«Малые приключения»
Несколько пренебрежительный тон, в котором многие пишут о Елизавете и ее матриархальных временах, объясняется не только личностью самодержицы, но еще и тем, что ее правление отличалось чрезвычайной пассивностью. Оно, по выражению С. Платонова, «не оставило потомству ничего своего». Знаменитый деятель ранней екатерининской поры Никита Панин, личность совсем другого калибра, нежели Алексей Бестужев и тем более Петр Шувалов, несколько лет спустя отзовется о своих предшественниках весьма презрительно: «Сей эпох заслуживает особливое примечание: в нем все было жертвовано настоящему времени, хотениям припадочных людей и всяким посторонним малым приключениям в делах».
Однако подобная репутация как раз и была создана Екатериной II и ее соратниками, которым, как в свое время Елизавете по отношению к Анне, хотелось возвыситься по контрасту с предыдущим режимом. Это вообще очень распространенное в политике явление, а в русской историографии, в силу ее извечной «государственности», такие оценки часто прирастали намертво.
На самом деле пассивность и консервация, кажется, являлись совершенно сознательной стратегией елизаветинского правления. Пожалуй, в тогдашней ситуации этот путь был наиболее разумным. Стране требовался период спокойствия, залечивания ран, переваривания всей той пищи, которую она без разбора, огромными кусками проглотила при Петре Великом.
С самого начала новая царица заявила именно об этом со всей определенностью: что будет «наикрепчайше содержать» петровские заветы. Развивать и продвигать их дальше она не обещала.
Прежде всего Елизавета постаралась восстановить контуры системы государственного управления, существовавшей в 1725 году.
Она упразднила Кабинет, тем более что двое из его членов, кабинет-министры Остерман и Головкин, оказались злодеями и преступниками. Высшим органом власти был вновь провозглашен Сенат (в нем ни одного немца, все сплошь русские). Воскресли коллегии, получив точно те же, что при Петре названия. Во всех центральных учреждениях и губерниях вновь обрели силу прокуроры – с той же, что прежде функцией «государева ока». Вернулся из бытия даже Главный магистрат, центральная инстанция над городским самоуправлением.
Но реставрация была сугубо формальной. Городское самоуправление так и осталось на зачаточном уровне (при «ордынском» принципе государственной организации иного быть и не могло); прокуроры никого не подгоняли; коллегии ничего нового не затевали. Что же касается Сената, то он приобрел иной смысл, чем при Петре. Первый император отводил этому органу лишь функцию контроля за исполнением законов, теперь же Сенат совместил с судебно-административной властью еще и законодательную. Справляться с таким объемом работы он не мог, и через некоторое время (в 1756 г.) пришлось учредить «Конференцию при Высочайшем дворе» – собственно правительство, состоявшее из десяти конференц-министров. В их число ради пущей важности был включен и наследник престола. Тон в этом совете задавали Петр Шувалов и Алексей Бестужев-Рюмин, а после падения последнего его преемник Михаил Воронцов.
Единственная сфера управления, которую «курировала» сама императрица, следуя в этом примеру Анны Иоанновны, касалась вопросов государственной безопасности. При всем легкомыслии Елизавета Петровна не была беспечной и крепко держалась за власть. Генерал Ушаков, начальник Тайной канцелярии, сохранил свой пост и влияние, более того – получил приказ находиться при особе ее величества «безотлучно». Он подчинялся не Сенату, а непосредственно царице. После смерти Ушакова место занял верный человек А. Шувалов.
Как уже говорилось, Тайная канцелярия при мягкосердечной Елизавете работала еще активнее, чем при жестокой Анне. Доносчики ябедничали, вопли «Слово и дело!» не умолкали, застенки работали, дознаватели выискивали крамолу. Количество рассматриваемых дел по сравнению с «бироновщиной» сильно увеличилось – по меньшей мере вдвое.
