Евразийская империя. История Российского государства. Эпоха цариц — страница 8 из 14

Великое время

Власть

Грустная сказка

Чтобы период национальной истории оказался великим, то есть сопровождался бы грандиозным рывком в развитии, необходимы два условия: во-первых, готовность и даже насущная потребность страны к подобному прорыву и, во-вторых, наличие лидера или лидеров, способных возглавить и направить это движение.

Первое условие к началу 1760-х годов в России вполне созрело, а, пожалуй, что и перезрело. Бывшее московское царство превратилось в империю уже несколько десятилетий назад, и за это время новая государственная система, изжив петровские эксцессы и залечив травмы, вполне утвердилась. Империя немного пошаталась, но в конце концов твердо встала на ноги и теперь могла шагать дальше. Если марш не состоялся, то лишь из-за того что вторая нога хромала: русские самодержцы, а вернее самодержицы, по масштабу личности мало соответствовали потенциям великой державы, раскинувшейся от Балтики до Берингова пролива и окруженной либо слабыми соседями, либо весьма условными границами.

Изменение произошло, когда во главе государства наконец оказалась правительница пускай не петровской энергии, но зато гораздо большего здравомыслия, главное же – чей ум был устремлен не на мелкое, как у Анны или Елизаветы, а на грандиозное. Екатерина II хотела быть великой, и ее амбиции совпали с вектором, на который была нацелена модернизированная евразийская империя.

Эта женщина не обладала ни выдающимися талантами, ни предвидением, ее планы сплошь и рядом оказывались непродуманными, но она высоко целила и умела, промахнувшись, скорректировать прицел – этих качеств для величия оказалось достаточно.

Следует лишь оговориться, что применительно к стране величие вовсе не означает счастья и благополучия жителей. Во всяком случае не в России. Исторически это всегда была довольно странная великая держава, в которой обогащение государства вполне могло сопровождаться обнищанием населения, а громкие военные победы не сопровождались материальными выгодами. Екатерининское величие продемонстрировало эту грустную истину не менее наглядно, чем величие петровское, и привело к огромному народному восстанию, настоящей крестьянской войне.

Верно и другое: в «великие времена» тяжело жить, но про них интересно рассказывать.

Повесть о том, как дочь мелкого немецкого князька стала великой государыней великой империи, – это очередная волшебная сказка, на которые так щедра русская история XVIII столетия. Судьба второй Екатерины по-своему не менее удивительна, чем судьба первой. Та, конечно, начинала совсем уж из ничтожества, зато вторая взлетела на куда бóльшую высоту и оставила неизмеримо более глубокий след в истории.

Фортуна вела с Софией-Августой-Фредерикой Ангальт-Цербстской (так звали принцессу) какие-то очень непростые игры. Ее отец, владетель карликового северогерманского княжества площадью в тысячу квадратных километров, был небольшим начальником в армии тогда еще очень скромного королевства Пруссия. Эта отцовская служба и стала первопричиной последующих событий.

В начале 1740-х годов антипрусская «система» Бестужева-Рюмина в российской политике еще не утвердилась, и Елизавета Петровна подумывала женить своего юного наследника Петра Федоровича на сестре нового прусского короля Фридриха II. Но, по выражению С. Соловьева, «Фридриху жаль было расходовать свою сестру на русских варваров», и взамен он предложил прислать в Петербург дочь одного из своих генералов, фюрста Ангальт-Цербстского. Помогло то, что девочка были племянницей несостоявшегося мужа Елизаветы, Карла Гольштейн-Готторпского, умершего накануне свадьбы – для сентиментальной императрицы это имело значение. Она согласилась взглянуть на захудалую принцессу, и София-Августа-Фредерика в сопровождении матери отправилась за тридевять земель на смотрины. Вот и всё, что сделала для четырнадцатилетней немки Фортуна. Дальнейшее – заслуга самой девушки.

В то время как мать настроила против себя царицу и двор своей сварливостью и мелочностью, юная Фикхен (уменьшительное от Фредерики) совершенно очаровала Елизавету, и прежде всего тем, что всячески демонстрировала истовое желание перестать быть иностранкой и сделаться русской. То ли по природной сметливости, то ли в силу врожденного такта девочка выбрала самый правильный для тогдашнего Петербурга стиль поведения. Она старательно учила язык и молитвы, а когда тяжело заболела и ее хотели причастить, попросила позвать православного священника и тем окончательно завоевала сердце государыни. Ее такая невеста вполне устраивала, а жениха никто не спрашивал.

Интересно, что уже в этом возрасте Екатерина Алексеевна (так принцессу стали звать после перемены религии) мечтала не о романтической любви, а совсем о другом. «В ожидании брака сердце не обещало мне много счастья. Одно честолюбие меня поддерживало; у меня в глубине сердца было что-то такое, что никогда не давало мне ни на минуту сомневаться, что рано или поздно я сделаюсь самодержавной повелительницей России», – рассказывает она в своих «Записках». Так всё и будет: мало счастья, но много величия.

Портрет юной Екатерины в охотничьем костюме. Г.-Х. Гроот

Семнадцатилетнего жениха и шестнадцатилетнюю невесту обвенчали в августе 1745 года. Принц, доставшийся ангальтской Золушке, оказался совсем не сказочным.

Бывший Карл-Петер-Ульрих, а ныне Петр Федорович может считаться классической жертвой антипедагогического воспитания, в котором все было перепутано: в годы, когда ребенку требуются любовь и ласка, мальчика держали в ежовых рукавицах и всячески унижали, а начиная с переходного возраста, когда нужна дисциплина, его окружили раболепным почтением и вконец испортили.

В одиннадцать лет он остался круглым сиротой и попал под опеку грубого, неумного воспитателя голштинского обер-гофмаршала Отто Брюммера. Тот при малейшей провинности бил своего подопечного по щекам, лупил хлыстом, ставил коленями на горох, прицеплял ослиные уши и так далее. В то время никто не помышлял, что Карл-Петер может унаследовать российский престол, поэтому учили его не русскому языку, а шведскому – принц ведь считался претендентом на шведскую корону. Но и она ему не светила. Маленькое, бедное, ополовиненное Данией голштинское княжество – вот все, на что он мог рассчитывать.

Когда же четырнадцати лет отрок вдруг был объявлен наследником великой империи и переселился в Петербург, всё переменилось. Петр словно кинулся наверстывать свое непрожитое детство, да так в этом состоянии и зафиксировался. По меткому выражению В. Ключевского, «на серьезные вещи он смотрел детским взглядом, а к детским затеям относился с серьезностью зрелого мужа».

Попытки приобщить наследника к российским государственным делам были тщетными. В восемнадцать лет он был введен в состав Конференции, высшего правительственного органа, но скучал в нем – зато с большим увлечением, дважды в неделю, заседал с министрами своего крошечного герцогства, которым управлял с расстояния в 2000 километров.

Имея возможность командовать настоящими армейскими соединениями, Петр предпочитал муштровать на прусский манер свою карманную голштинскую воинскую команду, а еще лучше – играть в солдатики с дворцовыми лакеями. Он обожал всякие мелкие шалости и проказы, в церкви передразнивал священников, скакал по дворцу на одной ножке, эпатировал своими выходками придворных дам, а однажды провертел в стене дырку, чтобы подглядывать за императрицей. Та, рассказывают, горько плакала, видя, каков у нее наследник.

Впрочем безжалостные оценки Петра Федоровича, каковых сохранилось великое множество, не следует воспринимать с абсолютным доверием. Почти все они относятся уже к времени Екатерины, которой было выгодно изображать свергнутого супруга ничтожеством и идиотом. Как мы увидим, действия Петра III в качестве императора не соответствуют этому установившемуся образу. И все же нужно сильно постараться, чтобы выудить из воспоминаний современников что-то положительное об этом царе-неудачнике. Князь Щербатов пишет, что Петр был «одарен добрым сердцем»; еще он отличался хорошей памятью и мог без запинки перечислить всех русских государей, начиная с Рюрика; знал несколько языков (хоть по-русски изъяснялся неважно); не любя отвлеченные науки, охотно изучал дисциплины практические вроде фортификации или баллистики, в чем был очень похож на своего великого деда. Вот, пожалуй, и все достоинства мужа, который достался Екатерине.

Сначала он пытался превратить жену в соучастницу своих ребяческих забав: учил делать манипуляции с ружьем, стоять на карауле, играл с нею в карты и в солдатики. Если бы целью Екатерины было супружеское счастье, она, вероятно, отнеслась бы ко всему этому с умилением, но, как мы помним, целью честолюбивой девушки являлась не любовь, а величие. Инфантилизм мужа вызывал у великой княгини только презрение. Меж ними возникло отчуждение, постепенно перешедшее во враждебность. Понадобилось чуть ли не десять лет, чтобы этот брак выполнил свою династическую задачу – произвел наследника. В 1754 году родился мальчик (ходили и до сих пор ходят слухи, что настоящим отцом был камергер Салтыков). Императрица велела назвать младенца Павлом и забрала его к себе. Екатерине разрешалось видеться с сыном редко, в присутствии государыни. Таким образом, ни настоящей жены, ни настоящей матери из молодой женщины не получилось. Рождение сына не улучшило, а ухудшило ее положение. Теперь она исполнила свою функцию и стала никому не нужна. Третируемая мужем и царицей, окруженная наушниками и ябедниками, она вела печальное, полное унижений существование – и так длилось целых 18 лет.

Единственным утешением Екатерины (пока она не научилась заводить любовников) было чтение книг, питавшее ее ум и стимулировавшее, казалось, несбыточные мечты о великих деяниях. Начинала она с романов, потом перешла к чтению серьезному, сформировавшему ее взгляды. Это были в первую очередь сочинения французских просветителей: Вольтера, Монтескье, Руссо, Дидро, Д’Аламбера. «Никогда без книги и никогда без горя», – так описывала она свою уединенную жизнь.

Вела себя при этом великая княгиня очень умно – старалась со всеми ладить, была скромна и тактична, скрытна, осторожна, демонстративно набожна и патриотична. Сама она пишет об этом следующим образом: «Я не обнаруживала предпочтения ни в какую сторону, ни во что не мешалась, показывала всегда ясный вид, много предупредительности, внимания и учтивости ко всем, и так как я от природы была очень веселого нрава, то с удовольствием видела, что день ото дня приобретала более привязанности в публике, которая смотрела на меня как на интересную и неглупую молодую особу. Я оказывала большое почтение к моей матери, беспредельную покорность императрице, глубокое уважение к великому князю и прилагала величайшее старание снискать любовь публики».

Неудивительно, что со временем у супруги наследника появились серьезные союзники, рассчитывавшие ее использовать в политических целях. Царица постоянно болела, и большие люди тревожились за свое будущее. Шуваловы делали ставку на Петра; враждовавшие с ними Разумовские стали ориентироваться на Екатерину. Уже тогда, во второй половине 1750-х, многим приходило в голову, что она больше пригодна для роли монарха, чем легкомысленный голштинец. Бестужев-Рюмин, зная о пропрусских симпатиях наследника, развернул целую интригу в пользу Екатерины, что, как уже рассказывалось, закончилось для хитроумного канцлера политическим крахом. Попала в немилость и великая княгиня, чуть было не высланная из России. Свое положение Екатерина сохранила лишь благодаря ловкости и присутствию духа, но с тех пор постоянно находилась под подозрением и надзором. От своих честолюбивых планов она, впрочем, не отказалась и стала заводить новых сторонников, о которых речь впереди. Была надежда на то, что Елизавета, очень недовольная своим беспутным наследником, передаст корону маленькому Павлу Петровичу, а Екатерина станет регентшей.

Возможно этим бы и закончилось, но царица умерла раньше, и на престол без каких-либо осложнений взошел давно утвержденный преемник.

