Евразийская империя. История Российского государства. Эпоха цариц — страница 9 из 14

Реформы: великие планы и скромные результаты

Еще не придя к власти, а лишь мечтая о ней, молодая Екатерина собиралась перевернуть горы. «Я желаю, я хочу лишь добра стране, куда бог меня привел; слава страны – моя собственная слава; вот мой принцип; была бы очень счастлива, если бы мои идеи могли этому способствовать. Я хочу, чтобы страна и подданные были богаты, – вот принцип, от которого я отправляюсь. Власть без народного доверия ничего не значит для того, кто хочет быть любимым и славным; этого легко достигнуть: примите за правило ваших действий, ваших уставов благо народа и справедливость, неразлучные друг с другом, – свобода, душа всех вещей, без тебя все мертво. Я хочу, чтоб повиновались законам, а не рабов; хочу общей цели сделать людей счастливыми, а не каприза, не странностей, не жестокости». В сущности, история этой правительницы, исполненной самых лучших намерений, трагична, ибо представляет собою цепь сплошных разочарований и полный отказ от всех идеалов. Деяния Екатерины, направленные не на величие империи (о котором в вышеприведенной сентенции ни слова), а на «благо народа и справедливость», были немногочисленны и, в общем, малозначительны. Гора родила мышь.

А между тем огромная, бедная, плохо устроенная страна очень нуждалась в переустройстве. В ней ничто нормально не работало. Порядка и стройности в этом государстве было меньше, чем в империи Чингисхана, которую когда-то брал за образец для подражания Иван Третий. Даже высшая власть, главный и единственный стержень этой рыхлой конструкции, не имела ясных полномочий и правила страной в «ручном режиме», часто хватаясь за второстепенные дела и упуская важные.

Центрального правительства как такового не существовало. Исполнительная и законодательная функции не были толком разделены, не имелось и единой системы законов. Суды работали плохо, не справляясь с потоком дел. В начале екатерининского царствования Юстиц-коллегия докладывала, что нерассмотренных дел накопилось за шесть тысяч, причем некоторые «висели» уже более полувека.

Еще хуже было на периферии, где царили произвол и беспорядок. А ведь держава была обширной и подавляющее большинство населения жили под властью местного начальства, почти не контролируемого сверху.

Военно-бюрократическая империя, созданная Петром Великим, сильно хромала на вторую ногу: была недостаточно и бестолково бюрократической.

Таким образом, неотложными задачами для России – даже если оставить в стороне «общую цель сделать людей счастливыми» – были реформы в области центральной власти, местной администрации и правовой системы.

Екатерина очень хорошо это сознавала и в первом же своем манифесте – о восшествии на престол – торжественно заявила, что установит «законы к соблюдению добраго во всем порядка».

Я уже коротко упоминал об административном проекте Никиты Панина, разработанном вскоре после переворота. Граф Никита Иванович справедливо указывал, что монарх не может справляться со всем объемом работы по управлению империей, и предложил реорганизовать правительство по шведскому образцу, который хорошо изучил, будучи послом в Стокгольме.

Идея состояла в том, чтобы учредить Императорский Совет, «верховное место», где заседали бы отраслевые министры (само слово тогда еще не вошло в обиход и этих высших чиновников именовали «статскими секретарями» либо «императорскими советниками»). Второй ветвью высшей власти являлся бы Сенат, который сконцентрировался бы на законодательной деятельности и тоже был бы разделен на профильные департаменты.

Если бы проект осуществился, Россия все равно осталась бы неограниченной монархией, но государственные решения разрабатывались бы не царицей с очередным временщиком, за закрытыми дверями, а уполномоченными на то лицами. Панин деликатно называл это мерой «оградить самодержавную власть от скрытых иногда похитителей оныя».

Однако подобного «ограждения» Екатерина как раз и не хотела. В главной своей части, касавшейся Императорского Совета, проект был похоронен, и осуществилось только разделение Сената на шесть департаментов, притом довольно странное. Главное значение приобрели первый департамент, ведавший всеми политическими делами, и четвертый, занимавшийся армией и флотом. Идея о сугубо законотворческой функции Сената не была реализована, и этот орган остался чем-то промежуточным. Реальной властью он не обладал, и со временем императрица почти перестала в нем появляться.

Этим, собственно, вся реформа центрального управления и ограничилась. Нормально работающее правительство с отраслевыми министерствами появится в России уже после Екатерины.

Очень возможно, что одной из причин неуспеха панинской затеи было честолюбие молодой царицы, которой не хотелось ни с кем делиться славой великого реформатора. Дело в том, что у Екатерины возник гораздо более грандиозный план преобразований, но он требовал осторожности и долгой подготовки. И осмотрительности, и трудолюбия, и терпения у императрицы хватало. Она не торопилась.

Как уже говорилось, первые несколько лет у нее ушли на то, чтобы попрочнее усесться на престоле. Наконец, уверившись, что опасности нет, Екатерина взялась за работу и сделала это со всей своей немецкой обстоятельностью.