В остальном же вклад государыни в управление был невелик. Ее личное заинтересованное участие угадывается лишь в принятии указов о том, какой длины носить кружева (ни в коем случае не длиннее трех пальцев), какому сословию можно и нельзя одеваться в шелка, да еще чтоб никто не разряжался в золото и серебро (очевидно, кроме самой императрицы).
Зато во всё вмешивался неутомимый Петр Шувалов, плодовитый на масштабные проекты. Из этих гор – и то не всегда – обычно рождались мыши.
Скажем, граф выступал в Сенате с эмоциональной речью о том, что российские законы народу непонятны в силу своей запутанности и трудных формулировок, отчего и происходит всё зло в стране. Вот если б составить простые и ясные законы, всё бы наладилось. Государыне идея понравилась, сенаторы немедленно постановили написать новые законы, ясные и всем понятные. Собралась комиссия, долго работала, в 1755 году составила Уложение, которое еще больше всё запутало. Десятилетие спустя придется составлять новое.
В другой раз граф Петр Иванович разразился трактатом «О разных государственной пользы способах», где совершенно справедливо писал, что главной силой страны является народ, а обязанностью правительства – «приведение народа… в лутчее ево состояние». В качестве первой меры для сохранения народа Шувалов предлагал учредить по всей границе форпосты «не менее пяти человек драгун при одном капрале или унтер-офицере», чтобы народ не сбегал за границу. Предлагались и другие меры, но, кажется, выполнили только первую.
Одним словом, «приключения в делах» действительно были невеликие, но все же меж ними попадались и полезные. Провели большую и крайне важную для живущей хлебопашеством страны работу по размежеванию земельных владений. Упомянутая выше отмена внутренних таможенных пошлин все же способствовала некоторому оживлению торговли и развитию купечества, хоть оно оставалось немногочисленным и в целом небогатым. Для сохранения и преумножения народа гораздо полезнее форпостов с унтер-офицерами оказалась забота о рождаемости. При Елизавете Петровне появляются первые профессиональные акушерки – «повивальные бабки», проаттестованные докторами и даже получающие казенное жалованье. Их пока хватало только на Петербург и Москву, а в остальные города обещали посылать, только «если будут лишние», но уже появились первые акушерские школы и даже особые врачи, называвшиеся «профессорами бабичьего дела».
Главным же благом было то, что народ предоставили самому себе, не мучая начальственными гиперпроектами, чрезмерным регламентированием и экстренными поборами. Наоборот, в 1752 году были прощены недоимки за двадцать с лишним лет – огромное облегчение. Предоставленная сама себе, Россия оказывалась весьма жизнеспособной и даже успешной страной. В манифесте о прощении долгов объявлялось: «Империя так силою возросла, что лучшего времени своего состояния, какое доныне ни было, несравненно превосходит в умножившемся доходе государственном и народа, из которого состоит и комплектуется высокославная наша армия, ибо как в доходах, так и в упомянутом народе едва не пятая часть прежнее состояние превосходит».
Получается, что «сонное время» для обычных людей оказалось легче и здоровее не только «нервных» лет, но и великих петровских, а затем екатерининских побед, меж которыми хронологически расположен этот период.
В том, что касается окраинных и инородных (по отношению к титульному этносу) областей империи, правительство никакого осмысленного курса не проводило – лишь реагировало на возникающие там проблемы.
Единственной административной акцией на этом фронте было внезапное и странное восстановление гетманства на Украине. В этом Елизавета уж точно не следовала заветам отца, потратившего немало сил на то, чтобы ослабить и вовсе отменить этот атрибут малороссийской автономии. Анна, не клявшаяся в верности петровской политике, с 1734 года держала место гетмана пустым, приучая юго-западную окраину империи к прямому управлению. Провинцией руководил российский чиновник, именовавшийся министром.
И вдруг в 1747 году вышел царский указ гетману снова быть, притом с прежними правами, то есть на положении полусамостоятельного вассала. Малороссийские дела передавались в ведомство Иностранной коллегии, тем самым область официально как бы выходила из состава метрополии и превращалась в протекторат.