Со смертью Елизаветы Петровны болезненная династия Романовых, ни один мужчина которой не дожил до старости, пресеклась окончательно (из десяти монархов двое, Екатерина I и Иоанн VI, строго говоря, не были Романовыми). На русском престоле утвердился Гольштейн-Готторпский дом, который во имя преемственности взял себе прежнее имя. Отныне и до самого конца империи страной правили самодержцы, доля русской крови у которых постоянно уменьшалась. Последний царь Николай II будет русским на полтора процента (что, впрочем, не сильно отличалось от ситуации с другими европейскими династиями, где было принято женить наследников на иностранных принцессах).

Короткое царствование Петра III

Репутация пустоголового ничтожества настолько приросла к супругу Екатерины, что, непредвзято рассматривая его действия в качестве самодержца, испытываешь некоторое удивление. За шесть месяцев своего правления Петр III успел не так уж мало, причем его решения и указы выглядят совсем не глупо.

Начнем с единодушно осуждаемого отечественными историками замирения с Фридрихом II. Принято считать, что из-за одного ребяческого преклонения перед великим полководцем новый русский император свел на нет все жертвы и траты четырех лет войны, отказавшись от территориальных приобретений и избавив Пруссию от неминуемого разгрома. Однако тут возникают вопросы. Курляндия, которую желала присоединить Елизавета Петровна, и без того находилась в зоне российского влияния (впоследствии она войдет в состав империи безо всякого кровопролития). Что же касается Пруссии, то ее силы и так уже были подорваны, опасности это королевство более не представляло, а вот окончательное его уничтожение чрезмерно возвысило бы Австрию и изменило баланс европейских сил. Вряд ли это было бы на пользу Российской империи. Самым убедительным доказательством разумности выхода русских из конфликта является то, что, захватив власть, Екатерина и не подумала возобновить боевые действия, хотя европейская война еще не завершилась.

Таким образом, Петр III дал своей державе мир и обеспечил ей на будущее очень выгодные позиции в Европе: ближайшие соседи, Австрия и Пруссия, во-первых, обе теперь находились в неплохих отношениях с Россией, а во-вторых, гораздо больше ослабленные войной, должны были относиться к ней как к старшему партнеру (чем вскоре и воспользуется Екатерина при разделе Польши). Чем же тогда, даже с имперской точки зрения, была дурна мирная инициатива Петра Федоровича?

Начал он свое правление еще и с того, что помиловал многих, кого репрессировали при Елизавете, то есть оказался милосерднее своей восхваляемой за доброту предшественницы. Вернулись из заточения и ссылки Бирон и Миних, изломанный на пытке Лесток, лишенные языка светские сплетницы Наталья Лопухина с Анной Бестужевой, равно как и многие другие. Единственный, кто не был прощен, – интриговавший против Петра Федоровича бывший канцлер Бестужев, но никаким новым гонениям его не подвергли. Опал вообще не было. Фаворит скончавшейся царицы Алексей Разумовский, враждебный Петру Федоровичу, просто переселился в свой дворец; его брат Кирилл остался при всех своих должностях.

В правительстве было несколько дельных людей: Иван Шувалов, Михаил Воронцов, тайный секретарь Дмитрий Волков. Последнего считают автором изданных в это время постановлений, среди которых не было ни одного вздорного, а несколько представляются почти революционными.

Одним из первых указов император отменил высокие цены на соль, установленные по инициативе прожектера Петра Шувалова, что сильно облегчило жизнь народа. Затем была упразднена зловещая Тайная канцелярия, причем в документе говорилось: «Ненавистное выражение, а именно “слово и дело”, не долженствует отныне значить ничего, и мы запрещаем: не употреблять оного никому». Поистине эпохальное событие! Отменялись преследования против старообрядцев, которым дозволялось беспрепятственно следовать своей вере и обычаям, а тем, кто эмигрировал, дозволялось вернуться на родину. Был учрежден Государственный банк, которому поручалось напечатать бумажные деньги «яко самое лучшее и многими в Европе примерами изведанное средство» – важная веха в истории российского финансового дела.

Император Петр III. Неизвестный художник. XVIII в.

Главное же – были приняты два закона, имевшие огромное историческое значение: о дворянской вольности («Дворянам службу продолжать по своей воле, сколько и где пожелают») и о секуляризации церковных земель, отчуждавшихся в пользу государства. Эти меры были подхвачены и реализованы уже при Екатерине, которая всю заслугу забрала себе, поэтому подробнее мы остановимся на них позднее.

Н. Павленко пишет, что за полгода этого царствования новых законов было обнародовано едва ли не больше, чем за двадцатилетнее правление Елизаветы. Когда же обрадованное предоставленной вольностью дворянство выразило желание собрать деньги на золотую статую благодетелю, Петр ответил: «Сенат может дать золоту лучшее назначение, а я своим царствованием надеюсь воздвигнуть более долговечный памятник в сердцах моих подданных».

Нет, этот человек в государственных делах определенно не был тем беззаботным дурачком, каким его изображают. Если же он не сумел воздвигнуть себе «долговечного памятника», то причина здесь состояла в беззаботности иного рода – неумении удержать на голове корону.

В качестве чуть ли не основной причины непопулярности Петра III поминают подготовку войны с Данией за чуждые русскому солдату голштинские интересы, но можно подумать, солдаты понимали, ради чего они прежде воевали с Пруссией. Ради того, чтобы Австрия вернула себе Силезию? К тому же до сражений дело скорее всего не дошло бы. Дания очень испугалась противостояния с Российской империей, которой к тому же обещал поддержку Фридрих, и выразила готовность участвовать в «негоциях» по голштинскому вопросу.

Причина краха заключалась в ином: Петр недооценил опасность своей жены и размеры ее честолюбия.

В записках Екатерины много написано про то, как ее унижал отвратительный супруг, заведший себе любовницу (племянницу канцлера Воронцова) и публично оскорблявший свою жену, кроткую овечку. И всё это правда. Но правда и то, что кроткая овечка, во-первых, тоже имела любовника, а во-вторых и в главных, замышляла свергнуть своего мужа. Вокруг нее возник заговор – даже два заговора. В первом участвовали большие персоны: граф Кирилл Разумовский и Никита Панин, видный дипломат, воспитатель наследника. Они ждали момента, когда царь отправится в датский поход, чтобы возвести на престол маленького Павла Петровича. Скорее всего, из этого плана ничего не вышло бы, поскольку возглавляли его персоны неторопливые и очень осторожные. Но существовал и другой кружок, состоявший из людей несановных, обычных офицеров, зато решительности у них было в избытке, а опыт прежних гвардейских переворотов показывал, что горстка смельчаков вполне может захватить власть, если объединится вокруг хорошего претендента. Во главе тайного общества стояли братья Орловы, очень популярные в офицерской среде – прежде всего Григорий, возлюбленный Екатерины, и Алексей, самый предприимчивый и активный из всего этого напористого семейства. Они готовили свое отчаянное предприятие и все время расширяли круг сторонников, так что к концу заговорщиков набралось сорок человек и даже возникло нечто вроде правильной структуры из четырех «отделов».

Принято считать, что столь обширная организация осталась нераскрытой из-за беспечности Петра, очень некстати распустившего Тайную канцелярию, но вряд ли это так. Основной функцией упраздненного учреждения было внушать подданным трепет перед властью, а не защищать ее от покушений. С настоящими угрозами этот орган справлялся плохо. Напомню, что в 1741 году Тайная канцелярия не обнаружила еще более неряшливый заговор Елизаветы Петровны против тогдашнего правительства.

Петр III ускорил назревавший конфликт тем, что не скрывал своего намерения так или иначе отделаться от опостылевшей супруги. До Екатерины доходили тревожные слухи, что царь собирается не то посадить ее в крепость, не то упечь в монастырь – одним словом, развестись. Эти разговоры побуждали молодую женщину к действию. Как и в случае с Елизаветой, главной причиной переворота стал страх за будущее.

Молодые офицеры тоже торопили события. Петр неосторожно себя вел не только с женой, но и с гвардией, которой совершенно справедливо не доверял, называл ее «янычарством» и вслух сетовал, что она держит правительство в заложниках. Поговаривали, что император собирается вовсе отменить эти привилегированные части. Гвардейская среда была сильно раздражена – не в последнюю очередь еще и тем, что государь отдавал явное предпочтение чужакам, голштинским выходцам. Если уж Петр хотел провести реформирование гвардии, надо было делать это быстро и твердо, а так получилась лишь игра со спичками.

Огонь вспыхнул неожиданно, в незапланированный момент. Столь широкий заговор, в котором участвовало множество не привычных к конспирации молодых людей, рано или поздно должен был по какой-нибудь случайности обнаружиться даже и без тайной полиции. Это и произошло 27 июня (8 июля), когда капитан Пассек, руководитель одного из четырех «отделов», вдруг был арестован. О заговоре начальство пока не знало, но кто-то сболтнул лишнее, и возникли подозрения.

Остальные офицеры пришли в страшное возбуждение, и Орловы взялись за дело, не спрашивая Екатерину – по сути дела поставили ее перед фактом.

События завертелись с невероятной скоростью.

В это время супруги жили порознь: Петр – в любимом загородном дворце Ораниенбаум, с фавориткой и своими любимыми голштинцами, Екатерина – в Петергофе. Туда рано утром следующего дня примчался Алексей Орлов, сержант-семеновец, и разбудил императрицу, сказав, что Пассек арестован и что «всё готово», надо ехать. Следует отдать Екатерине должное – в этот роковой миг она не отступилась, да и поздно было отступаться.

«Всё готово» означало лишь, что в Петербурге, в одной из гвардейских казарм, собралось два десятка заговорщиков. Они сначала подняли Измайловский полк, ничего толком солдатам не объяснив, а лишь заставив их кричать «Да здравствует императрица!». Отправились в следующий полк, Преображенский, где возникла было заминка – нашлись офицеры, не желавшие участвовать в бунте, но они оказались в меньшинстве, общее недовольство Петром возобладало.

Дальше пошло легче. Восстание росло, как снежный ком. Гвардейские части присоединялись к нему одна за другой, и к полудню Екатерина стала хозяйкой положения в столице. Она устроила нечто вроде сбора близ Казанского собора, куда явились уже и некоторые вельможи – в том числе гетман Разумовский и Никита Панин. Наскоро призванное духовенство отслужило молебен, Екатерину тут же провозгласили самодержавной императрицей. Сразу после этого в Зимний дворец истребовали всех наличных сенаторов и членов Синода, стали приводить их к присяге.

И всё же до победы пока было далеко. Поднялся лишь Петербург, а вооруженные силы заговорщиков ограничивались четырьмя гвардейскими полками. Законный император находился в безопасности, в окружении верной ему голштинской охраны, вся огромная империя и вся армия по-прежнему повиновались его воле. Прояви Петр твердость, и большинство сторонников Екатерины немедленно ее покинули бы.

Однако император сначала ничего не знал о происходящем, а когда узнал – растерялся. Он стал отправлять к супруге придворных с увещеваниями. Вельможи, прибыв в столицу и осмотревшись, немедленно перебегали в другой лагерь.

Тогда царь придумал отправиться в крепость Кронштадт, базу военного флота, но пока он метался и колебался, первыми туда добрались посланцы Екатерины, и Петру высадиться на острове не позволили.

Окончательно пав духом, он вернулся в Ораниенбаум. Предложил Екатерине править вместе, но вместо ответа прибыл отряд заговорщиков, и Петр без сопротивления сдался. Так же покорно он подписал отречение от престола: «…Помыслив, я сам в себе беспристрастно и непринужденно чрез сие объявляю не только всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российском государством на весь век мой отрицаюся». С момента, когда Алексей Орлов разбудил Екатерину страшным известием, до финала прошло ровно 24 часа.

Переворот 1762 года. Неизвестный художник. XVIII в.

Отрекшегося императора поместили под караул в имении Ропша. Долго оставлять в живых такого пленника было нельзя – ведь он был законный государь и внук Петра Первого.

Екатерине не пришлось отягощать свою совесть злодейскими распоряжениями. Достаточно было назначить начальником охраны понятливого и не склонного к чистоплюйству Алексея Орлова. Он всё и устроил.