Не приводить в логическую взаимосвязь старые законы, а разработать новое законодательство, построенное на принципах гуманизма и европеизма, – вот в чем состояла идея, действительно величественная.

Екатерина собственноручно, втайне от всех, написала программу, которую назвала «Наказом». Имелось в виду, что монархиня даст будущим законодателям свой наказ: какого взгляда придерживаться, а те уже разработают кодекс.

«Россия есть европейская держава, – писала ученица Вольтера и Монтескье, – Петр I, вводя нравы и обычаи европейские в европейском народе, нашел тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал». Из этого делался вывод, что рецепт благоденствия для России – стать европейской державой не только по одежде, но и по сути. Обширный документ был проникнут духом либерализма и вольномыслия.

Впрочем, революционность «Наказа» начала усыхать еще до его опубликования. Всегдашняя осторожность побудила царицу проверить свое сочинение, как мы выразились бы теперь, на «референтной группе» из числа людей, с чьим мнением она считалась. Всем было дозволено высказывать критические замечания без опаски. И здесь выяснилось, что русские рецензенты многих положений «Наказа» не разделяют и не поддерживают. Екатерина приняла это к сведению и, по ее собственным словам, больше половины пунктов убрала, но на этом не остановилась и вскоре подвергла текст еще одной проверке, собрав группу других, «вельми разномыслящих» рецензентов. Программа сократилась еще вдвое. Но и в окончательной редакции «Наказ», состоявший из двадцати двух разделов, производит сильное впечатление. Когда он был напечатан, о нем заговорила вся просвещенная Европа, а на родине великих философов, во Франции, эту брошюру даже запретили.

Императрица высказывала пожелание, чтобы все граждане были равны перед законом. (Правовое государство!).

Предлагала отменить уголовную ответственность за высказываемые суждения: «Слова не вменяются никогда во преступление, разве оные приуготовляют, или соединяются, или последуют действию беззаконному». (Свобода слова!).

О религии писала: «В толь великом государстве, распространяющем свое владение над толь многими разными народами, весьма бы вредный для спокойства и безопасности своих граждан был порок – запрещение или недозволение их различных вер». (Свобода совести!).

Автор «Наказа» высказывался против пыток и против смертной казни, ибо «при спокойном царствовании законов и под образом правления, соединенными всего народа желаниями утвержденным, в государстве… не может в том быть никакой нужды, чтоб отнимати жизнь у гражданина».

Об отмене крепостного права в тексте ничего не говорилось, но в качестве первого шага к выводу крестьян из рабского состояния Екатерина требовала уважения к их труду. «Не худо было бы давать награждение земледельцам, поля свои в лучшее пред прочими приведшим состояние». Пассажи на эту тему даже трогательны: «В Китае богдохан ежегодно уведомляется о хлебопашце, превозшедшем всех прочих во своем искусстве, и делает его членом осьмого чина в государстве. Сей Государь всякий год с великолепными обрядами начинает сам пахати землю сохой своими руками». Здесь вам и модная «шинуазери», и немножко Жан-Жака Руссо – одним словом, прекрасный литературный текст.

Я даю выдержки из великого плана Екатерины мелким шрифтом, потому что эти достохвальные прожекты остались только на бумаге. Но даже и в документе все свободомыслие программы сразу перечеркивается декларацией о незыблемости самодержавной власти с логическим обоснованием этого принципа: «…Никакая другая, как только соединенная в его [монарха] особе власть, не может действовати сходно со пространством столь великого государства. Пространное государство предполагает самодержавную власть в той особе, которая оным правит. Надлежит, чтобы скорость в решении дел, из дальних стран присылаемых, награждала медление, отдаленностию мест причиняемое. Всякое другое правление не только было бы России вредно, но и вконец разорительно. Другая причина та, что лучше повиноваться законам под одним господином, нежели угождать многим».

Оставив в стороне сомнительность этой аргументации, замечу лишь, что Екатерина, как многие последующие российские либеральные реформаторы, явно не понимала, что введение каких бы то ни было элементов правового государства и личных свобод ставит под угрозу самое «ордынскую» государственность, подрывая ее несущие опоры, и грозит стране потрясениями. Тут или одно или другое. Вместе – и удерживать всю полноту власти, и либеральничать – не получится. Российские государи-реформаторы следующего столетия убедятся в этом на горьком опыте, а освободивший крестьян Александр II даже поплатится жизнью.

