внутренней политики, оно, вероятно, было только к лучшему – Россия неплохо существовала, когда ее предоставляли самой себе. Но главным направлением деятельности всякой империи является внешняя политика, и здесь без опытного штурмана обойтись было невозможно.
В этой сфере Елизавета опять пошла по стопам Анны Иоанновны, которая доверила иностранные дела человеку хоть и неблизкому, но полезному (барону Остерману). Завела себе собственного Остермана, только русского, и новая царица. Им стал Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, который, собственно, и был главным «управляющим» российской политики на протяжении многих лет.
Путь наверх у Бестужева был медленным и непрямым. Он лучше всех в России изучил извивы европейской дипломатии, потому что не только учился за границей, но и побывал на службе у английского короля Георга, от которого – случай почти небывалый – приезжал с миссией к собственному государю Петру Первому.
Когда отношения России и Англии испортились, Алексей Петрович предпочел вернуться на родину. Долгое время казалось, что он прогадал. Бестужев был резидентом то в Дании, то в германских землях, то снова в Дании, мечтал попасть в Петербург, где делались большие карьеры, изо всех сил старался демонстрировать полезность, подлещивался к Бирону, но всё никак не получалось. Наконец временщик все же оценил ловкого человека и сделал кабинет-министром, посадив его на место замученного Волынского.
Но долгожданная улыбка Фортуны обернулась зловещей гримасой. Когда пал Бирон, вместе с ним арестовали и Бестужева. На следствии он сначала клеветал на своего покровителя, потом, уличенный во лжи, каялся. Ничто не помогло: Алексея Петровича приговорили к четвертованию, и лишь благодаря добродушию Анны Леопольдовны он легко отделался – лишением имущества и ссылкой.
Зато Елизавета Петровна обиженного предыдущим режимом страдальца приблизила и возвеличила. Любить его царица не любила, но опыту и уму доверяла. Так, уже на пороге пятидесятилетия, Бестужев возглавил имперскую политику, а в 1744 году удостоился канцлерского звания.
Даже враги (а их у Алексея Петровича было множество) не подвергали сомнению его способности. «У него нет недостатка в уме, – пишет Манштейн, после падения своего шефа Миниха еле унесший ноги из России и не имевший причин любить елизаветинских министров. – Он знает дела по долгому навыку и очень трудолюбив, но в то же время надменен, корыстолюбив, скуп, развратен, до невероятности лжив, жесток и никогда не прощает, если ему покажется, что кто-нибудь провинился перед ним в самой малости».
Тем более не было у Бестужева недостатка в хитрости. Он по праву считался одним из первых интриганов этой интриганской эпохи. Канцлер очень хорошо умел пользоваться настроениями и манипулировать слабостями царицы. Знал, когда лучше подсунуть нужный документ, как повернуть дело в свою пользу, нажав на те или иные клавиши ее души. На документе, который Елизавета, очень не любившая скучные бумаги, должна была прочесть во что бы то ни стало, Алексей Петрович делал завлекательные приписки вроде: «Ея Величеству не токмо наисекретнейшего и важнейшего, но и весьма ужасного содержания». Так и решались судьбы Европы.
Уловки уловками, однако Бестужев был человеком с идеологией, во всяком случае, с идеей, которую продвигал с неустанным упорством. В истории она получила название «Бестужевской системы».
Эта стратегия строилась на сдерживании Пруссии, нового активного игрока на европейской сцене. При короле Фридрихе II эта страна быстро наращивала военную мощь, и ее интересы начинали сталкиваться с российскими. Поэтому Бестужев крепко стоял за союз с Австрией, тоже враждебной Берлину, и вредил Франции, которая соперничала с Веной. Отсюда же, по мысли канцлера, проистекала необходимость дружить с Англией – вечной оппоненткой Версаля.
Впрочем, трудно сказать, до какой степени эта логика диктовалась интересами России, а до какой – личными выгодами Алексея Петровича. Известно, что он получал денежные «субсидии» и от австрийцев, и в особенности от англичан, плативших ему ежегодно по 12 тысяч рублей (жалование канцлера составляло 7 тысяч). А кроме того, антифранцузский курс Бестужеву нужен был еще и для того, чтобы избавиться от двух французов, под чьим влиянием первое время находилась императрица: от посланника де Шетарди и лейб-медика Лестока, инициаторов ноябрьского переворота.