Через несколько дней царица получила от своего распорядительного помощника такую записку: «Матушка, милосердная государыня, как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка, готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете, но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на государя! Но, государыня, совершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором; не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принес – и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневили тебя и погубили души навек».[2]

Кто именно убил пленника – двадцатилетний князь Федор Барятинский (впоследствии обер-гофмаршал) или кто-то еще – неизвестно, да и неважно. Датский дипломат Андреас Шумахер писал, что императора задушили ружейным ремнем. Наверное, так и было, потому что лицо покойника опухло и почернело, как бывает при удушении. Для похорон понадобилась косметическая обработка, потому что в официальном сообщении объявлялось (еще одно, уже посмертное глумление), что Петр умер от геморроидальной колики.

Судьба жестоко обошлась с так и не повзрослевшим любителем играть в солдатики. Не пожалела его и память потомков. Даже кумир бедного Петра Федоровича, облагодетельствованный им Фридрих проводил убитого презрительной ремаркой: «Он позволил свергнуть себя с престола, как ребенок, которого отсылают спать».

Легкость, с которой Петр лишился короны, а Екатерина ее обрела, в сущности, объясняется очень просто. Екатерина поставила всё на карту – и победила. Ее муж испугался – и заплатил не только престолом, но и жизнью. Таков уж был русский восемнадцатый век: сильным полом в ту эпоху были женщины.

Екатерина в жизни: достоинства

Набор личных качеств, убеждения, взгляды, пристрастия и фобии, которыми обладает абсолютный правитель, конечно же, всегда влияют на ход событий и, если правление оказывается долгим, влияние это может быть колоссальным. В восемнадцатом веке у России было два таких монарха, оба правившие больше трех десятилетий и оба нареченные «великими»: Петр Первый и Екатерина Вторая. На их примере очень интересно изучать сакраментальный вопрос о роли личности в истории, потому что оба понимали эту роль очень по-разному и действовали в соответствии со своим самоощущением. Петр, если так возможно выразиться, пытался приспособить страну к особенностям своей натуры; Екатерина, наоборот, была готова менять себя, если чувствовала, что этого требуют обстоятельства. Она все время устанавливала границы достижимого методом проб и ошибок и всякий раз отступалась, если видела, что хочет невозможного. По действиям императрицы можно было бы составить руководство для самодержавных властителей, обучая их, в каких ситуациях допустимо проявлять свою личность, а в каких нельзя. (Как мы увидим, своему преемнику эту трудную науку Екатерина преподать не сумела.)

Поэтому наблюдать за личностной эволюцией царицы полезно еще и для лучшего понимания духа эпохи, за которым старательно следовала монархиня, осаживая себя всякий раз, когда начинала опережать историю или видела, что поворачивает в рискованном направлении. Таким образом, ее величие было совсем иного рода, чем у Петра, вечно действовавшего напролом, за что стране порой приходилось платить огромную цену.

Даже не любивший Екатерину князь Щербатов (ему вообще все русские монархи не нравились) сдержанно признает: «Не можно сказать, чтобы она не была качествами достойна править толь великой империей, естли женщина достойна поднять сие иго, и естли одних качеств довольно для сего вышнего сану». Французский же посол де Сегюр, тесно общавшийся с царицей, хорошо знавший (и перечисливший) все ее недостатки, в общей оценке почти восторжен. «Екатерина отличалась огромными дарованиями и тонким умом; в ней дивно соединились качества, редко встречаемые в одном лице», – пишет он. Приведу еще одно мнение, интересное тем, что оно принадлежит портретистке Элизабет Виже-Лебрен, смотревшей на императрицу взглядом художницы: «Прежде всего, я была страшно поражена, увидев, что она очень маленького роста; я рисовала ее себе необыкновенно высокой, такой же громадной, как и ее слава. Она была очень полна, но лицо ее было еще красиво: белые приподнятые волосы служили ему чудесной рамкой. На ее широком и очень высоком лбу лежала печать гения; глаза у нее добрые и умные, нос совершенно греческий, цвет ее оживленного лица свежий, и все лицо очень подвижно…».

Как у всякого человека, у Екатерины были свои сильные и слабые стороны; о тех и других подробно рассказывают многочисленные мемуаристы – к царице всегда было приковано жадное и необязательно доброе внимание современников. Я опущу всякие любопытные, но несущественные подробности, (например, что от нее «сыпались искры», то есть у нее был аномально высокий уровень статического электричества; что она не понимала музыки, ибо не различала часть звуков, и прочее подобное), остановившись лишь на тех качествах, которые важны для главы государства.

Начну с позитивных.

Мнение французской художницы тем ценнее, что заказа писать государыню она не получила. Этот портрет – кисти англичанина Ричарда Бромптона

К их числу, прежде всего, относится трудолюбие. От своих венценосных предшественниц – ленивых, праздных, расслабленных – Екатерина отличалась исключительной работоспособностью, притом не лихорадочно-судорожного, как у Петра Первого, а ровного и систематического свойства. Она вникала во все дела, всем интересовалась, постоянно присутствовала на правительственных заседаниях, участвовала в составлении законов, а то и сама их писала. За свой рабочий день (невообразимое словосочетание для Анны или Елизаветы) Екатерина Алексеевна успевала сделать очень многое.

Ее обычный распорядок выглядел следующим образом.

Вставала она в шесть и два с половиной часа занималась у себя в кабинете одна: читала и писала. Потом еще два часа работала с секретарями. Далее следовал туалет – долгая и сложная процедура, но императрица и тут времени даром не теряла. Пока ее одевали, причесывали, пудрили и так далее, она принимала посетителей – по ее собственным словам, «болтаю с теми, которые в моей комнате», но случайных, без дела явившихся людей в покоях государыни, разумеется, не бывало. Трапеза Екатерины была всегда недлинной и простой, царица не отличалась привередливостью в еде (любимое кушанье – соленый огурец). Затем царица выслушивала доклады, обсуждала новые образовательные и благотворительные проекты с верным помощником Бецким, одновременно вышивая. Кажется, это было ее любимое время дня, но постоянно приходилось прерываться, когда приходила важная корреспонденция или поступало какое-то неотложное сообщение. Обычно Екатерина заканчивала дела часам к шести и остаток дня развлекалась – одним из ее симпатичных природных свойств была постоянная веселость. В число обыкновенных забав входили театр, прогулки по парку, биллиард и салонные беседы под карточную игру с умеренными ставками (причем государыня любила проигрывать партнерам). Спать она ложилась не поздно.

Постарев, Екатерина вставала позже, часов в восемь, и начала тратить много времени на воспитание внуков, что, собственно, тоже являлось делом первостепенной важности.

Новым явлением государственной жизни стали длительные ознакомительно-инспекционные поездки правительницы по стране. Петр I тоже постоянно носился из конца в конец своего царства, но для того, чтоб всё везде переделывать по-своему. Екатерина же хотела знать страну, которой правит; она никогда не торопилась, всех выслушивала, быстрых решений не принимала. «Мой девиз – пчела, которая, летая с растения на растение, собирает мед для своего улья», – писала она Вольтеру.

Всего царица совершила семь подобных турне, объехав почти всю европейскую часть России. Мы знаем, какое впечатление на Екатерину производили разные местности ее обширной державы, потому что государыня делилась впечатлениями со своими многочисленными корреспондентами. Симбирск, например, она сочла «городом самым скаредным», а про Нижний Новгород сообщила, что он «ситуациею прекрасен, а строением мерзок».

Согласно тогдашней моде на легкомыслие, императрица всячески подчеркивала развлекательность этих путешествий, но состояние российских коммуникаций и многочисленные дорожные неудобства, от которых не была защищена даже и государыня, превращали всякую поездку в утомительное испытание. Поэтому в последнее десятилетие жизни начавшая прихварывать царица далеко уже не ездила.

Самую привлекательную черту Екатерины я бы назвал старинным словом «благонамеренность». Эта государыня искренне намеревалась творить благо, как его трактовали философы «Века просвещения», ее кумиры. Всем этим чудесным планам не было суждено осуществиться, что дает повод многим авторам обвинять императрицу в лицемерии, но причина заключалась совсем в ином. Екатерина II была в высшей степени наделена чрезвычайно важным для правителя качеством: практицизмом. Она долго прикидывала, что будет полезно, а что вредно, что возможно и что невозможно, семь раз отмеряла, а потом не отрезала. Осторожность, всегда полезная в управлении государством, была для императрицы почти что идеей фикс.

Крайняя предусмотрительность Екатерины вполне понятна. Захватив власть посредством авантюрного переворота, эта немка, убившая своего мужа, законного государя и отнявшая корону у своего сына, законного наследника, чувствовала себя очень неуверенно. «Я должна соблюдать тысячу приличий и тысячу предосторожностей», – признавалась она в частном письме. В первые год-два новая императрица почти ничего не предпринимала, заботясь только о том, чтобы попрочнее утвердиться на троне. Все время помня о том, что она – иностранка в не слишком расположенной к чужеземцам стране, Екатерина долгое время окружала себя только природными русскими, от вельмож до личных служанок. Весьма патриотичен всегда был и выбор любовников – упаси боже, никаких Левенвольдов или Биронов.

И лишь убедившись, что власть крепка и что оппозиции нет, Екатерина начала осуществлять свои «благие намерения» – как мы увидим, до того осторожно, что в результате от них почти ничего не осталось. В своих записках она горько сетует: «Недостаточно быть просвещенну, иметь наилучшие намерения и даже власть исполнить их». И совершенно права: недостаточно.

Она мечтала постепенно упразднить крепостное рабство, ибо «противно христианской вере и справедливости делать невольниками людей (они все рождаются свободными)» – но это настроило бы против царицы дворянство, опору престола, и Екатерина отступилась. Хотела заменить на заводах подневольных рабочих наемными – и тоже не решилась.

Иногда из опасения за свою популярность ей даже приходилось поступаться государственными интересами. Так, боясь рассориться с духовенством, она отменила совершенно разумный указ Петра III о секуляризации церковных земель, а страшась потрясений, отказалась и от бумажных денег, хотя эта мера очень оживила бы финансовую жизнь страны.

Однако эти отступления были временными. Твердо убедившись в необходимости той или иной меры, Екатерина воплощала ее в реальность, когда чувствовала, что почва созрела. Так произошло и с секуляризацией, осуществленной полтора года спустя – уже не волей перекрещенной немки-царицы, а по решению особой комиссии, сплошь состоявшей из русских, истинно православных людей. И все прошло тихо. Еще четыре года спустя были пущены в обращение и бумажные ассигнации.

Вряд ли стоит осуждать царицу за то, что она не отменила крепостное право. В тогдашней России это неминуемо привело бы в лучшем случае к очередному перевороту, в худшем – к тотальному коллапсу. Весь государственный механизм империи держался только на дворянстве, а оно на утрату главного своего источника существования, крепостного труда, никогда не согласилось бы. Екатерина запретила помещичьим крестьянам даже жаловаться на господ. Она твердо для себя решила, что при ее жизни рабство отменено быть не может – и закрыла для себя эту тему.

Решение было принято с нелегким сердцем, после долгих колебаний и консультаций с лучшими европейскими умами. Эта любопытная история очень хорошо показывает, до чего осторожной и обстоятельной бывала императрица, когда дело касалось рискованных проектов.

В 1765 году Вольное экономическое общество, созданное Екатериной прежде всего для развития сельского хозяйства, затеяло международный конкурс (беспрецедентная для России инициатива!) на тему прав крестьянства. Автор задания считался анонимным, но все знали, что это сама императрица. Была объявлена солидная премия за лучший трактат, и в конкурсе приняли участие более 160 авторов, почти сплошь иностранцы, в том числе самые именитые – Вольтер и очень модный тогда писатель Жан-Франсуа Мармонтель, но золотую медаль получило рассуждение молодого и малоизвестного французского юриста Беарда де ль’Аббея, по-видимому, совпавшее со взглядами царицы. Автор писал, что хотя человеческое достоинство и государственная польза безусловно требуют освобождения крестьян и наделения их собственной землей, но поспешать с этим так же опасно, как спускать с цепи неприрученного медведя. Прежде нужно воспитать рабов, постепенно приучить их к восприятию свободы, а на это потребно время. Такая логика была Екатерине хорошо понятна.