В самом конце 1766 года Екатерина издала указ, приведший в изумление всю умевшую читать Россию: велела прислать в древнюю столицу Москву со всей страны депутатов (новое для русских слово), «для того, дабы лучше нам узнать было можно нужды и чувствительные недостатки нашего народа». После этого общественные представители должны были принять свод справедливых законов «понеже наше первое желание есть видеть наш народ столь счастливым и довольным, сколь далеко человеческое счастье и довольствие могут на сей земле простираться». Еще одно поразительное новшество состояло в том, что депутатов предписывалось избирать, да не только из числа привилегированных сословий, но и из государственных (то есть лично свободных) крестьян, казаков, мещан, даже инородцев. Чтоб депутаты не страшились говорить смело и обладали материальной независимостью, им предоставлялась пожизненная неприкосновенность и щедрое жалованье.

По спущенной сверху квоте выходило, что дворян и чиновников в составе созываемой Комиссии окажется непропорционально много (больше трети), но и это было очень умеренно для страны, которой доселе безраздельно управлял лишь один класс – помещичий.

31 июля следующего 1767 года избранные депутаты, 460 человек, торжественно приступили к работе, предварительно ознакомившись с «Наказом» императрицы.

Из громкого, монументального начинания ничего не вышло, да и не могло выйти.

Первая причина заключалась в том, что из-за отсутствия практического опыта организации подобных форумов деятельность Комиссии сразу же оказалась парализована. Согласно желанию императрицы, депутаты привезли с собой встречные наказы от своих избирателей. Представлялось логичным сначала ознакомиться с этими петициями и предложениями. Слушали их всем собранием. Каждое выступление вызывало вопросы и дискуссии, а всего наказов имелось около тысячи… На московском съезде успели обсудить двенадцать, а продолжили лишь в следующем году, уже в Петербурге.

Но главная проблема заключалась даже не в логистике – в конце концов, рано или поздно научились бы, приспособились. Хуже было другое.

Встреча лучших людей страны обнаружила, что русское общество середины XVIII века совершенно не готово к свободам и не хочет их. В Англии семнадцатого века королевский эксперимент с созывом парламента закончился революцией. То же произойдет в 1789 году, когда Людовик на свою голову соберет во Франции Генеральные Штаты. Когда народу позволяют открыто обсуждать проблемы абсолютной власти, для нее это обычно плохо заканчивается.

Аллегория, изображающая дарование «Наказа». П.-Ф. Шоффар

В России же екатерининский «протопарламент» начал с того, что всеподданнейше попросил государыню принять титул Великой и Премудрой Матери отечества. Екатерина от такого раболепства даже разгневалась: «Я им велела сделать Российской империи законы, а они делают апологии моим качествам».

В стране, где отсутствовали средний класс и буржуазия, где горожане составляли только 3 % населения, где ни одно из сословий, даже дворянское, еще толком не сформировалось, идея общественного участия в управлении государством (хотя бы на уровне законотворчества) пока была утопией.

Екатерина, не решившаяся затронуть тему крепостного права, надеялась, что депутаты поднимут этот вопрос на заседаниях – хотя бы в качестве отдаленной перспективы. И это действительно произошло, но совсем не так, как мечталось царице. Дискуссия о крепостничестве получилась весьма бурной. Однако депутаты спорили не о том, как и когда освободить крестьян, а о том, как их еще больше закрепостить. Недворянские сословия – купцы, священники, казаки – обижались, что лишены права тоже владеть «душами».

Никакого свода законов все эти люди, рассматривавшие съезд как площадку для отстаивания своих узких интересов, не выработали. Единственная польза от великой екатерининской инициативы состояла в том, что из депутатских наказов императрица узнала о многих местных проблемах. А еще – о том, что Россия пока совсем не Европа и править здесь надобно по-другому. «Комиссия Уложения, быв в собрании, подала мне свет и сведение о всей империи, с кем дело имеем…», – напишет она впоследствии.

Разочаровавшись в Комиссии, царица стала ею тяготиться и воспользовалась начавшейся турецкой войной, чтобы прекратить съезды «доколе от нас паки созваны будут». «Паки» так никогда и не наступило.

После этого неудачного эксперимента матушка-государыня правила и издавала законы по-старинному, по-самодержавному, избегая резких перемен.

Основные реформы были осуществлены в семидесятые и восьмидесятые годы, в относительно тихий период между двумя большими войнами. Эти преобразования были лишь бледной тенью первоначальных великих замыслов, да и к таким, весьма умеренным шагам императрицу подтолкнуло кровавое народное восстание, показавшее, что оставаться в прежнем виде государство более не может.

Самым слабым местом империи была периферийная власть, оказавшаяся беспомощной перед пугачевщиной. В несколько этапов, очень не быстро, Екатерина произвела существенную перестройку всех нижних этажей административной пирамиды.

Прежде всего было упорядочено и перебалансировано территориальное разделение империи. Ранее губернии очень сильно различались по населению (самая большая была в пять раз больше самой маленькой). Теперь же все области стали примерно равны, в каждой по 300–400 тысяч жителей. Московская губерния, например, разделилась на шесть самостоятельных частей. Всего же к концу царствования Екатерины таких административных округов насчитывалось пятьдесят один. Губернии делились на уезды – тоже примерно одинакового размера.