Здесь-то граф в полной мере и проявил свои интриганские дарования, еще более впечатляющие, чем дипломатические. Он расправился с соперниками без спешки и по очереди.
Шетарди помог Бестужеву сам. Первое время после переворота он был самой главной персоной при новой императрице. После поклона Елизавете придворные сразу же кланялись французу. Но посланнику этого было мало, он желал всем заправлять и во всем участвовать – например, руководить мирными переговорами с Швецией. Когда же увидел, что это невозможно, то обиделся и уехал, «наказав» таким образом царицу. Она и вправду очень расстроилась – в отличие от Бестужева.
Однако канцлер рано обрадовался. Очень скоро Елизавета стала писать в Париж, прося дорогого друга вернуться. И тот сменил гнев на милость, в конце 1743 года приехал – без «характера» (без какого-либо официального статуса), то есть свободный для «трудоустройства». Государыня приняла его с восторгом, тем более что Шетарди прибыл не с пустыми руками: он сулил признание за российскими монархами императорского титула – в обмен на то, что Петербург отвернется от Вены.
Положение Бестужева оказалось под угрозой, и он перешел к активным действиям. За время отсутствия ловкого француза канцлер обзавелся мощным оружием, которым будет все время пользоваться и в дальнейшем. Он организовал тотальную перлюстрацию всех почтовых отправлений, включая дипломатическую корреспонденцию. Это, собственно, делалось и прежде, о чем иностранцы знали и для секретности использовали хитрые шифры. Однако канцлер нашел полезное применение для новообразованного ученого органа, Академии наук, действительный член которой почтенный математик Христиан Гольдбах разработал систему дешифровки.
Алексей Петрович подобрал выдержки из отчетов Шетарди, где тот откровенно раскрывал суть своих политических каверз (эти фрагменты Елизавету Петровну мало заинтересовали), а также нелицеприятно высказывался о лености, легкомыслии, тщеславии и прочих пороках царицы – и вот этого оскорбленная женщина простить уже не могла.
Раз уж Шетарди жил в России попросту, «без характера», с ним и обошлись просто, без церемоний. Рано утром к маркизу явился начальник Тайной канцелярии Ушаков и велел немедленно, в тот же день покинуть Россию. Навсегда.
Избавиться от Лестока было труднее, но и здесь помогли перлюстрация с расшифровкой. К лейб-лекарю хаживал прусский посланник граф Мардефельд, видя во французе естественного союзника по борьбе с бестужевским влиянием. Рассказывая об этих контактах в переписке, дипломат чересчур увлекался подробностями (а Лесток был болтлив), и наконец, в 1748 году, в руках у Алексея Петровича набралось достаточно компромата на царского медика. Как и в случае с Шетарди, царицу разгневали не политические каверзы, а предательство: человек, которому она так доверяла, вел себя нелояльно!
В списке обвинений, предъявленных арестованному Лестоку, кроме политических пунктов, вроде тайных сношений с пруссаками и шведами, содержится один эмоциональный пункт, в котором явно слышится обиженный голос самой Елизаветы: «От богомерзкого человека Шетардия табакерки к тебе присланы… Любя Шетардия, такого плута на государя своего променял! Не мог ли ты себе представить, что ежели б и партикулярной даме, в ссоре находящейся, кто-либо подарок прислал, то оный ни от кого принят быть не может, кольми же паче чести ее величества предосудительно». Требуя признания в злодействах, Лестока подвергли пытке. Он мужественно вынес истязания, всё отрицая, но государыня более не желала видеть неблагодарного, и тот отправился в ссылку.
Справившись таким образом с французскими агентами влияния, хитроумный Бестужев уже безо всяких препятствий стал вести свою политику. Однако в конце концов именно эти два фактора: заветная «система» и чрезмерная пронырливость привели канцлера к падению.
Бестужев читает Елизавете письма Шетарди. И. Сакуров
О том, как сокрушительно провалилась концепция проанглийской ориентации, будет рассказано в соответствующей главе, пока же коротко скажем, что права была профранцузская фракция, а Бестужев ошибался. Разразившаяся в 1757 году большая война, где Англия оказалась союзницей ненавистного Фридриха, а Франция – России, сильно подорвала престиж великого умника.