В 1787 году, умудренная опытом, она пишет: «В одно и то же время хотят образовать третье сословие, развить иностранную торговлю, открыть всевозможные фабрики, расширить земледелие, выпустить новые ассигнации, поднять цену бумаге, основать города, заселить пустыни, покрыть Черное море новым флотом, завоевать соседнюю страну, поработить другую и распространить свое влияние по всей Европе. Без сомнения, это значит предпринимать слишком многое». Приходилось определять приоритеты, руководствуясь прежде всего практичностью и осторожностью.

За 34 года было сделано много великого, но не много «благого». У империи свои запросы, и улучшение качества жизни народа в их число, увы, не входит.

Безусловным талантом Екатерины являлось умение обращаться с людьми, очень важный дар для правителя. Она относилась к числу монархов, которые предпочитали вызывать любовь, а не страх – не самое плохое качество для самодержавной властительницы. Помимо природной легкости характера и добродушия (отчасти напускного, но злой и мстительной эта женщина не была) Екатерина располагала к себе людей, руководствуясь хорошо продуманной системой. Мы знаем это благодаря ее собственным запискам: «Я со всеми обращалась как можно лучше и тщательно изучала средства приобрести дружбу, или по крайней мере уменьшить вражду тех, кого могла подозревать в недоброжелательстве к себе. Я не обнаруживала предпочтения ни в какую сторону, ни во что не мешалась, показывала всегда ясный вид, много предупредительности, внимания и учтивости ко всем».

Известный адмирал Шишков, собиравший устные рассказы современников о Екатерине Великой, пишет, что Екатерина мечтала вывести из употребления старинную русскую поговорку «Близ царя – близ смерти» и мечтала заменить ее другой: «Близ царицы – близ счастья». И это ей вполне удалось.

При Екатерине особа монарха стала восприниматься прежде всего как некое солнце, изливающее золотые лучи на всякого, кто удостоится августейшего внимания. Государыня была великодушна, милостива и щедра. Она награждала, возвышала и возносила – а наказывали, карали и казнили при необходимости другие.

Новый дух и стиль были заданы с самого начала. Екатерина осыпала милостями всех, кто помог ей захватить власть, и это было привычно, неудивительно. Однако ко всеобщему изумлению она не стала карать своих врагов из ближнего круга Петра Федоровича.

Первый фаворит убитого, генерал Андрей Гудович, однажды публично оскорбивший Екатерину (царь приказал ему обозвать ее «дурой»), получил предложение остаться на службе, но предпочел уехать за границу, а потом спокойно доживал свой век в пожалованных Петром III поместьях.

Елизавета Воронцова, на которой император собирался жениться, избавившись от постылой жены, всего лишь была выслана из столицы с пожеланием «чтоб она на Москве жила в тишине, не подавала людям много причин о себе говорить». Девице даже купили во второй столице дом за счет казны. (Вспомним, как обошлась Анна Иоанновна с несчастной Екатериной Долгоруковой, виноватой лишь в том, что в нее влюбился Петр II).

Фельдмаршал Миних, до последнего остававшийся с Петром Федоровичем и побуждавший его подавить мятеж силой оружия, не только не пострадал, но был сделан генерал-директором портов и каналов – согласно своей первоначальной инженерной специальности.

Самый толковый помощник покойного, его личный секретарь и вероятный автор смелых нововведений 1762 года Дмитрий Волков тоже не остался без дела: его отправили управлять стратегически важным Оренбургским краем. Этот даровитый человек станет одним из ключевых деятелей екатерининского царствования.

Обласканный Петром III генерал Петр Румянцев со сменой власти счел своим долгом подать в отставку, но Екатерина отправила ему собственноручное письмо: вы напрасно думаете, писала она, «что бывший ваш фавор ныне вам в порок служить будет». Румянцев был оставлен на службе и затем принес России немало громких побед.

Екатерина не была мстительна и не была жестока. Она умела ценить в подданных не личную преданность, а личные качества – достоинство, свойственное всем великим правителям.

Совершенно новым, поистине революционным для российской высшей власти стало сделанное Екатериной открытие: при управлении пряник много эффективнее кнута. Человек лучше работает не когда его запугивают, тем самым подавляя инициативность, а когда его поощряют. «Мое правило хвалить громко вслух и бранить тихо, на ушко», – говорила Екатерина, которая была незаурядным психологом. Однажды она сказала, что руководить людьми очень просто: «Первое правило: делать так, чтобы люди думали, будто они сами именно этого хотят».

В. Ключевский пишет про императрицу: «Она обладала в высокой степени искусством, которое принято называть даром внушения, умела не приказывать, а подсказывать свои желания, которые во внушаемом уме незаметно перерождались в его собственные идеи и тем усерднее исполнялись. Наблюдательное обращение с людьми научило ее узнавать их коньки, и, посадив такого дельца на его конька, она предоставляла ему бежать, как мальчику верхом на палочке, и он бежал и бежал, усердно подстегивая самого себя. Она умела чужое самолюбие делать орудием своего честолюбия, чужую слабость обращать в свою силу».

Тактичной и вежливой Екатерина была не только с вельможами, но и с самыми простыми людьми, даже с собственными слугами, что по тем временам казалось чудачеством, а царица еще и любила щегольнуть своим мягкосердечием. Рассказывают, например, что один из лейб-поваров очень плохо готовил, но государыня его не выгоняла и даже не попрекала, а говорила придворным: потерпим неделю его дежурства, зато на следующей отъедимся. В другой раз Екатерина увидела, как дворцовые лакеи утаскивают из царской оранжереи экзотические фрукты, и свернула в сторону, чтобы не смущать воров, а своим спутникам сказала: «Хоть бы блюда-то мне оставили!».

Подобных «анекдотов» о милостивой царице сохранилось множество, все их с удовольствием пересказывали и приукрашивали, на что, несомненно, и рассчитывала Екатерина, в которой простодушия на самом деле было немного.

Еще одним сильным приемом, которым императрица владела в совершенстве, было опять-таки революционное для той эпохи новшество – сегодня мы назвали бы его «пиар стратегией». Екатерина умела создавать себе очень выгодную репутацию не только внутри страны, но и за ее пределами. Причем если в России она разыгрывала добрую и щедрую «матушку», то перед европейцами представала правительницей мудрой, возвышенной и просвещенной, образцом для других монархов, прямо-таки «философом на троне».

Деликатная самодержица. И. Сакуров

Кто бы усомнился в правомочности этого звания, если его признавали, да в общем и создали сами философы, первые умы эпохи: Вольтер, Дидро, Д’Аламбер, барон Гримм?

Рецепт, при помощи которого Екатерина завоевала расположение лучших людей Европы, в сущности, был очень прост. Даже прославленному мудрецу лестно, когда столь великая монархиня оказывает ему – весьма тактично – знаки уважения и доверительного внимания, откровенничает с ним в собственноручных письмах, просит совета и так далее. Одни корреспонденты увлекались идеей провести в жизнь свои благие идеи. (Царица писала, например: «Прошу вас сказать Д’Аламберу, что я скоро пришлю ему тетрадь, из которой он увидит, к чему могут служить сочинения гениальных людей, когда хотят делать из них употребление; надеюсь, что он будет доволен этим трудом; хотя он и написан пером новичка, но я отвечаю за исполнение на практике».) Другие философы охотно пользовались щедростью императрицы – а Екатерина умела делать деликатные, нисколько не вульгарные подарки, к тому же очень красиво смотревшиеся.

Зная, что весьма небогатый Дидро, готовя приданое для любимой дочери, намерен продать главное свое достояние – библиотеку, которую он собирал всю жизнь, Екатерина приобрела это собрание книг за хорошие деньги (15 тысяч ливров), однако разрешила философу пользоваться теперь уже царской библиотекой до конца жизни, да еще и назначила старика ее хранителем, выплатив жалованье за 50 лет вперед. Изяществом и неслыханной щедростью этого жеста восхищалась вся Европа – хотя по сравнению с миллионами, которые Екатерина тратила на подарки своим никчемным любовникам, это был сущий пустяк.

Философы платили августейшей корреспондентке прочувствованными комплиментами и, что важнее, создавали ей славу истинно великой монархини. «…Надобно, чтобы все глаза обращались к северной звезде, – писал Вольтер. – Ваше императорское величество нашли путь к славе, до вас неведомой всем прочим государям… Вы действительно сделались благодетельницею Европы и приобрели себе подданных величием вашей души более, чем другие могут покорить оружием». Екатерина не очаровала лишь Жан-Жака Руссо, называвшего себя «врагом царей», но Руссо слыл чудаком.

На переписку с европейскими просветителями царица тратила много времени, но это, во-первых, доставляло ей удовольствие и льстило ее самолюбию, а во-вторых, приносило немало пользы империи, которой правила столь возвышенная и мудрая государыня. Эти эпистолы были рассчитаны на публичность и действительно прочитывались всем образованным обществом того времени. Барон Гримм рассказывал о них в своем популярном журнале, Вольтер – в своих знаменитых брошюрах. В Европе тогда уже существовало общественное мнение, и его благосклонность сильно помогала внешнеполитическим акциям Екатерины, которые часто нарушали баланс сил между державами и без подобной поддержки встретили бы гораздо более сильное сопротивление. Когда известный своей независимостью митрополит Платон упрекнул царицу за то, что она поддерживает отношения с вольнодумцем и безбожником Вольтером, Екатерина ответила: «Восьмидесятилетний старик старается своими, во всей Европе жадно читаемыми сочинениями прославить Россию, унизить врагов ее и удержать деятельную вражду своих соотчичей, кои тогда старались распространить повсюду язвительную злобу против дел нашего отечества, в чем и преуспел. В таком виду письмы, писанные к безбожнику, не нанесли вреда ни церкви, ни отечеству».

Пожалуй, никакому российскому официальному ведомству ни в какие времена и никакими затратами не удавалось добиться бóльших пропагандистских успехов, чем Екатерине II при помощи гусиного пера и чернил.

Большим счастьем для России было то, что самодержица почитала культуру делом важным. На русском престоле вообще впервые оказалась личность, которую, пожалуй, можно было причислить к интеллектуальной элите. Не без оговорок, конечно, поскольку настоящего образования у Екатерины не было, но в восемнадцатом веке оно мало чем отличалось от начитанности, а эта женщина в молодости очень много читала, притом внимательно и вдумчиво. Ее искренне занимали высокие материи и большие идеи, ум ее был масштабен и открыт. Впрочем, иначе с Екатериной, будь она хоть сто раз императрицей, не вели бы заинтересованную переписку великие философы и энциклопедисты. Заслуга здесь принадлежит не только самой царице – философствовать в ту эпоху считалось модным, и в Европе «просвещенных монархов» (либо желавших таковыми слыть) насчитывалось немало, но ни перед одним из них не стояло столь неподъемной задачи, как перед Екатериной. Россия была темна, неграмотна, вовсе лишена образованного сословия и отчаянно нуждалась в просвещении.

Нельзя сказать, чтобы Екатерина сделала в этом смысле очень уж многое (мы об этом позднее поговорим), но уже то, что она поощряла культурные занятия и сама им увлеченно предавалась, многое значило. Личные пристрастия императрицы, если угодно, ее хобби, ввели в России моду на литературу и вообще на умствование, а это для нации всегда благо.

Царица любила книги и желала, чтобы ее подданные тоже много читали. Поэтому с конца 1760-х годов, то есть с того момента, когда Екатерина стала чувствовать себя более или менее уверенно, в России начался настоящий бум литературных периодических изданий.

Пример подала сама государыня, начавшая выпускать журнал «Всякая всячина» – вроде бы анонимно, но особенным секретом ее участие не являлось. Статьи она печатала под разными говорящими псевдонимами, вроде «Патрикея Правдомыслова». Журнал называл себя сатирическим и обличал общественные пороки, впрочем, в основном сетуя на недостатки человеческой натуры, нежели на злоупотребления должностных лиц.