Другим важным событием стала реорганизация местных органов управления. Вводилась довольно сложная система разграничения полномочий. Административная «вертикаль» осталась неприкосновенной – полномочным хозяином по-прежнему оставался губернатор, которого Екатерина именовала «истинным опекуном врученной от нас ему» области, тем самым подчеркивая непререкаемость власти своего назначенца. Но отныне при губернаторе появилось несколько бюрократических органов, ведавших каждый своим делом. Казенная палата занималась финансами; уголовная палата – преступлениями; гражданская палата – тяжбами. Тот же принцип разделения властей вводился и на уездном уровне, только там высшей инстанцией являлся капитан-исправник.

В губернских городах кроме того учреждались новые институты: совестной суд как первая инстанция для внесудебного разрешения споров и, что было особенно важно, ведомство «общественного призрения», занимавшееся устройством школ, больниц, приютов и богаделен.

В общем и целом эта екатерининская система сохранилась вплоть до конца монархии, а стало быть, оказалась разумной и эффективной. Дополнительным плюсом было существенное увеличение числа городов: более двухсот сел были объявлены уездными центрами и теперь начали жить городской жизнью, по особым установлениям, определенным «Уставом благочиния» (1782) и «Грамотой на права и выгоды городам Российской империи» (1785). Это значило, что в стране существенно возрос процент горожан, а кроме того за счет казенного строительства и размножения провинциального чиновничества понемногу стала меняться глубинная Россия, до которой раньше почти не доходили столичные европейские веяния.

Но это не вызвало настоящего оживления провинциальной жизни, потому что все движения по-прежнему контролировались сверху. Наоборот, центральный контроль стал еще жестче, для чего, собственно, и затевалась перетряска. Но с точки зрения «ордынского» устройства эти меры были совершенно логичны.

Из других существенных свершений нужно упомянуть секуляризацию церковных владений, которую провозгласил еще Петр III, а Екатерина отменила, боясь враждебного отношения духовенства к немке. Но мера была нужная, давно назревшая. За монастырями (а их в России насчитывалась почти тысяча) числились богатые земельные угодья и миллион с лишним крестьян. Государство забрало все это живое и неживое имущество себе, взамен выделив духовенству и монастырям казенное содержание. От этой акции доходы бюджета очень возросли, а священническое сословие превратилось в платных служителей престола, своего рода чиновников, что для самодержавия тоже было выгодно.

Отказавшись от намерения наделить подданных свободами и правами, вместо этого Екатерина время от времени одаривала его царскими милостями – она пришла к выводу, что при самодержавии такая форма благодетельствования более уместна. Эти высочайшие подарки, как и административная реформа, начинаются с 1775 года. После пугачевщины нужно было показать народу, что помещики, может быть, и плохие, но государыня-то хорошая.

Первая подобная акция формально была приурочена к победоносному окончанию тяжелой турецкой войны. Всемилостивейшим манифестом императрица «по склонной всегда к благодетельству воле нашей» объявляла амнистию участникам восстания и беглым крестьянам, отменяла все дополнительные налоги военного времени, а также упраздняла множество мелких поборов, существовавших с давних времен: на цирюльни, харчевни, салотопни, кузни и прочие ремесленные промыслы. Дохода в казну от них все равно было мало, а раздражения много. Этот указ иногда называют манифестом о свободе предпринимательства, поскольку всякий подданный мог теперь заниматься «рукоделиями» без специального разрешения.

Купечество отныне возводилось в отдельное сословие с особыми привилегиями и правами, но носить это звание могли лишь торговцы, кто имел более 500 рублей капитала. Их освобождали от подушной подати, заменяя ее легким налогом (1 % с годового оборота), а вскоре избавили и от рекрутской службы – при условии выплаты взноса в 360 рублей.

В 1779 году, помня о том, как охотно примкнули к восстанию бесправные заводские крестьяне, Екатерина повысила им плату за труд и несколько ограничила произвол заводовладельцев.

Таким образом, самыми полезными из екатерининских реформ были: во-первых, толчок к росту городов; во-вторых, развитие купечества, торговли и ремесел (из-за общей несвободы малозначительное); в-третьих, упорядочение местной администрации. Итог довольно скромный, притом последняя мера дала и некоторые побочные эффекты.

Она затормозила перемены в центральном правительстве, поскольку императрице стало казаться, что она отлично может управлять губернаторами сама, не делегируя властные полномочия никаким министрам. По формулировке С. Платонова, «центр тяжести всего управления был перенесен в области, и в центре оставалась лишь обязанность руководства и общего наблюдения». Правительственный аппарат при Екатерине был почти расформирован. Из коллегий значение сохранили только три: военная, адмиралтейская и иностранная. В последние, мрачные годы царствования, по мере того как Екатерина старела и сдавала, а бездарный фаворит Зубов делался всё могущественней, слабость высшего звена власти стала для страны серьезной проблемой.