Ну, а кроме того – и это главное – Алексей Петрович пересуетился. Елизавета Петровна делалась все слабее здоровьем, а в 1757 году совсем разболелась. Думали, что она уже не поднимется. У Бестужева были отвратительные отношения с наследником, великим князем Петром Федоровичем, который обожал Фридриха и пруссаков, поэтому канцлер затеял большую интригу, делая ставку на жену наследника – Екатерину. Но царица выздоровела, бестужевские враги донесли ей о маневрах старого интригана, и над тем разразилась гроза.
Его предали суду, осудили на смерть, потом, как водилось при кроткой Елисавет, помиловали и отправили в ссылку.
Интригой, погубившей прославленного хитреца, руководил другой хитрец – ближайший помощник и главный соперник Бестужева вице-канцлер Михаил Илларионович Воронцов. Это был еще один выдвиженец «женского клуба» при Елизавете, обязанный своим взлетом браку с царской наперсницей Анной Воронцовой.
Бестужев в зените могущества и в ссылке. Неизвестные художники. XVIII в.
Вице-канцлер долгое время находился в тени своего грозного начальника, который его опасался и против него интриговал, но приближение войны очень повысило престиж Воронцова, потому что он-то всегда ратовал за французскую ориентацию – и оказался прав.
После краха Бестужева (1758) и до самого конца елизаветинского царствования руководителем российской политики останется Воронцов.
Таковы главные деятели «сонного времени», которое к моменту воронцовского «случая», впрочем, уже перестало быть сонным.
Династическая проблема
Спокойствие царствования с самого начала омрачалось одним обстоятельством: у незамужней Елизаветы не могло быть потомства (незаконные дети, по слухам, были, но значения не имели). Отсутствовал и очевидный преемник, права которого считались бы неоспоримыми, – как, скажем, Петр II после Екатерины I. Опыт показывал, что при таких условиях передача власти гладко не проходит.
Ситуация осложнялась еще и тем, что имелся маленький Иоанн VI, принадлежавший к старшей ветви царского дома, но свергнутый силой оружия. Это был сильный удар по сакральности престола, которую с таким жестоким упорством восстанавливала Анна Иоанновна.
Одним из первых актов новой царицы была попытка легитимизации переворота. Уже через три дня после захвата власти Елизавета выпустила манифест «с обстоятельством и с довольным изъяснением» случившегося.
В качестве юридического обоснования приводилось завещание Екатерины I, согласно которому в случае ранней смерти Петра II престол должен был перейти к его тетке Анне Петровне и ее потомству, если оно будет исповедовать православие. В том, что завещание оказалось нарушено, манифест винил (несправедливо) Остермана, который-де скрыл духовную и привел к власти сначала одну, а затем другую Анну.
С учетом того, что права самой Екатерины I выглядели крайне сомнительно, ссылка на ее последнюю волю большой убедительности не имела, но более сильную аргументацию взять было негде.
Поначалу Елизавета хотела выпроводить брауншвейгское семейство за границу, предав их «разные предосудительные поступки крайнему забытию», но кто-то более дальновидный делать это отсоветовал: зачем выпускать на волю опасного претендента?
По доброте натуры царица не могла поступить с Иоанном «по-годуновски» (если принять версию, что царевича Дмитрия убил Годунов) и обрекла ни в чем не повинного ребенка, а заодно и всю его родню на участь еще более ужасную.
Несчастное семейство поселили в далеких Холмогорах, под крепкой охраной. Низложенного императора у родителей забрали. Бывшая правительница Анна Леопольдовна умерла 28-летней, родив еще несколько детей. Антон-Ульрих прожил в неволе тридцать три года и скончался. Дети выросли, потом постарели. Старшая дочь сошла с ума.
Наконец, через сорок лет после переворота, милостивая Екатерина II, уже утвердившаяся на престоле и переставшая бояться соперников, отпустила ссыльных в Данию, к тамошней королеве, их тетке, но с непременным условием, что их там тоже будут держать в изоляции. Условие было исполнено.
Последней из всех, уже в следующем веке, умерла принцесса Екатерина Антоновна. Н. Эйдельман цитирует ее письмо духовнику отцу Феофану (она, разумеется, была православной и русскоязычной): «Што мне было в тысячу раз лючше было жить в Холмогорах, нежели в Горсенсе. Што меня придворные датские не любят и часто оттого плакала… и я теперь горькие слезы проливаю, проклиная себя, что я давно не умерла».