Первые литературно-публицистические журналы

Пример оказался заразительным. Немедленно возникло множество других изданий, уже самопроизвольно: «И то, и сё», «Ни то, ни сё», «Поденщина», «Смесь», «Адская почта», «Трутень». Некоторые были уже по-настоящему острыми, осмелившимися критиковать российские суды и даже крепостное право.

Довольно скоро эксперимент со свободной прессой закончился.

Когда независимые журналисты начали полемизировать с официозной «Всячиной», Екатерина поначалу охотно включилась в новую игру. Корреспондентка великих философов, должно быть, считала, что легко заткнет за пояс оппонентов. Патрикей Правдомыслов с важным видом писал, что с судами в России, слава богу, все в порядке и «мы все сомневаться не можем, что нашей великой государыне приятно правосудие, что она сама справедлива». Но «Смесь» не спасовала и зубасто отвечала: «Знаете ли, почему она увенчана толикими похвалами, в листках ея видными? Я вам скажу. Во-первых, скажу, потому что многия похвалы сама себе сплетает; потом по причине той, что разгласила, будто в ея собрании многие знатные господа находятся». В виду имелась вроде бы «Всячина», но звучало это двусмысленно и крайне дерзко. «Трутень» же нахально писал, что «с улыбкою взирает он на брань “Всякия всячины”». Долго такое безобразие, конечно, продолжаться не могло. Насмешек над собой императрица позволить не могла.

Осторожная Екатерина поняла, что гласность разрушает одну из основ самодержавия, сакральность высшей власти, а это чревато потрясениями, и непочтительные журналы были закрыты. Однако джинн уже вырвался из бутылки: русские люди получили вкус к писательству и публицистике. Через некоторое время это станет для власти серьезной проблемой.

Но другие, более невинные виды литературной деятельности государыня по-прежнему поощряла – прежде всего, опять-таки, собственным примером.

Ей хотелось попробовать себя во всех жанрах, и сочинения августейшей писательницы поражают своим разнообразием. Тут и произведения для театра, и проза, и стихи, и даже переводы (ни более, ни менее, как Шекспира).

Екатерина написала множество пьес – по преимуществу нравоучительных комедий и исторических драм. Комедии не особенно смешны, весь юмор там заключен в фамилиях персонажей: госпожа Ворчалкина, господин Фирлюфюшков, Громкобай, Горебогатырь, Кривомозг и так далее. Драмы невыносимо дидактичны. Например, пьеса «Из жизни Рюрика», где описывается мятеж мифического новгородца Вадима, заканчивается тем, что бунтовщик встает на колени и восклицает: «О, государь, ты к победам рожден, ты милосердием врагов всех победишь, ты дерзость ею же обуздаешь… Я верный твой подданный вечно!»

Стихи императрицы и того хуже. В них особенно чувствуется, что русским языком Екатерина владела не вполне безупречно:

Расторглись крепи днесь заклепны,

Сам Буг и Днестр хвалу рекут,

Струи Днепра великолепны

Шумняе в море потекут.

(Это сочинено по случаю взятия Очакова.) А вдохновленная путешествием в Крым, Екатерина излила такие строки:

Лежала я вечор в беседке ханской

В средине басурман и веры мусульманской.

Против беседки той построена мечет,

Куда всяк день иман народ влечет.

Венценосную сочинительницу можно было бы считать классической графоманкой, если б не ее мемуарная проза, пускай недостоверная в фактическом смысле (Екатерина многое там искажает и утаивает), но написанная живо и увлекательно. В этих текстах есть и острота ума, и чувство, и понимание людей.

Впрочем, не важно, насколько сильны художественные произведения Екатерины Алексеевны. Важно, что на российском троне оказалась монархиня-литератор. Как выразился Ключевский: «Век нашей истории, начатый царем-плотником, заканчивался императрицей-писательницей». Это случайное, частное обстоятельство дало толчок мощному творческому импульсу, из которого в следующем веке возникнет великая русская литература.

Екатерина в жизни: слабости и пороки

То, какою царица хотела выглядеть в глазах современников и потомков, можно понять по полушутливой эпитафии, которую царица сама себе составила на шестидесятом году жизни: «…Вступив на российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастье, свободу и собственность. Она легко прощала и не питала ни к кому ненависти. Милостивая, обходительная, от природы весёлого нрава с душою республиканскою и с добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей легко давалась. Она любила искусства и быть на людях». Всё это за исключением разве что «республиканской души» – правда, но не вся правда. В императрице было довольно и других черт, недостойных, а подчас даже отталкивающих, притом речь сейчас идет лишь о тех личностных качествах, которые сказывались на государственной политике.

Обычно Екатерину винят в поверхностности и любви к лестному самообману. Щербатов пишет, что она была «самолюбива до бесконечности, и не могущая себя принудить к таким делам, которые ей могут скуку наводить, принимая все на себя, не имеет попечения о исполнении и, наконец, толь переменчива, что редко и один месяц одинакая у ней система в рассуждении правления бывает». Тот же автор рассказывает, что императрица замечала лишь то, что желала заметить («видела и не видала»), приведя в пример историю о том, как ловкий московский губернатор, зная эту особенность государыни, перед ее приездом удалил из города всех нищих – чтоб не расстраивать ее величество. То же происходило во время путешествия Екатерины в Поволжье, когда довольная царица писала: «Здесь народ по всей Волге богат и весьма сыт, и хотя цены везде высокие, но все хлеб едят и никто не жалуется и нужду не терпит. …Одним словом, сии люди Богом избалованы». Эти самые избалованные люди через несколько лет, доведенные до крайности, будут жечь усадьбы и под предводительством Пугачева биться насмерть с царскими войсками.

Легендарный вояж 1787 года на юг можно считать первой широкомасштабной отечественной операцией по втиранию очков начальству и зарубежным гостям. Впоследствии это искусство достигнет в России высоких степеней мастерства, но основы закладывались при Екатерине.

Вот как описывает пресловутые потемкинские эффекты французский посол де Сегюр: «Города, деревни, усадьбы, а иногда простые хижины так были изукрашены цветами, расписанными декорациями и триумфальными воротами, что вид их обманывал взор, и они представлялись какими-то дивными городами, волшебно созданными замками, великолепными садами. …Когда мы подъезжали к большим городам, то перед нами на определенных местах выравнивались строем превосходные полки, блиставшие красивым оружием и богатым нарядом… По лугам паслись многочисленные стада; по берегам располагались толпы поселян; нас окружало множество шлюпок с парнями и девушками, которые пели простонародные песни, – одним словом, ничего не было забыто».

Не все иностранцы оказывались столь доверчивы. Князь де Линь, лучше знакомый с русскими обыкновениями, пишет, что в чудесных городах не было улиц, на улицах не было домов, «а у домов не было ни крыш, ни дверей, ни окон». Заметил он и то, что императрица любовалась всеми этими красотами исключительно из экипажа, то есть была обманываться рада.

Австрийский император Иосиф, человек умный и проницательный, быстро раскусил, как надо вести себя с русской царицей. Он говорил: «Надо ее пощекотать: ее божество – тщеславие; необыкновенное счастье и утрированное поклонение Европы избаловали ее». Так он и поступал во время встреч с Екатериной, и совершенно ее очаровал, добившись многих важных уступок, то есть превосходно проманипулировал опытной манипуляторшей. Тем же нехитрым способом – ловкой лестью, восхищенным почтением, демонстративным обожанием – завоевывали расположение и покровительство императрицы вечно окружавшие ее придворные ловкачи. Екатерина ценила истинные заслуги, но сердце ее принадлежало тем, кто умел ей понравиться, и чаще всего это оказывались персонажи малополезные.

Желание окружать себя приятными, но никчемными людьми было серьезной слабостью великой императрицы. Проблема заключалась не в любвеобильности Екатерины, а в том, что, влюбляясь, она превращалась из царицы в обычную женщину, что по-человечески, возможно, и симпатично, но для государства выходило и накладно, и вредно. В следующей главе мы увидим, как немного толковых людей было среди екатерининских фаворитов (собственно, только один), так что брюзга Щербатов прав: «Ее пороки суть: любострастна, и совсем вверяющаяся своим любимцам… можно сказать, что каждый любовник, хотя уже и коротко их время было, каким-нибудь пороком за взятые миллионы одолжил Россию».

Упреки в чрезмерной расточительности, обычно предъявляемые Екатерине, не вполне справедливы. В своих личных расходах императрица была довольно умеренна и тратила на себя гораздо меньше денег, чем Елизавета или Анна. Сравнивая два первых двора тогдашней Европы, петербургский и версальский, К. Валишевский пишет, что русскую монархиню обслуживал штат всего из 36 придворных, а в свите французского короля насчитывалось около четырех тысяч человек; что содержание двора в самые пышные времена этого царствования стоило России примерно три миллиона рублей ежегодно, а Франции король обходился в двенадцать раз дороже. И все же «любострастие» Екатерины было для страны тяжелым бременем. В книге французского дипломата и путешественника маркиза Кастерá, вышедшей сразу после смерти русской царицы, утверждалось, что в общей сложности она израсходовала на фаворитов девяносто два с половиной миллиона рублей! Про точную сумму можно спорить, но хуже другое: царица еще и награждала этих красавцев, средь которых попадались абсолютно никчемные личности, высокими государственными должностями.

Всё это относится к категории человеческих слабостей, но репутация Екатерины запятнана и преступлениями. Несмотря на добродушие и природную нежестокость, эта правительница совершила несколько отвратительных злодейств.

Когда Екатерина чувствовала себя в опасности, когда что-то угрожало ее власти, императрица не останавливалась ни перед чем. Во-первых, на ее совести смерть несчастного Петра Федоровича. Хоть Екатерина напрямую и не приказывала умертвить мужа, но то, что начальником караула при свергнутом императоре она назначила страшного человека Алексея Орлова, было равносильно лицензии на убийство. О том, что Орлов правильно понял смысл задания, свидетельствуют высокие награды, которыми Екатерина удостоила исполнителя: из сержантов он был пожалован сразу в генералы.

Другим зловещим эпизодом царствования был трагический конец бедного Иоанна VI, венценосного младенца, лишившегося короны в 1741 году. Жизнь этого ни в чем не повинного страдальца была настоящим кошмаром. При Елизавете его изолировали от семьи и держали в Шлиссельбургской крепости, под крепким караулом и в строжайшей изоляции. Из живых людей он видел только приставленных к нему двух офицеров. Мальчика ничему не учили, с ним почти не разговаривали, и он вырос совершенным идиотом: целыми днями ходил взад-вперед по камере, сам с собой разговаривал, хохотал. Охранники со скуки над ним издевались. Петр III, кажется, жалел сумасшедшего и собирался его освободить, но успел лишь назначить более гуманных охранников.

Петр был законным государем и мог позволить себе великодушие. Для Екатерины же с ее сомнительным статусом узник представлял нешуточную угрозу. Известно, что вскоре после переворота она посетила Иоанна в темнице, не обнаружила в нем «разума и смысла человеческого», и все же на следующий день распорядилась вернуть прежних суровых приставов, причем выдала им недвусмысленную инструкцию: «Буде же так оная сильна будет рука, что спастись не можно, то и арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать». Это опять была лицензия на убийство, и тоже реализованная.

Недоброжелателям Екатерины из числа вельмож (а только они могли представлять опасность для новой царицы) было хорошо известно состояние Иоанна, и никому из них не пришло бы в голову устраивать переворот в пользу безумца. Но в среде рядового офицерства знали лишь, что в Шлиссельбурге держат низложенного императора. Эти слухи будоражили воображение отчаянных голов. Предыдущие перевороты доказали, что в России захватить власть нетрудно – нужны лишь смелость да удача. И в конце концов, два младших офицера, поручик Аполлон Ушаков и подпоручик Василий Мирович составили дерзкий план: освободить Иоанна, посадить его на престол и тем самым вознестись не хуже Орловых. Идея возникла из-за того, что Мировича время от времени назначали в шлиссельбургскую стражу, так что внутренний распорядок крепости ему был известен.