Бюрократизация областного управления укрепила властную «вертикаль», но платой за это стала новая напасть, доселе в России неведомая. Многократно увеличившееся чиновничество легло тяжкой нагрузкой и на бюджет, и на бесправное население. В бюрократической, бумажной державе казенные функционеры стали ощущать себя истинными хозяевами страны. Пресловутый «чиновничий произвол», на который будут сетовать все последующие поколения россиян, зародился при Екатерине Великой.

Где произвол, там и коррупция. Желая искоренить застарелую болезнь взяточничества, императрица впервые в российской истории стала платить чиновникам достаточное жалование и обеспечивать их пенсией за выслугу лет (раньше считалось, что приказные прокормятся за счет подношений). Прекраснодушия в царице оставалось еще много. Она писала: «…Мы особливо ныне надеемся, что все наши верноподданные, чувствуя материнское наше определением достаточного им жалованья милосердие, не прикоснутся к толь мерзкому лакомству, прелестному только для одних подлых и ненасытным сребролюбием помраченных душ». Но коррупция, как известно, совершенно неистребима там, где над исполнительными органами нет контроля со стороны общества, и чиновники, охотно получая жалование, лихоимствовали всё так же и даже хуже. Скоро Н. Карамзин даст свою знаменитую лаконичную дефиницию общему состоянию российских дел: «Крадут».

Население

В этой империи всё было диспропорционально.

Девяносто девять процентов населения обитало на трети территории, и всего один процент находился на огромных азиатских просторах за Уральским хребтом.

Хотя из-за учреждения уездных центров горожан стало вдвое больше, 94 % россиян все равно жили в деревне.

Большинство подданных, почти 60 %, являлись крепостными, то есть не обладали никакими правами и могли быть проданы, как домашная скотина.

Духовных лиц в стране было в десять с лишним раз больше, чем купцов – молились здесь много усерднее, чем торговали.

Все управление сосредотачивалось в руках сотой части населения. Но к концу века из двухсот тысяч дворян мужского пола на службе состояла лишь небольшая доля: около 15 тысяч в военных чинах и примерно столько же в гражданских.

Самые существенные перемены произошли именно с этим одним процентом высшей прослойки российского общества. Превращение в военно-бюрократическую империю вызвало усложнение «вертикали», и теперь самодержавие нуждалось в более широкой опоре своей власти. Монархия окончательно выпустила дворян из петровских «ежовых рукавиц»; ей требовались не просто слуги, а кровно заинтересованные сторонники. Именно этим объяснялся поток милостей, излившихся на благородное сословие при Екатерине Второй.

Манифестом от 18 февраля 1762 года дворянам даровалось право не служить, свободно ездить за границу и даже поступать в иностранные армии. В следующем десятилетии российские дворяне дополнительно получили еще и механизм самоуправления. Указом 1775 года им разрешалось выбирать своих представителей в местные казенные учреждения и даже капитан-исправника, главу уездной администрации. Из разрозненных землевладельцев, живущих по соседству, дворяне превращались в своего рода «партийную ячейку», объединенную общими интересами и держащую в своих руках исполнительную, судебную, полицейскую власть.

Еще через десять лет вышла «Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства», законодательно предоставившая ему дополнительные привилегии: защиту от бессудной расправы и освобождение от телесных наказаний. Кроме того, утверждалась система выборов уездных и губернских дворянских предводителей, что завершило процесс консолидации сословия. Вводились губернские родословные книги, куда должны были записываться все благородные фамилии, – это еще больше повышало статус дворянского звания.

«Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства»

Имущественные различия внутри аристократии были огромны. Среднее помещичье семейство владело сотней душ, беспоместные дворяне могли вообще не иметь «живой собственности», а, скажем, у известного сибарита и покровителя искусств графа Петра Борисовича Шереметева (сына петровского фельдмаршала), имелось почти сто тысяч крепостных – больше, чем подданных у иного германского государя. И все же пропасть между последним прапорщиком и графом Шереметевым была неизмеримо меньше, чем между прапорщиком и его денщиком. Потому что граф и мелкий дворянчик перед законом были личностями с одинаковым набором прав, а денщик – живой вещью и никакими правами не обладал.

При Екатерине самодержавная форма правления преобразовалась в самодержавно-дворянскую. Из людей подневольных и, в общем, бесправных, какими они были в Московском царстве, а тем более при Петре I, дворяне фактически стали соправителями империи – во всяком случае на уровне провинций. Выражаясь языком современного бизнеса, они превратились из наемной рабочей силы в «миноритарных акционеров» корпорации, хотя «контрольный пакет» по-прежнему оставался у главного собственника.

В короткой перспективе эта реформа безусловно укрепила империю, но это была бомба замедленного действия, которая сдетонирует позднее. Наличие лично свободного, обладающего некими незыблемыми правами сословия нарушило два коренных условия «ордынской» модели. Во-первых, этот тип государства не предполагает никаких прав личности, ибо воля «великого хана» всегда должна быть выше закона, а во-вторых, все жители классической «ордынской» империи обязаны быть слугами государства.