Этот противный имперской логике шаг объяснялся двумя субъективными причинами. Во-первых, незадолго перед тем государыня совершила поездку на Украину, и повсюду ее встречали депутации, чередовавшие лесть с верноподданнейшими просьбами о восстановлении старинной привилегии. Добрая Елизавета Петровна смилостивилась. А во-вторых, она хотела сделать приятное фавориту Алексею Разумовскому, чей брат Кирилл и получил гетманскую булаву (назначение выглядело как выборы, но сути это не меняло).
К тому времени Кирилл Разумовский имел уже множество почетных званий (в том числе президента Академии наук), а гетманский титул возносил его на еще большую высоту, но молодой, блазированный вельможа, уже забывший, что в детстве пас на Украине коров, такой чести не обрадовался. Он попытался завести в своей резиденции европейские обычаи с балами и спектаклями, но все же очень томился в глухом Глухове по столичному блеску и при первой возможности надолго сбегал в Москву или Санкт-Петербург.
Восстановление гетманства нисколько не прибавило Украине вольностей и осталось не более чем временной аберрацией. Эволюция империи обратного хода не знает.
Если украинские события были скорее комичными, то в заволжских лесах в 1755–1756 годах развернулась настоящая трагедия.
Там вновь разгорелось башкирское восстание, более кровавое, чем в 1735–1740 гг. Причиной возмущения стали отмена права местных жителей на добычу соли, грубое миссионерство и попытки перевести часть податного населения в крепостные.
Восставшие убивали чиновников и солдат, жгли почтовые станции и казенные заводы.
Мятеж вспыхнул в разных местах, но не слился в единое движение, поэтому правительственные отряды гасили очаг за очагом – с крайней жестокостью. Из центральных губерний слали новые и новые войска, число которых в конце концов достигло пятидесяти тысяч (при том что всех башкиров с женщинами и детьми насчитывалось тысяч двести). В итоге примерно четверть народа попросту ушла от притеснений за границы империи – в казахскую степь.
Кирилл Григорьевич Разумовский. П. Батони
Война начала затихать, когда правительство отказалось от самых непопулярных мер вроде принудительной христианизации или прикрепления крестьян к земле.
Героем башкирского восстания был мулла Габдулла Галиев по прозвищу Батырша. Главным его оружием было слово. Батырша выпустил воззвание ко всем башкирам и мусульманам не поддаваться власти христиан и объявить им священную войну. Этот идеолог сопротивления в конце концов был выдан врагу своими соплеменниками – теми, кто остался верен властям.
Поскольку милостивая Елизавета Петровна на смертную казнь никого не отправляла, Батыршу иссекли кнутом, вырвали ноздри и посадили в Шлиссельбургский каземат, а потом, чтобы не дерзил, еще и вырвали язык. Но мулла не смирился и онемев. Однажды он напал на тюремщиков, убил четверых и погиб сам.
Скоро башкиры станут одной из главных ударных сил Пугачевской войны.
Сибирские и американские экспедиции приостановились, но колонизация продолжалась, такая же непродуманная, как при Анне Иоанновне. На дальнем северо-востоке континента, на Чукотке, коренное население никак не смирялось с попытками завоевания. Все мужчины были охотниками и быстро научились владеть огнестрельным оружием. В отличие от Башкирии, отправить туда, на край света, большие контингенты войск было невозможно, и у империи не хватало сил справиться с упрямыми туземцами. Ожесточение было невероятное. Если чукотские воины видели, что враг одолевает и отступить некуда, они предпочитали убить собственных жен и детей, а самим «прирезаться», но не сдаваться.
В 1747 году главный русский каратель майор Павлуцкий был разгромлен в большом бою и убит. В 1752 году пленные коряки захватили здание тюрьмы в Охотской крепости, перебив охрану, и какое-то время выдерживали осаду, а потом сожгли себя, но не сдались. После этого солдаты на всякий случай перебили вообще всех коряков Охотска, потому что «их было слишком много, а русских слишком мало».