Замысел был бесшабашен и прост. Когда Мирович заступит на дежурство, Ушаков приплывет в Шлиссельбург под видом курьера и привезет фальшивый манифест о возвращении Иоанна на престол, после чего Мирович прикажет своим солдатам разломать двери тюрьмы, а дальше все как-нибудь само собой устроится.

Смерть Иоанна VI. И. Творожников

Разумеется, затея была совершенно дурацкая и ничего бы из нее не вышло, даже если удалось бы Иоанна освободить. Два безвестных, ни с кем не связанных субалтерна поддержки ни от кого не получили бы. К тому же один из заговорщиков, Ушаков, накануне дела утонул. Но второго это не остановило. Нехватку ума Мирович с лихвой компенсировал смелостью.

Ночью 5 июля 1764 года он выстроил солдат и попросту приказал им идти на приступ тюрьмы, чтобы вызволить законного государя. Комендант попробовал вмешаться – получил от подпоручика удар прикладом по голове. Привычные к дисциплине солдаты кинулись к тюрьме. Караульные стали отстреливаться, но сложили оружие, когда предприимчивый поручик прикатил к воротам пушку. Однако, войдя в темницу, Мирович увидел, что Иоанн зарезан – приставы выполнили инструкцию Екатерины.

Поняв, что дело проиграно, Мирович сдался и после расследования, не обнаружившего никаких соучастников, был принародно обезглавлен. Так в России после двадцатилетнего перерыва восстановилась смертная казнь.

Убийцы Иоанна получили по 7000 рублей наградных и дали подписку о неразглашении, причем им предписывалось друг с другом не общаться и жить вдали от столиц.

Таким образом, мягкосердечная матушка-царица умертвила двух императоров – и, кажется, впоследствии не слишком терзалась по этому поводу. Страшнее был страх за корону, которая досталась Екатерине не по праву, а была украдена у мужа, у Иоанна, у сына. Тень собственного «самозванства» преследовала узурпаторшу, насылая все новые призраки. Всякий раз Екатерина реагировала с предельной жестокостью, не миндальничала. Во время восстания Пугачева, объявившего себя чудесно спасшимся Петром Федоровичем, карательные отряды Екатерины расправлялись с мятежниками, проявляя весьма непросвещенную жестокость, которую не одобрили бы Дидро с Вольтером.

Но даже и при отсутствии настоящей опасности, а всего лишь при опасении, что кто-то за границей может усомниться в легитимности ее царствования, Екатерина проявляла чрезвычайную нервозность, и тут уж было не до сантиментов. Я имею в виду знаменитый инцидент с «княжной Таракановой», когда владычица великой державы повела себя неадекватно ситуации и взяла еще один грех на душу.

Восемнадцатый век в Европе изобиловал крупными и мелкими авантюристами. Женщина, так сильно напугавшая императрицу, принадлежала к числу последних. Ее настоящее имя, возраст, происхождение и даже национальность под вопросом. Вероятнее всего, она была немкой. Ранняя пора жизни этой особы известна только с ее слов, и все эти сведения доверия не вызывают.

Поначалу она выдавала себя за персидскую принцессу и, кажется, действительно провела какое-то время на Востоке, потому что знала по-персидски и по-арабски. Девица вообще была способна к языкам, кроме немецкого она говорила на французском, английском и итальянском. Русским, впрочем, не владела, что не помешало ей в 1772 году изменить версию августейшего происхождения. Теперь она объявила себя дочерью Елизаветы Петровны и претенденткой на российский престол. Никакая из европейских держав эту комедиантку, именовавшую себя то княжной Влодимерской, то княжной Азовской, то княжной Таракановой, всерьез, конечно, не принимала, и она кормилась за счет разных мелких князьков, пленявшихся ее чарами.

Но Екатерину крайне встревожили слухи о том, что у «княжны Таракановой» есть при себе некое завещание Елизаветы, составленное в пользу «истинной наследницы». Когда гастролерша оказалась в Италии, где в то время по случаю турецкой войны находился русский флот, Екатерина поручила все тому же Алексею Орлову, мастеру грязных дел, захватить претендентку, причем в случае неудачи велела даже подвергнуть город, где та обитала, бомбардировке.

Орлов с охотой исполнил поручение, действуя с присущим ему бесстыдством: изобразил влюбленность и даже инсценировал обручение с несчастной мошенницей, попавшейся в зубы к куда более крупному хищнику.

Молодую женщину увезли в Россию, подвергли там суровому допросу, и «княжна Тараканова» с какой-то подозрительной быстротой, всего через несколько недель, умерла – якобы от «грудной болезни».

Плутовской роман закончился трагедией.

Эти злодейства, продиктованные «комплексом легитимности», конечно, омрачают блеск царствования Екатерины, но еще прискорбнее – и в историческом смысле неизмеримо значительнее – метаморфоза, которая произошла с ученицей просветителей под конец царствования. Эта личная эволюция была драматичной. Оппортунизм и страх за корону постепенно привели радетельницу свободы к полному отказу от убеждений и идеалов, к которым она стремилась вначале. Подробнее о попытках Екатерины облагодетельствовать Россию будет рассказано позднее, сейчас же остановлюсь лишь на печальном финале этих поползновений.

Система взглядов, с которой Екатерина пришла к власти в 1760-е годы, рухнула вследствие двух тяжелых ударов, камня на камне не оставивших от романтического прекраснодушия.

Первым был ужасный пугачевский бунт, начисто разрушивший буколические представления царицы о простом народе. Екатерина пришла к выводу, что давать крестьянской массе права и свободы очень опасно. Может быть, для просвещенной Европы оно и правильно, а в России простонародье следует держать в строгости и никакой воли ему не давать.

Но затем произошла французская революция, и Екатерина убедилась, что плебсу нельзя давать свободу и в Европе – это приводит к распаду и кровавому хаосу. Сначала парижские события лишь неприятно удивили императрицу, она преуменьшала их значение и винила во всем бесхарактерность Людовика XVI. Но на всякий случай велела всем русским, жившим в Париже, немедленно возвращаться в Россию – чтобы не заразились бунтарским духом.

По мере того как нарастали революционные события, Екатерина тревожилась все больше. Узнав о казни короля, она слегла. «Равенство – чудовище! – воскликнула царица. – Оно желает само быть королем!». Что плохого в равенстве, она объясняла в письме барону Гримму: «Французские философы, которых считают подготовителями революции, ошиблись в одном: в своих проповедях они обращались к людям, предполагая в них доброе сердце и таковую же волю, а вместо того учением их воспользовались прокуроры, адвокаты и разные негодяи, чтоб под покровом этого учения (впрочем, они и его отбросили) совершать самые ужасные преступления, на какие только способны отвратительнейшие в мире злодеи».

Не все русские были согласны, что равенство – чудовище, но в 1790-е годы общественная полемика в России стала совершенно невозможна, и вольнодумцы, посмевшие ратовать за свободу, дорого за это заплатили. К концу царствования режим Екатерины стал почти параноидально реакционным. Кажется, и сама монархиня от страха перед мятежом отчасти утратила психическое здоровье. У нее появилась идея уничтожить вообще всех французов, чтобы само имя этого народа исчезло. В пределах ее власти находилось довольно много представителей этой нации, живших в России, и императрица повелела изгнать всех, кто публично не заявит о своем отвращении к революции.

В эти годы особенное значение приобрело учреждение, заведенное Екатериной еще в самом начале правления, – Тайная экспедиция, прямая преемница Тайной канцелярии, которую торжественно упразднил Петр Третий. Даже тогдашняя Екатерина, еще полная высоких идей, считала необходимым иметь секретную полицию, которая будет оберегать ее шаткий престол от заговоров.

Сначала это ведомство вело себя довольно тихо, то есть подглядывало и подслушивало, но большой силы не имело. Его начальник Степан Шишковский долгое время прямого доступа к царице не имел и удостоился первого генеральского чина лишь через 17 лет службы (вспомним, что глава Тайной канцелярии Ушаков был графом и генерал-аншефом).

Шишковский и сам был человеком негромким: вежливый, благостный, великий молитвенник, однако не гнушался и пачкать руки в застенке (притом, что официально пыток в России в то время уже не существовало).

Степан Иванович слыл большим психологом и знатоком человеческих душ. О его хитроумии и ловкости ходили легенды. Одна из них, поведанная в книге начала XIX столетия, с восхищением рассказывает, как Шишковский «расколол» молчавшего на допросах Пугачева. «Г-н Шишковский, начальствующий в Тайной Канцелярии, узнавши от соумышленников Пугачева, что он охотник до чесноку и луку, дал приказ изготовить обед. Когда ж сели за стол, то первое кушанье было подано, холодная солонина с чесноком… По окончании стола, Пугачев встал, и чтоб более изъявить свою признательность г-ну Шишковскому за его к нему снисхождение, он открыл ему все то, примолвив: “За твое угощение чувствительно благодарю, и открою тебе то, чего бы не открыл и тогда, когда бы вся моя жизнь была истощена в пытках”».

Со знатными особами, чем-то провинившимися перед государыней (главным образом из-за длинного языка) Шишковский вел себя еще затейнее, чем с бунтовщиком. Рассказывают, что у него в кабинете имелось какое-то хитрое кресло, которое до половины опускалось под пол, и палач сек виновного (или виновную) плетью, пока Степан Иванович произносил нравоучение. Дворянское достоинство при этом не страдало, поскольку палач не знал, кому принадлежит секомая часть тела, а Шишковский экзекуции вроде бы и не видел.

Но все эти церемонии закончились, когда государыня устрашилась революции. Тут уж Тайная экспедиция развернулась во всю ширь. Система слежки и доносительства была расширена, перлюстрация почты стала нормой. Начались и политические репрессии, причем нового для России типа – не за антиправительственные действия или замыслы, а за «преступления мысли». И делом Радищева, и делом Новикова (о которых будет отдельный разговор) Тайная экспедиция занималась под личным контролем императрицы.

Путь, пройденный Екатериной, можно проиллюстрировать двумя цитатами.

Первая относится к 1760-м годам: «Свобода, душа всего, без тебя все мертво. Я хочу, чтобы повиновались законам, но не рабов. Я хочу общей цели делать счастливыми, но вовсе не своенравия, не чудачества и не тирании, которые с нею несовместимы».

Вторая – к 1790-м: «Столь великая империя, как Россия, погибла бы, если бы в ней установлен был иной образ правления, чем деспотический, потому что только он один может с необходимой скоростью пособить в нуждах отдаленных губерний, всякая же иная форма парализует своей волокитой деятельность, дающую всему жизнь».

Это классическое обоснование «ордынской» государственной модели. Великая просветительница превратилась в великую ханшу.

Отеческое внушение в кабинете Шишковского. И. Сакуров

Фавориты и помощники

Вернемся к «любострастию», за которое осуждал Екатерину князь Щербатов и о котором с таким увлечением пишут многочисленные мемуаристы и биографы императрицы. Проблема здесь не в безнравственности и распущенности. Екатерина вела себя точно так же, как многие монархи-мужчины, не считавшие нужным скрывать свои любовные увлечения. Пожалуй, свобода, с которой держалась эта женщина, даже вызывает некоторое уважение. Но у влюбленной Екатерины чувство затмевало разум, а при самодержавной власти это может обернуться бедой для всей страны. Как это часто бывает с женщинами умными, Екатерину в мужчинах главным образом привлекал экстерьер. В более молодом возрасте она испытывала слабость к статным красавцам, в пожилом – к изящным керубино, и чем старше делалась императрица, тем юнее становились ее избранники.

Сама Екатерина писала: «Если б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась; беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви». И это, кажется, правда. Долгое время все ее романы происходили, по ее собственным словам, «не от распутства, к которому никакой склонности не имею», а исключительно по любви. Связи были долгими и более напоминали замужество. Лишь в зрелом возрасте, уже сильно за сорок, царица дала волю своей чувственности.