С конца XVIII века самый деятельный и образованный класс перестает вписываться в эту систему координат. Сама идея свободы выбора (служить или не служить), право не подвергаться произволу и унижению, наконец просто праздность, которая людям умственно активным давала время для образования и размышления, пробудили – пусть у крошечной части населения – тягу к еще большей свободе. В девятнадцатом веке именно в дворянском классе зародятся ростки движения, которое в конце концов погубит самодержавную монархию.

Но, по меньшей мере, девять из десяти россиян были крестьянами, и для этих людей жизнь менялась в прямо противоположном направлении: становилась еще несвободней и бесправней. Государственные, то есть лично свободные землепашцы по прихоти щедрой царицы раздаривались частным лицам, то есть переходили в крепостное состояние (она сделала 800 тысяч таких «живых подарков»); помещичьи же «души» все больше превращались в движимое имущество.

Этот процесс в глазах народа выглядел вопиюще несправедливым по контрасту с тем, как облегчилось существование господ. В прежние времена в тотальной несвободе, пронизывавшей общество сверху донизу, была своя логика: крестьяне служили своим барам, потому что те так же безропотно и пожизненно служили государству.

Ученица Вольтера и Дидро, желавшая облагодетельствовать русский народ (то есть, собственно, крестьян, которые и были русским народом), на всем протяжении своего царствования последовательно и неумолимо затягивала крепостнический ошейник.

В 1765 году помещики получили право отправлять своих крепостных «за предерзостное состояние» без суда на каторгу.

Еще через два года было воспрещено жаловаться на господ властям под угрозой кнута и Сибири, то есть отменялся древний обычай челобитных на высочайшее имя, единственная возможность сыскать управу на помещика.

Когда-то молодой крестьянин, желавший вырваться из рабства, мог добровольно записаться в солдаты – закрыли и эту возможность.

Обычной практикой стала продажа крепостных как любой другой собственности, в том числе и без земли – «на вывоз». Официально эта практика осуждалась, но газеты были полны объявлений о продаже людей, причем цена все время возрастала – товар пользовался высоким спросом. В начале царствования средняя стоимость «души» с землей составляла тридцать рублей, в конце – не меньше ста. Цена на слуг, в зависимости от их здоровья и умений, могла быть как много ниже, так и много выше – точно так же, как по-разному стоили рысак и простая кляча.

Чтобы оправдать крепостничество в глазах иностранцев, а возможно, и в собственных (она ведь любила самообманываться), Екатерина поздних лет изображала его в виде некоей патриархальной идиллии, которую впоследствии логически обосновали русские юристы. «…Общество гражданское не вдруг достигает своего совершенства, – писал один из них, доктор права М. Грибовский. – Бывает время, что часть членов его находится в состоянии, подобном детству; и пока государство не достигнет той степени совершенства, что действия всех членов его не могут уже поколебать общественного порядка, до тех пор рабство и власть господ необходимы».

Отзвук разглагольствований императрицы на эту тему можно услышать и в глубокомысленных рефлексиях французского посла де Сегюра, часто внимавшего императрице: «Русское простонародье, погруженное в рабство, не знакомо с нравственным благосостоянием, но оно пользуется некоторою степенью внешнего довольства, имея всегда обеспеченное жилище, пищу и топливо; оно удовлетворяет своим необходимым потребностям и не испытывает страданий нищеты, этой страшной язвы просвещенных народов». То есть, выходило, что нищета является следствием просвещения.

Не будем касаться нравственной стороны дела, которая очевидна. Но и с точки зрения государственной целесообразности, экономической конкурентоспособности, укрепление рабства в конце восемнадцатого века, когда по всей Европе происходил или подготавливался процесс прямо противоположный, было чудовищным анахронизмом. Оно сулило огромные проблемы в будущем – и с дефицитом рабочей силы, и с производительностью труда, и с развитием частной инициативы. Пока западные страны рвались к индустриальной революции и капитализму, Россия все прочнее увязала в архаике.

Обычное газетное объявление

Не многим лучше была ситуация и в городах, которые в Европе той эпохи повсеместно становились локомотивами экономического и социального прогресса. В России они оставались всего лишь административными центрами. Из намерения молодой Екатерины завести собственное сословие «среднего рода людей» мало что вышло, да и не могло выйти. Уездная реформа переписала из крестьян в мещане несколько сотен тысяч человек, но большинство новоиспеченных горожан никак не относились к «среднему классу», это были все те же старомосковские «посадские».