В начале 1760-х годов власти подсчитали приход-расход, и оказалось, что за время присутствия на Чукотке казна получила дани на 29 тысяч рублей, а потратила почти миллион четыреста тысяч. Овчинка явно не стоила выделки. После этого, уже при Екатерине II, произошло редкое в мировой истории колониальных захватов событие: конкистадоры оставили туземцев в покое, срыли свои форпосты и ушли. Империя проиграла.
Рост населения и доходов
Об экономическом развитии рассказывать почти нечего. Все двадцать лет правительство занималось почти исключительно финансами, чтобы как-то сводить концы с концами. Но и в этом отношении сделано было немногое.
Для оживления торговли помимо отмены внутренних таможен был еще учрежден заемный банк для негоциантов, который под небольшие проценты выдавал кредиты на проведение коммерческих операций, однако купеческое сословие по-прежнему оставалось малочисленным и даже еще не оформилось в отдельное сословие.
Как уже говорилось, государство проводило не слишком удачные эксперименты с ценами на два стратегических казенных продукта, вино и соль.
В 1746 году Елизавета велела в столице убрать все кабаки, находившиеся на «больших знатных улицах» – наверное, ее величеству было неприятно смотреть из кареты на пьяных.
Однако от этого запрета случился большой убыток, и кабаки вернули обратно. В целом по стране «пьяная торговля» приносила 1,2–1,3 миллиона рублей в год, а косвенные убытки от алкоголизма никто не подсчитывал.
Другая поощряемая сверху вредная привычка, табакокурение, пока не оправдывала надежд, которые возлагал на этот новый источник дохода Петр Первый. Русские потихоньку обзаводились трубками, и за 1750-е годы стоимость табачного откупа (монополия продавалась частным лицам) выросла почти вдвое, но это все еще были мизерные деньги – 70 тысяч за год.
Несравненно важнее был стабильный доход от казенной соли, приносивший миллиона три.
Но и он уступал по важности главной статье бюджетного наполнения – подушному налогу. В хозяйственном смысле Россия того времени фактически была моноэкономикой: ее основным финансовым ресурсом являлись крестьяне. Потому-то Петр Шувалов и прочие государственные мужи так заботились о приросте населения. Сколько душ, столько и денег.
В этом отношении народ охотно помогал правительству: плодился и размножался, чему способствовали улучшившиеся условия жизни. В царствование Елизаветы проводилось две переписи («ревизии»), поэтому демографическая динамика хорошо известна.
В 1743 году Сенат известил царицу, что за предыдущее царствование податное население сократилось на миллион человек, что привело к серьезному падению доходов. Мужских душ, с которых брали налоги, насчитали 6 миллионов 643 тысячи. С них собиралось пять миллионов триста тысяч рублей.
Перед самым концом царствования, в 1761 году, опять прошла ревизия, и оказалось, что теперь в стране 7 363 348 податных душ, что вызвало соответственное пополнение ежегодного бюджета на одиннадцать процентов. То есть ключевой сектор экономики – живые люди – благополучно расширялся.
Общее население России с учетом женского пола, инородцев и неподатных сословий в это время составляло что-то около двадцати трех миллионов (по сравнению примерно с пятнадцатью миллионами на исходе петровского времени).
Высшее сословие, дворянство, насчитывало около полумиллиона человек, духовенство – тысяч триста, чиновников разного звания было тысяч двести, солдат и матросов перед началом Семилетней войны – под двести тысяч (по спискам; на самом деле значительно меньше). Стало быть, все неподатные сословия суммарно составляли пять процентов от общего числа россиян.
Курс на расширение прав дворянства за счет других классов сохранялся и при Елизавете. В 1746 году вышел новый указ, окончательно запретивший всем прочим сословиям покупать «души» как с землей, так и без земли. Процесс превращения дворян из государственных слуг, обремененных множеством обязанностей, в прослойку, обладающую особенными привилегиями, продолжался. Крестьяне же попадали во все большую полную зависимость от помещиков. Важной вехой стал указ 1760 года, давший право барину по собственной воле ссылать неугодных крепостных в Сибирь, то есть фактически наделивший его судебными полномочиями.