Ходили и до сих пор ходят слухи, возможно правдивые, что первого «галанта» Екатерине, еще великой княгине, чуть ли не навязали, поскольку ее брак с Петром Федоровичем всё не давал потомства. Когда родился сын (в сущности, неважно, от мужа или нет), придворного красавца Сергея Салтыкова, к которому молодая женщина не на шутку привязалась, услали за границу.

Тогдашние нравы не возбраняли даме иметь сердечные привязанности, если при этом соблюдалась конфиденциальность, и следующего кавалера великая княгиня уже выбрала себе сама. Это был молодой польский вельможа князь Станислав Понятовский, как и Салтыков, примечательный более внешними, нежели внутренними качествами. (У него «глаза были отменной красоты», будет потом вспоминать Екатерина). Впоследствии, взойдя на престол, она вознаградит бывшего возлюбленного, сделав его королем польским, и Станислав приведет свою страну к гибели, о чем в своем месте мы поговорим подробнее.

Всех возлюбленных Екатерины никак не могли сосчитать позднейшие авторы: то ли двадцать один, то ли двадцать три. Высокое положение «официального» фаворита в разное время занимали десятеро. Но след в истории оставили только трое, которые и заслуживают рассказа.

На тридцатом году жизни Екатерина влюбилась в Григория Орлова. Это было сильное чувство. Связь длилась долго, целых тринадцать лет. Как мы знаем, Орлов и его приятели-гвардейцы добыли Екатерине корону. К. Валишевский пишет: «Екатерина полюбила Григория Орлова за его красоту, смелость, за его громадный рост, за его молодецкую удаль и безумные выходки. Но она полюбила его также и за те четыре гвардейских полка, которые он и его братья, по-видимому, крепко держали в своих железных руках».

Григорий Орлов. В. Эриксен

Оказавшись на престоле и избавившись от постылого мужа, Екатерина даже хотела сочетаться с Орловым законным браком, но советники, да и собственная осторожность удержали ее от столь опрометчивого шага.

Григорий Орлов был хорош для лихого дела вроде подготовки переворота, но не для управления страной. Екатерина осыпала его чинами и должностями, он стал генерал-аншефом, генерал-фельдцейхмейстером, директором Инженерного корпуса и прочее, и прочее, однако государственные заботы навевали на фаворита скуку. На важных заседаниях он обычно лишь поддерживал мнение императрицы.

За десять лет граф Григорий Григорьевич оказался полезен всего единожды: когда в 1772 году в Москве разразился чумной бунт и потребовалось срочно принимать меры. Заслуга Орлова в усмирении беспорядков была не столь уж велика, но обрадованная Екатерина объявила его великим героем. В честь графа была даже воздвигнута триумфальная арка и выбита медаль с надписью «И Россия таковых сынов имеет».

Но очень скоро после этого «случай» Григория Орлова закончился. Причиной тому, кажется, было поведение самого фаворита, изводившего царственную возлюбленную изменами, вспышками своего бешеного нрава и оскорблениями. Позднее Екатерина сокрушалась: «Сей [Орлов] бы век остался, если б сам не скучал».

В конце концов, когда граф надолго отлучился из столицы (с почетным дипломатическим поручением), императрица «с дешперации», то есть от отчаяния, влюбилась в другого красавца, корнета Васильчикова. «Выбор кое-какой», позднее напишет об этом молодом человеке Екатерина, однако прежний властитель сердца получил решительную отставку с запрещением показываться на глаза, а в утешение – сто тысяч годового пенсиона. Всего же за годы фавора Орлову было пожаловано 17 миллионов рублей и 45 тысяч крепостных душ. В последние годы граф находился в полном помешательстве рассудка и умер сорока восьми лет, всеми забытый еще при жизни.

Из многочисленных избранников Екатерины крупным государственным деятелем можно считать только одного – Григория Александровича Потемкина.

По складу натуры этот человек во многом напоминал Орлова – такой же взрывной, с резкими перепадами настроения, попеременно то искрящийся энергией, то впадающий в депрессию. Очевидно Екатерина испытывала слабость к мужчинам с признаками биполярного расстройства. Однако Потемкин выгодно отличался от ленивого, тугодумного Орлова предприимчивостью, честолюбием и острым умом.

Потемкина всю жизнь бросало из крайности в крайность. Сначала он поступил в Московский университет и считался там одним из даровитейших студентов, потом вдруг сделался истово религиозен и собрался в священники, а сразу вслед за тем перешел на военную службу, где ему, небогатому и незнатному дворянчику, на большую карьеру рассчитывать не приходилось.

Двадцатидвухлетним унтер-офицером Потемкин принял участие в перевороте, но не на главных ролях, и получил скромную сравнительно с другими награду: 400 душ и десять тысяч рублей. С этого момента его карьера пошла вверх, а главное – его запомнила Екатерина. Еще лет десять он находился на разных не первой важности должностях, но, когда царице наскучил Васильчиков, Потемкин напором и везением пробился в высочайшую опочивальню. Екатерина была совершенно очарована этим «величайшим, забавнейшим и приятнейшим чудаком». Милости посыпались на нового фаворита, как из рога изобилия. Год спустя он был уже графом, еще через год – князем. Денежные подарки и поместные жалования сделали Потемкина одним из первых богачей страны.

Но этот временщик разительно не походил на своих предшественников. Его привлекали не удовольствия, а величие.

Современники оценивали Григория Александровича очень по-разному. Князь Щербатов, которому человек такого типа, разумеется, нравиться не мог, вменяет в вину Потемкину «властолюбие, пышность, подобострастие ко всем своим хотениям, обжорливость и, следственно, роскошь в столе, лесть, сребролюбие, захватчивость и, можно сказать, все другие знаемые в свете пороки».

Французский посол де Сегюр не столь категоричен: «Он представлял собою самую своеобразную личность, потому что в нем непостижимо смешаны были величие и мелочность, лень и деятельность, храбрость и робость, честолюбие и беззаботность… То, чем он обладал, ему надоедало; чего он достичь не мог – возбуждало его желания. Ненасытный и пресыщенный, он был вполне любимец счастья, и так же подвижен, непостоянен и прихотлив, как само счастье».

Особого внимания заслуживает мнение князя де Линя, который служил непосредственно под началом Потемкина и потому знал его лучше многих: «Показывая вид ленивца, трудится беспрестанно; не имеет стола, кроме своих колен, другого гребня, кроме своих ногтей; всегда лежит, но не предается сну ни днем ни ночью; беспокоится прежде наступления опасности, и веселится, когда она настала; унывает в удовольствиях; несчастлив от того, что счастлив; нетерпеливо желает и скоро всем наскучивает; философ глубокомысленный, искусный министр, тонкий политик и вместе избалованный девятилетний ребенок; любит Бога, боится сатаны, которого почитает гораздо более и сильнее, чем самого себя; одною рукою крестится, а другою приветствует женщин; принимает бесчисленные награждения и тотчас их раздает; лучше любит давать, чем платить долги; чрезвычайно богат, но никогда не имеет денег; говорит о богословии с генералами, а о военных делах с архиереями; по очереди имеет вид восточного сатрапа или любезного придворного века Людовика XIV и вместе изнеженный сибарит. Какая же его магия? Гений, потом и еще гений; природный ум, превосходная память, возвышенность души, коварство без злобы, хитрость без лукавства, счастливая смесь причуд, великая щедрость в раздавании наград, чрезвычайно тонкий дар угадывать то, что он сам не знает, и величайшее познание людей».

Последнее качество – знание человеческой психологии, по-видимому, было самой сильной чертой Потемкина. Уж императрицу, от которой зависело его положение, он изучил в доскональности. И через два года связи принял рискованное, но, как оказалось впоследствии, очень верное решение. С одной стороны, светлейшему было скучно бесконечно оставаться на положении комнатной собачки, его тянуло к большим делам. С другой, он не мог не понимать, что рано или поздно царица увлечется кем-нибудь помоложе и покрасивее, после чего «случай» закончится.

И Потемкин ускорил события. В 1776 году он выбил себе назначение управителя недавно отвоеванного южного края – Новороссии, а Екатерине, чтоб она не подпала под чье-то опасное влияние, подсунул красавца, в безвредности которого был абсолютно уверен. Так оно пошло и дальше. Даже находясь вдали от Петербурга, Потемкин через своих лазутчиков приглядывал за интимной жизнью императрицы и время от времени менял своих «назначенцев».

Таким образом князь перестал быть царским любовником, но не лишился своего влияния, а, наоборот, расширил его. Екатерина сохранила к нему самые теплые чувства, состояла с ним в постоянной переписке и научилась ценить в Потемкине не постельные, а государственные таланты. Так продолжалось целых пятнадцать лет, до самой смерти этого удивительного человека.

Деятельность генерал-фельдмаршала, генерал-губернатора, президента Военной коллегии, главноначальствующего над армией и флотом светлейшего князя Таврического (это еще не полный перечень потемкинских титулов) и сейчас поражает своей обширностью, а в те времена, при невероятном умении Григория Александровича пускать пыль в глаза, представлялась чем-то фантастическим. Екатерине казалось, что это волшебник, по мановению которого заселяются пустынные области, вырастают прекрасно обустроенные города, сами собой появляются многовымпеловые эскадры и превосходно экипированные полки. Во время своей знаменитой поездки 1787 года, виртуозно срежиссированной наместником, Екатерина видела это собственными глазами. Она желала верить, что всё это существует на самом деле, хотя фасады были декорацией, нарядные жители – ряжеными, а корабли наскоро срублены из сырого дерева и непригодны к дальним плаваниям.

Значит ли это, что Потемкин был всего лишь показушником? Нет. Он действительно многого добился.

Пустые степи, безопасные после разгрома крымского ханства, в самом деле активно заселялись – население там увеличилось вчетверо. Появились новые города: Екатеринослав, Херсон, Николаев, Никополь, Павлоград. Был основан Севастополь, будущая база Черноморского флота. Да и сам флот, пускай далеко не совершенный, возник из ничего и в следующей войне неплохо себя проявит.

Немало сделал Потемкин и для колонизации присоединенного Крыма, почти опустевшего, так как татары массово оттуда уезжали. Во-первых, светлейший остановил эмиграцию, запретив обижать местных жителей, и добился включения татарской знати в число российского дворянства. Он давал землю и кров переселенцам из России и отставным солдатам, привечал старообрядцев и беглых крестьян, даже завозил невест, чтобы появлялись семьи.

При этом у Потемкина еще и хватило времени на проведение армейской реформы, хотя в столице он бывал редко и в Военной коллегии президентствовал дистанционно. Без этих нововведений, о которых еще будет рассказ, не было бы громких побед Суворова (кстати говоря, потемкинского протеже и выдвиженца).

Когда светлейший князь, подорвав здоровье беспорядочным и распутным образом жизни, скончался, Екатерина была безутешна. Ее секретарь Храповицкий в дневнике пишет:

«12 [октября 1791 года]. Курьер к 5 часам пополудни, что Потемкин повезен из Ясс и, не переехав сорока верст, умер на дороге 5-го октября, прежде полудня… Слезы и отчаяние. В 8 часов пустили кровь, в 10 часов легли в постель.

13. Проснулись в огорчении и слезах. Жаловались, что не успевают приготовить людей. Теперь не на кого опереться».

Здесь, конечно, примечательнее всего, что Екатерина скорбит не об утрате любимого человека, а о потере ценного помощника. Собственно, о себе самой: не на кого опереться.

Скоро, впрочем, царица нашла, на кого опереться, и выбор этот был жалок, да и весь последний, постпотемкинский период царствования Екатерины, связанный с новым временщиком, выглядит тускло.

Вообще-то фаворит был не таким уж и новым. Молоденький конногвардеец Платон Зубов к тому времени уже года два как пользовался особой милостью государыни, но Потемкина побаивался и вел себя тихо. Царица писала светлейшему: «Твой корнет непрерывно продолжает свое похвальное поведение, и я ему должна отдать истинную справедливость, что привязанностью его чистосердечной ко мне и прочими приятными качествами он всякой похвалы достоин». И еще так: «Это очень милое дитя, имеющее искреннее желание сделать добро и вести себя хорошо. Он не глуп, сердце доброе, и я надеюсь, он не избалуется».