Свергнутый законный император все время нервировал власть самим фактом своего существования. Тайная канцелярия доносила, что в народе августейшего младенца не забывают, жалеют. В разговорах недовольных чуть что всплывало имя Иоанна, и при том, что настоящих заговоров при Елизавете не возникало, правительство их очень боялось. Одной из причин неадекватно жестокой расправы со сплетницами Анной Бестужевой и Натальей Лопухиной было обвинение в сочувствии брауншвейгской фамилии.
Елизавете нужно было закрепить наследование за своей, петровской, линией, и вариант здесь мог быть только один. От покойной сестры Анны, герцогини Шлезвиг-Гольштейн-Готторпской, остался сын – родной внук Петра Первого. Правда, вопреки пресловутому завещанию Екатерины он принадлежал к другой вере, зато был круглым сиротой (его отец, амбициозный Карл-Фридрих, в свое время вытолканный Меншиковым из России, недавно очень кстати умер). Значит, Елизавета могла надеяться, что наследник окажется под ее полным контролем.
За отроком отправили гвардейского офицера, и тринадцатилетний Карл-Петер-Ульрих фон Шлезвиг-Гольштейн-Готторп, никогда не бывавший в России и не знавший языка своих будущих подданных, был доставлен в Петербург. Там его поскорее «русифицировали», перекрестив в православие и переименовав в Петра Федоровича. Однако очень скоро выяснилось, что надежда монархии слаб здоровьем и весьма малообещающ в смысле личных качеств (об этом будет рассказано позднее).
Что ж, решила Елизавета, тогда царевича нужно побыстрее женить и посмотреть, не окажется ли следующее поколение более удачным.
Выбор невесты для Петра Федоровича превратился в настоящую баталию, где столкнулись очень серьезные силы – ведь речь шла о будущем великой империи. Только что вступивший в должность Бестужев-Рюмин ратовал за дочь польского короля Августа III, враждебного Пруссии, но оппоненты еще не окрепшего Алексея Петровича взяли верх. Они уговорили императрицу остановить выбор на дочери принца Ангальт-Цербстского, который служил в армии Фридриха II. Если учесть, что юный наследник с детства преклонялся перед прусским монархом, который из Голштинии казался величайшим государем мира, получалось, что «прусская» партия одержала полную победу.
Юный Петр Федорович с юной супругой. Г-К. Гроот
В последующие годы канцлер Бестужев одолевал политических врагов, потихоньку достраивал свою направленную против Берлина «систему», но вся эта конструкция выглядела крайне ненадежной. Было ясно, что как только Елизавета умрет (а она в 1750-е годы стала часто болеть), курс Санкт-Петербурга развернется на 180 градусов, что будет скверно для национальных интересов России и произведет хаос в европейской политике.
Надежды на нового, более отрадного наследника оправдались не скоро. Молодая чета смогла произвести на свет сына лишь через десять лет после свадьбы, в 1754 году. Елизавета немедленно забрала маленького Павла Петровича к себе, но всем было очевидно, что подрасти он не успеет.
Тогда-то Бестужев и затеял рискованную игру, делая ставку на жену наследника Екатерину, которая была умнее мужа, сильнее характером, а главное – в отличие от него давно отошла от немецких интересов. (Нет, главным, конечно же, было то, что Бестужев рассчитывал стать при такой государыне истинным правителем страны). Чем эта интрига закончилась, мы знаем: всемогущий канцлер пал, и сама Екатерина еле уцелела.
В последние годы царствования Елизаветы ее держава вела затяжную войну с Пруссией, а в Европе все гадали, сколько еще протянет императрица и что будет, когда она умрет и воцарится наследник.
В ноябре 1761 года государыня стала совсем плоха. Судя по симптомам, она страдала сердечной недостаточностью. Несколько раз совсем уже отходила – и дипломаты союзных держав слали в свои столицы панические донесения; потом царице становилось лучше – все немного успокаивались. Наконец 25 декабря Елизавета скончалась.
По крайней мере, она добилась того, что корона перешла к следующему монарху без потрясений. Никто прав нового государя не оспаривал.
Потрясения, впрочем, все равно произошли. Скучные времена закончились, начинались новые – турбулентные и непредсказуемые.