Невский проспект. Я. Васильев
Смягчение нравов
Самым отрадным, да, пожалуй, и самым исторически значимым результатом елизаветинского времени был не рост населения и даже не некоторое облегчение народных тягот (к тому же закончившееся в 1757 году с началом большой войны), а довольно заметная гуманизация общества и некоторые успехи просвещения. До этой государыни Россия была страной очень жестокой, человеческая жизнь здесь стоила дешево, казни и изуверские истязания считались чем-то обыденным. И вот за двадцать лет не было исполнено ни одного смертного приговора! Лишение жизни как высшая мера наказания в законе сохранялось, но императрица неизменно миловала осужденных. Само прекращение публичных казней, доселе зрелища вполне обычного, было на пользу нравственному здоровью народной массы.
Неоднократно проводились амнистии, по которым заключенных выпускали на волю, а сосланных возвращали из дальних мест. Допросы с пристрастием не вовсе исчезли, но теперь пытка применялась гораздо реже. Сначала, в 1742 году, запретили пытать несовершеннолетних – большой прорыв для эпохи, когда малолетним преступникам не делали никакого снисхождения даже и в Европе. Затем пошли еще дальше. В указе 1751 года было вообще высказано сомнение в целесообразности пыток как способа выяснения истины, и рекомендовалось от них воздерживаться, «чтобы, не стерпя пыток, не могли на кого и напрасно говорить, и те б, на кого станут говорить, и невинные не могли подпасть напрасному истязанию». Нет, вовсе этот метод дознания не запретили, но на практике стали применять лишь в особо серьезных случаях.
Ты суд и милость сопрягаешь,
Повинных с кротостью караешь,
Без гневу злобных исправляешь,
Ты осужденных кровь щадишь.
Такими словами славил Ломоносов царицу в день ее тридцатисемилетия.
Столь милосердных времен Русь никогда не видела, но более существенно другое. Впервые – пока еще очень слабо, едва-едва – стало проступать доселе неведомое явление, которое С. Соловьев замечательно определяет следующим образом: «К человеку начинают относиться с бóльшим уважением». Для России это было чем-то невиданным.
На то имелись, конечно, и объективные причины. В Европе наступил Век Просвещения, его благотворный отсвет доходил до всех окраин континента, от Испании до России. Но все же первая заслуга несомненно принадлежала самой монархине. При всей своей поверхностности, безалаберности, комичности Елизавета Петровна безусловно была человеком милосердным и, как тогда говорили, добросклонным.
В сущности, от верховной власти зависит не столь уж многое. Даже если она безраздельна, пространство ее маневра всегда ограничено, а если правитель не понимает пределов возможного, наступает расплата. (Главный урок русского восемнадцатого века именно в этом, о чем пойдет речь в разделах, посвященных Екатерине Второй и Павлу Первому). Но верховная власть может задавать тон и подавать пример, создавать общественную атмосферу, поощрять один стиль поведения и порицать другой. Если она груба и жестока, такими же становятся и нравы; если великодушна и сострадательна, добреет и общество.
И вот в 1753 году уже не царица просит свой Сенат, а наоборот, Сенат просит царицу смягчить суровость законов – заменить калечащее наказание (отсечение руки у воров) клеймением. Елизавета охотно соглашается, а кроме того проявляет заботу о семьях осужденных, оставляя женам и детям часть имущества для пропитания.