«Грамота на права и выгоды городам Российской империи» 1785 года, определившая новое устройство городской жизни, наделила некоторыми правами лишь людей состоятельных: имевших капитал, владевших недвижимостью или занимавшихся какой-нибудь респектабельной профессией (медиков, архитекторов, художников и так далее). Они теперь заседали в городской думе, выбирали городского голову и пользовались рядом почетных привилегий. Но в количественном отношении это была очень малочисленная группа, не имевшая общественного веса. С европейской буржуазией ее нечего было и сравнивать. К тому же объявленное городское самоуправление носило скорее декоративный характер, как при Петре I, и истинным хозяином города являлся чиновник-городничий.

По-настоящему больших городов в империи было только два: Москва и Санкт-Петербург. В первой к концу века насчитывалось 250 тысяч жителей, во втором – 220 тысяч. Третьей по размеру была недавно присоединенная литовская Вильна, но там проживало всего 50 тысяч.

Иными словами, Россия по-прежнему была страной деревень и маленьких городов.

С точки зрения российского народонаселения, самая значительная перемена заключалась в том, что в результате экспансии страна окончательно превратилась в транснациональную империю, где иноязычные, инокультурные и иноконфессиональные элементы начали составлять изрядную часть подданных.

Обрусевшей немке Екатерине хотелось, чтобы все российские народности стали как-то пооднообразнее. Она говорила, что их надобно «привести к тому, чтоб они обрусели бы и перестали бы глядеть, как волки в лесу». В этом духе царица и действовала.

Прибалтийские провинции постепенно утрачивали всякие признаки автономности, сделавшись Лифляндия – Рижским наместничеством, а Эстляндия – Ревельским.

На Украине императрица тоже решила больше не изображать, будто это некий протекторат. В 1764 году послушный гетман Кирилл Разумовский подал прошение об отставке – «о снятии столь тяжелой и опасной должности». Екатерина постановила, что гетманское правление «с интересом государственным весьма несходно», упразднила его, и Украиной стало руководить обычное государственное ведомство – Малороссийская коллегия. В 1775 году прекратила свое существование и некогда прославленная, но давно захиревшая Запорожская Сечь.

В результате разделов Польши держава приобрела новых подданных в лице правобережных украинцев, белоруссов, литовцев и поляков. Крестьяне этих новых земель тоже попали в крепостную зависимость, записанные в ревизские ведомости и потерявшие право свободного перемещения.

Присоединение обширных земель Речи Посполитой привело в российское подданство издавна обитавших там евреев, и русское правительство долго не могло придумать, как себя вести с этим народом, упорно державшимся за свою веру и обычаи. Обрусевать евреи совершенно не желали.

С этих времен постоянной головной болью российского правительства делается «национальный вопрос», вернее целый букет национальных вопросов: и еврейский, и польский, и украинский.

Но самый болезненный национальный конфликт екатерининской эпохи остался почти незамечен современниками.

В степях к востоку от нижнего течения Волги обитали калмыки, скотоводческий народ монгольского корня – довольно большой, около четверти миллиона человек. Они жили своим укладом, исповедовали буддизм, имели собственных правителей-ханов, вассальных по отношению к России. Калмыцкая конница исправно участвовала во всех больших войнах русских царей в качестве иррегулярных частей, охраняла юго-восточные границы от набегов степных разбойников.

В восемнадцатом веке положение подобных национальных анклавов все время ухудшалось. Причиной тому были бесцеремонные попытки христианизации, постепенный захват земельных угодий русскими переселенцами и вмешательство чиновников во внутренние дела инородцев. При Анне и Елизавете бунтовали и пытались уйти за пределы империи башкиры. При Екатерине поднялись калмыки.

Этому предшествовала природная катастрофа – очень холодная зима, приведшая к падежу скота. Когда власти запретили свободную продажу хлеба, начался страшный голод.

Вместо того, чтобы нападать на царских чиновников, как это делали башкиры, кочевой народ просто решил покинуть столь неласковую страну. «Русские приставы, пользуясь их простотою и отдаленностию от средоточия правления, начали их угнетать, – пишет А.С. Пушкин, который один из первых исследовал эту трагическую историю. – Жалобы сего смирного и доброго народа не доходили до высшего начальства: выведенные из терпения, они решились оставить Россию и тайно снестись с китайским правительством».

В 1771 году хан Убаши увел основную часть народа прочь, чтобы переселиться в далекую Джунгарию. Русские войска пытались остановить исход, но не смогли.

Поход длился семь месяцев и превратился в настоящую катастрофу. От голода, лишений, стычек с враждебными племенами, погибли девять десятых людей.

В российском подданстве осталось не более четверти калмыков, которых Екатерина в том же году лишила права иметь собственных правителей.

Очень полезным обретением для России стали иностранные, прежде всего немецкие поселенцы, которых правительство приглашало на плодородные, но малонаселенные земли южной России, ставшие безопасными после прекращения крымских набегов. Этим предложением, в частности, охотно пользовались приверженцы сект и учений, подвергавшиеся на родине гонениям (например, за отказ нести военную службу), а также просто семьи, желавшие бесплатно получить большие участки – по тридцать гектаров на семью.