Григорий Потемкин. Неизвестный художник. XVIII в.

С исчезновением Потемкина милое дитя, конечно, быстро избаловалось и стало претендовать на участие в управлении – а стареющая Екатерина только умилялась и считала пустого мальчишку выдающимся талантом.

Все мемуаристы отзываются о Зубове самым уничижительным образом. Он был неумен, вздорен, невежествен, капризен и относился к той породе людей, которые чувствуют свою значительность, лишь унижая окружающих. В желающих поунижаться недостатка не было, ведь от всемогущего фаворита зависели карьера и всяческие блага. «Всё ползало у ног Зубова, он один стоял и потому считал себя великим. Каждое утро многочисленные толпы льстецов осаждали его двери, наполняя его прихожие и приемные», – пишет Шарль Массон, в то время секретарь будущего царя Александра. Посетители, в том числе крупнейшие сановники, смиренно, иногда несколько часов, дожидались, пока Платон соизволит к ним выйти в халате. Подойти к временщику с просьбой можно было, только пока его причесывали и напудривали – да и то лишь если подзовут.

Платон Зубов. И.-Б. Лампи-Старший

Хуже всего было то, что ничтожный молодой человек лез во все государственные дела – внутренние, внешние, военные, а старая императрица ему потакала. И продолжалось это целых пять лет, вплоть до смерти Екатерины. Платон Зубов стал графом и князем, генерал-фельдцейхмейстером, сменил Потемкина на посту Новороссийского наместника, даже возглавил Черноморский флот – всё не покидая дворцовых покоев.

Под конец Зубов втянул Екатерину в совершеннейшую авантюру с походом в Персию, чтобы оттуда через всю Малую Азию идти на Константинополь. Армию, посланную на Кавказ, возглавил брат фаворита Валериан, ради такого случая произведенный в генерал-аншефы несмотря на свои 25 лет. Сразу после кончины Екатерины эту затею пришлось срочно сворачивать.

Последнюю главу любовных приключений великой государыни можно было бы по-водевильному назвать «Беда от нежного сердца», когда б эта нежность не стала бедой для всей России.

Таким образом, среди фаворитов императрицы была только одна значительная личность – Потемкин. Удивительно, однако, другое. Эта великая эпоха вообще оказывается скудна на крупных государственных деятелей. Мы видим вокруг Екатерины, во всяком случае, во второй половине ее царствования, лишь скромных помощников. Обстоятельного рассказа почти никто из них не заслуживает. Причина заключается в том, что, укрепившись на престоле, Екатерина желала править сама и нуждалась не в соратниках, а в исполнителях. При обилии ярких людей на периферии (в армии, в провинции, во флоте) непосредственно около престола таковых не наблюдалось.

Исключением являлся разве что граф Никита Иванович Панин (1718–1783), позволявший себе отстаивать собственную линию и перечить императрице, но Екатерина терпела это лишь до поры до времени, и чем дальше, тем меньше.

Почти случайно захватив власть, она совершенно растерялась, не зная, как управлять империей. Будучи женщиной умной, Екатерина, конечно же, понимала, что ее друзья-гвардейцы для этого непригодны. Она щедро их наградила, но в правительство не позвала. Деятелям прежней эпохи – Бестужеву, Воронцову, Шуваловым – она не доверяла. Единственным зрелым, знающим и притом «своим» человеком для нее был Панин, опытный дипломат, а в последние два года главный воспитатель наследника.

Долгое время прожив в Европе, Никита Иванович проникся идеями Просвещения, что делало его единомышленником Екатерины (чуть ли не единственным в тогдашней России). Как и она, он верил в полезность правового государства, в свободу торговли, любил порассуждать о вреде крепостного права. Человек это был достойный, с принципами и обладал эксцентричной для своей среды чертой – неалчностью. Когда царица пожаловала Панину девять с половиной тысяч крестьян, тот почти половину передарил своим подчиненным, что невероятно поразило современников.

Недостатком Никиты Ивановича были леность и сибаритство. Французский автор Жан-Шарль Лаво, один из первых описателей екатериниской эпохи, рассказывает про графа: «Он очень любил еду, женщин и игру; от постоянной еды и сна его тело представляло одну массу жира. Он вставал в полдень; его приближенные рассказывали ему смешные вещи до часу; тогда он пил шоколад и принимался за туалет, продолжавшийся до трех часов. Около половины четвертого подавался обед, затягивавшийся до пяти часов. В шесть министр ложился отдохнуть и спал до восьми. Его лакеям стоило большого труда разбудить его, поднять и заставить держаться на ногах. По окончании второго туалета начиналась игра, оканчивавшаяся около одиннадцати. За игрой следовал ужин, а после ужина опять начиналась игра». Пишут, что государственными делами Панин занимался не более часа в день.

И тем не менее в течение двух десятилетий Никита Иванович вполне успешно руководил российской дипломатией, а также довольно активно – по крайней мере вначале – пытался влиять на внутреннюю политику империи. Это он уберег Екатерину от рискованного шага – брака с Григорием Орловым. Когда вопрос обсуждался на Государственном Совете и никто не решился перечить царице, Панин сказал: «Императрица может поступать, как ей угодно, но госпожа Орлова никогда не будет императрицей российской». И Екатерина послушалась: совет был мудр.

Но вскоре Панин стал убеждать ее учредить новый правительственный орган, Императорский совет, в который входили бы несколько «статс-секретарей», полномочных министров. Екатерина сначала подписала указ, однако, поразмыслив, его разорвала, сказав, что такой кабинет «со временем поднимется до значения соправителя, слишком приблизит подданного к государю и может породить желание поделить с ним власть» (чего, несомненно, и добивался Панин). Его вера в верховенство закона и формальных установлений противоречила принципу самодержавия, и Екатерина с ее осторожностью всё дальше расходилась с былым единомышленником. «Когда хочешь рассуждений и хороших общих принципов, – писала она, – нужно советоваться с Паниным, но отнюдь не в делах частных, ибо тут он начинает увлекаться и так как он очень упрям, то он только введет вас в заблуждение. Его доля – дела иностранные».

Никита Панин. В. Боровиковский

Но со временем и в иностранных делах меж царицей и ее ментором стали обнаруживаться разногласия. Панин был убежденным сторонником союза с Пруссией, Екатерина же с 1780 года (пообщавшись с австрийским императором Иосифом, который, как уже говорилось, сумел найти ключ к ее сердцу), предпочитала ориентироваться на Вену. К этому времени Панин давно уже ее раздражал, и она была уверена, что понимает европейскую политику гораздо лучше. К тому же Екатерину тревожило, что Никита Иванович близок к наследнику: не замыслит ли старый интриган привести давно уже совершеннолетнего Павла к власти?

В 1781 году граф «испросил себе отпуск» (эвфемизм для отставки) и удалился в свое поместье, а вскоре после этого умер.

В восьмидесятые и девяностые годы Панина заменил деятель совсем иного калибра и свойства, более соответствовавший требованиям зрелой, уверенной в себе правительницы. Это был человек одаренный, огромной работоспособности и аккуратности, но лишь исполнявший приказы государыни и не помышлявший о самостоятельности.

Александр Андреевич Безбородко (1747–1799), родом украинец, попал к императрице в личные секретари около 1775 года и поразил ее двумя ценными качествами: феноменальной памятью и даром быстро составлять любые официальные бумаги, вплоть до самых сложных.

Это был идеальный для Екатерины помощник: он умел коротко и ясно излагать суть дела, схватывал на лету сказанное императрицей и затем придавал этой мысли чеканные формулировки.

Рассказывают, что однажды его истребовали во дворец с указом, который Безбородко обещался составить. На беду секретарь запил (была у Александра Андреевича эта неоригинальная слабость) и документа не приготовил. Он кое-как протрезвился, окатившись ледяной водой и пустив себе кровь, нарядился, понесся к царице. Та спросила, готов ли указ. Безбородко с поклоном достал бумагу и прочитал вслух текст, вызвавший у Екатерины полное одобрение. Но когда она велела дать ей бумагу, чтобы взглянуть еще раз глазами, оказалось, что лист пуст. Секретарь импровизировал.

Поначалу Безбородко был только секретарем, затем докладчиком, а после отставки Панина стал главной фигурой дипломатического ведомства. Екатерина рассудила, что ей там нужен не генератор идей, а добросовестный чиновник.

И, тем не менее, не следует считать Александра Андреевича всего лишь безвольной тенью императрицы. Безбородко был человеком весьма непростодушным, сильно отличаясь этим от знаменитого петровского кабинет-секретаря Макарова.

Во всякой единовластной системе истинное влияние чиновника определяется теснотой общения с властителем, а тут с Безбородко не мог соперничать никакой фаворит. Другая истина состоит в том, что лицо, подбирающее для правителя рабочую повестку и докладывающее о насущных делах, часто становится хвостом, который вертит собакой. Нет сведений о том, что Безбородко проводил ту или иную политическую линию, но он, безусловно, использовал «близость к телу» для укрепления своего положения и во времена Потемкина считался второй по важности персоной империи. Взяток Безбородко не брал, да в установленной Екатериной системе стимулирования, в том и не было необходимости. Будь мил государыне – и получишь больше, чем наворовал бы. Поэтому Александр Андреевич имел и чины, и графский титул, и десятки тысяч крепостных, и огромное богатство – всё было обретено самым что ни на есть легальным образом.

А. Безбородко. И.-Б. Лампи-Старший

Однако в последние годы положение Безбородко сильно пошатнулось, потому что фаворит Зубов не желал терпеть подле матушки-царицы других конфидантов, а Екатерина своему любимому «резвуше» ни в чем не отказывала. Осторожный украинец не стал открыто конфликтовать с временщиком, а принялся ждать своего часа. И час этот со временем пришел.

Алексей Орлов. Неизвестный художник. XVIII в.

Наконец, перечисляя соратников Екатерины, нельзя пропустить Алексея Орлова, тем более что этот энергичный честолюбец очень стремился вершить государственные дела. Императрица его ценила, но не слишком приближала. Во-первых, несколько побаивалась (Алексей Григорьевич действительно был человек опасный), а во-вторых, видимо, самый его вид навевал на ее величество неприятное воспоминание об убитом муже.

Заслуги этого Орлова перед царицей были велики. Он более всех способствовал успеху переворота; расчистил для нее престол, не убоявшись злодейства; позднее с той же нещепетильностью избавил Екатерину от самозванки Таракановой. Но всё это были подвиги закулисные, которые пристойная власть предпочитает публично не превозносить.

Однако во время первой турецкой войны на долю Алексея Орлова нечаянно выпала большая слава. Граф выпросил себе у государыни очередное трудное задание: поднять в Греции антитурецкое восстание. По своему положению он был назначен номинальным командующим русской эскадры, отправившейся в Средиземное море, чтобы тревожить врага с тыла, притом что кораблями Орлов командовать не умел и, кажется, вообще на море до того не бывал. С восстанием у графа ничего не вышло, но по счастливому стечению обстоятельств русский флот (которым на самом деле руководили два боевых адмирала – Спиридов и Эльфинстон) одержал блестящую победу при Чесме. Вся заслуга досталась Алексею Григорьевичу. Он получил имя Орлова-Чесменского и на время сделался главным героем империи. Французский дипломат Сабатье де Кабр в то время писал: «Граф Алексей Орлов – самое важное лицо в России… Екатерина его почитает, любит и боится… В нем можно видеть властителя России».

Но удачливости и напора в этом человеке было больше, чем ума. Понаблюдавший за ним император Иосиф счел графа «нахрапистым, прямолинейным и ограниченным». Скоро чесменский герой утомил царицу своими претензиями, и она сочла за благо держать его подальше от двора, так что «властителем России» он не стал.

Вот, собственно, и вся екатерининская плеяда главных государственных деятелей. У Петра соратники были и многочисленней, и ярче. Вероятно, дело в том, что тому государю не приходило в голову считаться с кем-то величием и славой, а тщеславная Екатерина желала сиять одна.

Дела внутренние