Во многих указах царицы звучит искреннее печалование о неправдах и желание их исправить. Эти порывы отдают маниловщиной, и все же они прекрасны. «С каким мы прискорбием по нашей к подданным любви должны видеть, что уставленные многие законы для блаженства и благосостояния государства своего исполнения не имеют от внутренних общих неприятелей, – обращается Елизавета к Сенату в 1760 году. – …В таком достойном сожаления состоянии находятся многие дела в государстве и бедные, утесненные неправосудием люди, о чем мы чувствительно соболезнуем, как и о том, что наша кротость и умеренность в наказании преступников такое нам от неблагодарности приносят воздаяние. Повелеваем сим нашему Сенату как истинным детям отечества, …все свои силы и старания употребить к восстановлению желанного народного благосостояния; хотя нет челобитен и доносов, но по самым обстоятельствам, Сенату известным, зло прекращать и искоренять. Всякий сенатор по своей чистой совести должен представить о происходящем вреде в государстве и о беззаконниках, ему известных, без всякого пристрастия, дабы тем злым пощады, а невинным напрасной беды не принесть».
Внешние перемены были незначительны, поскольку в стране вообще мало что происходило, и сосредоточивались главным образом в новой столице, где находился двор. Там возводили пышные дворцы в стиле высокого барокко, строили каменные мосты, разбивали парки и сады, соседствовавшие с еще не осушенными болотами. Жизнь Санкт-Петербурга почти целиком зависела от того, где находится императрица. Когда она отсутствовала (Елизавета надолго, иногда на полгода уезжала в Москву), с нею отправлялся весь двор, и странный город будто замирал. Екатерина II в своих записках рассказывает: «В отсутствие двора петербургския улицы зарастали травой, потому что в городе почти не было карет».
Пренебрегая государственными делами, Елизавета очень заботилась о том, как выглядит ее столица. Я уже рассказывал, что царица пыталась придать «знатным улицам» приличный вид, изгнав оттуда питейные заведения, и чем это закончилось. Государыня вообще придавала большое значение благопристойности, что было очень невредно для общественных нравов после разгула и похабств предыдущих царствований, от Петра с его всепьянейшими празднествами до Анны Иоанновны с ее скабрезной шутовской свадьбой в Ледяном Доме. Вместо кабаков в Петербурге учредили «герберги» (от немецкого Herberge, «постоялый двор»), устроенные по европейскому образцу: с кофеем, виноградными винами и бильярдом. Запретили старинный обычай, шокировавший иностранцев, – чтобы мужчины и женщины вместе мылись в бане. В городе все чаще появлялись с гастролями иностранные театральные труппы.
Возник наконец и русский театр, первоначально созданный в Ярославле купеческим сыном Федором Волковым, а затем по особому постановлению Сената переведенный в Петербург. Появились и первые авторы, писавшие комедии и трагедии для русской сцены.
Основоположником отечественной драматургии считается Александр Сумароков. Первая его пьеса «Хорев», согласно тогдашней моде на патриотизм, была посвящена древней русской истории – высоким придворным страстям времен легендарных киевских князей. У персонажей были звучные, никогда не бывавшие имена – Оснельда, Астрада, Завлох. Между собой они разговаривали примерно таким языком:
Молчи, не представляй мне браков,
Несчастной мне к тому ни малых нет признáков.
Довольно! Я хочу из сих противных мест.
О жалостна страна! О горестный отъезд!
Непривычной к новому зрелищу публике эти представления нравились, национальный театр прижился, а имя первого собственного драматурга заняло почетное место в истории русской литературы. Правда только имя. С. Соловьев с почтительной витиеватостью пишет: «Так как Сумароков не обладал сильным талантом в изображении природы человеческой и не мог успешно бороться с языком, не вышедшим еще из хаотического состояния, то и не предохранил своих произведений от забвения».
Скромное начало русской драматургии
Театральные изыски облагораживали жизнь весьма небольшого круга столичных жителей, но шире был слой, затронутый развитием учености.
К началу Елизаветинской эпохи в военной империи на более или менее достойный уровень было поставлено лишь военное образование. Существовали Шляхетский кадетский корпус (выпускавший и некоторое количество гражданских чиновников), две морские академии (по одной в обеих столицах), артиллерийская и инженерная школы.
Из «мирных» учебных заведений имелись только старинная Славяно-греко-латинская академия, где преподавали монахи, и петровская Десиянс-Академия, официальная оценка деятельности которой в указе 1747 года звучит довольно безжалостно: «По сие время Академия Наук и Художеств плодов и пользы совершенно не произвела».
В сороковые и пятидесятые годы, в значительной степени стараниями Ивана Шувалова, состояние российского просвещения значительно улучшилось.
Пагубное положение флота, обнаружившееся во время шведской войны, побудило правительство заняться не только ремонтом и постройкой кораблей, но и кадрами. Вместо прежних академий, влачивших довольно жалкое существование, была создана новая, хорошо устроенная, – Морской академический шляхетский корпус на Васильевском острове. Там обучались 500 гардемаринов.
Обновилась и Славяно-греко-латинская академия, в которой кроме богословских дисциплин теперь стали преподавать физику, метеорологию и даже основы психологии.
Очень повысился статус Академии наук. Ее возглавил большой вельможа – Кирилл Разумовский. Мы видели, что в качестве украинского гетмана он ничем выдающимся себя не проявил – но от символического правителя символической автономии инициативы и не требовалось. Зато в качесте президента Десиянс-Академии, пускай тоже номинального, юный Кирилл Григорьевич сделал немало полезного.
Этот бывший деревенский мальчишка, по прихоти Фортуны, безо всяких личных заслуг взлетевший к самому подножию трона, еще в четырнадцать лет пас коров, а в семнадцать уже был сиятельным графом и одним из образованнейших вельмож своего времени. Второе обстоятельство здесь еще удивительнее первого. Объяснялось оно тем, что перед тем, как быть выпущенным в большой свет, брат фаворита прошел курс учения в Европе, куда его сопровождал личный ментор, академический адъюнкт Григорий Теплов. Юноша поучился в Германии, Италии и Франции, набрался европейских привычек и по возвращении в Санкт-Петербург, всего восемнадцати лет от роду, возглавил главное (собственно, единственное) научное учреждение империи.
Польза, которую граф приносил Академии наук, состояла не в мудрых наставлениях и великих открытиях, а просто в том, что своим именем он прибавлял статуса этому пока непривычному институту, ну и, конечно, делился со своей нестандартной «вотчиной» частью несметных личных богатств.
Первое здание Московского университета (на месте нынешнего Исторического музея)
Академия стала процветать: получила новый регламент и щедрое финансирование, обрела стройную и осмысленную структуру. Очень поднялся престиж членов Академии, каковых могло быть не более двадцати – десять действительных, то есть присутствующих, и десять почетных, иностранных. Вскоре лучшие умы Европы стали добиваться этого звания, поскольку к нему прилагалось еще и солидное денежное вознаграждение.
Академия пока сохраняла дополнительную функцию учебного заведения, при ней существовала гимназия на двадцать студентов (тех, кто оказывался невосприимчив к знаниям, сплавляли в Академию художеств, что по-своему тоже демонстрировало новое уважительное отношение к наукам).
Однако самое примечательное событие произошло не в Петербурге, а в Москве. В 1755 году, по предложению академического профессора Михайлы Ломоносова, поддержанному Иваном Шуваловым, там открылся университет. Самой старой высшей школой империи мог бы считаться Дерптский университет, основанный еще в 1632 году, но при завоевании Прибалтики царю Петру было не до педагогики, поэтому профессора со студентами разбежались кто куда, и университет закрылся. Таким образом детище Ломоносова и Шувалова стало первенцем российского высшего образования.
Правда, сначала в Московском университете было всего три факультета (юридический, медицинский, философский) и только десять профессоров, а также две гимназии – для «благородных» и для «простых».
Подобные успехи просвещения могут показаться скромными, но это были ростки, из которых со временем поднимутся великая наука и блистательная культура – лучший вклад России в эволюцию человечества.
Великий Петр лишь изобразил из своей державы Европу: побрил, нахлобучил парик с треуголкой, научил маршировать в ногу под барабан. При невеликой дочери Петра страна начала приобретать не поверхностные, но сущностные черты европейской цивилизации, а затем приступила и к формированию своей собственной. В этом и заключается благотворность елизаветинского времени.