Немцы селились колониями близ Волги и в Причерноморье, получая множество привилегий: тридцатилетнее освобождение от налогов и рекрутчины, денежную помощь, право жить по собственным обычаям и свободно исповедовать свою веру.

Между Волгой и Доном возникли сотни немецких колоний. Эти аграрные хозяйства, счет которых в следующем веке пойдет уже на тысячи, были зажиточными и отличались высокой производительностью труда, что и естественно, ведь там свободные люди работали сами на себя, а не на барина.

За восемнадцатый век Россия превратилась из почти моноэтнической страны, где в 1700 году собственно русские составляли по меньшей мере три четверти населения, в многонациональную империю. Титульная народность перестала быть большинством. К концу екатерининской эпохи 51 % жителей уже инородцы, хотя тогдашняя официальная статистика вела подсчеты иначе, записывая православных украинцев и белоруссов тоже в русские. Ассимиляция, форсированное «обрусение» слишком пестрого населения станет одной из главных забот правительства в девятнадцатом веке, однако с этой задачей многонациональная евразийская империя так и не справится.

Финансы и экономика

Приоритетной заботой империи всегда является увеличение государственных доходов. Имея статус великой державы и начиная претендовать на первенство в Европе, Россия в 1760-е годы сильно отставала от лидеров, Франции и Англии, по своим материальным возможностям. Если считать в тогдашних рублях, французский король распоряжался бюджетом в девяносто миллионов, Британия – в пятьдесят миллионов, российское же государство имело чуть больше пятнадцати.

К тому же финансы страны находились в чудовищном беспорядке. Правительство даже в точности не знало, сколько денег оно получает и сколько тратит.

Придя к власти, Екатерина застала ситуацию, которую позднее описывала так: «Я нашла сухопутную армию в Пруссии, за две трети жалования не получившею. В статс-конторе именные указы на выдачу семнадцати миллионов рублей не выполненные. Монетный двор со времени царя Алексея Михайловича считал денег в обращении сто миллионов, из которых сорок миллионов почитали вышедшими из империи вон. Почти все отрасли торговли были отданы частным людям в монополии. Таможни всей империи сенатом даны были на откуп за два миллиона…» Одним словом, денег ни на что не хватало.

Новой государыне очень хотелось поразить народ своим великодушием, и начала она с того, что понизила цену на казенную соль, а образовавшуюся от этого недостачу бюджета велела покрыть из собственных «комнатных» денег. Кроме того Екатерина наложила временный запрет на экспорт зерна, что привело к удешевлению хлеба.

Однако скоро императрице пришлось покончить с подобного рода милостями, опустошавшими и так небогатую казну. Империя – очень дорогая государственная модель, требующая огромных средств на вооруженные силы, на бюрократию, на оплату казенных военных заказов, на содержание пышного двора, сакрального атрибута высшей власти.

И в екатерининскую эпоху бюджет рос год от года. В 1763 году он составлял 16,5 миллионов; в 1765 году – 21,6 миллиона; в 1766 – 23, 7 миллиона и так далее. В конце правления Екатерины государственная казна получала уже 68 миллионов, то есть доходы выросли вчетверо.

До некоторой степени столь колоссальный прирост объяснялся присоединением новых территорий и увеличением податного населения, но дело было не только в этом.

Одна из первых ассигнаций

Милостивая государыня норовила выжать из своего нищего народа всё больше и больше денег. Подушевая подать увеличилась, хотя крестьяне с посадскими богаче не стали. Еще больше, в три с лишним раза, вырос «питейный сбор», то есть, по выражению В. Ключевского, «каждая душа в сложности стала пить в пользу казны более чем в три раза, это значит, что она во столько же раз стала менее способной работать и платить». Официальная цена ведра вина (до продажи в розлив) на 71,5 % состояла из налога, шедшего в казну. Спаивание народа приносило государству ежегодно всего четыре миллиона рублей в начале царствования Екатерины и почти семнадцать миллионов в 1790-е годы.

Новым источником доходов стал государственный кредит, придуманный еще при Петре III, но на практике введенный только в 1768 году из-за необходимости оплачивать турецкую войну. Был учрежден ассигнационный банк и – под предлогом «тягости медной монеты» – выпущены бумажные деньги. Поначалу они ходили по номиналу, но государство, не знакомое с законами инфляции, тиражировало купюры безо всякой меры. За несколько лет ассигнаций было напечатано на фантастическую сумму в 150 миллионов рублей, так что на металлические деньги их стали обменивать по курсу 2:1.

Кроме того при Екатерине у правительства вошло в обычай брать деньги взаймы за границей, и к середине 1790-х годов внешний долг достиг 44 миллионов рублей. Общая же задолженность государства, если прибавить ассигнационный кредит, превышала четверть миллиарда. Никогда еще Россия не была в такой финансовой яме, как в эту великую эпоху.

Если учесть, что турецкие войны обошлись почти в 140 миллионов и даже в мирное время на вооруженные силы приходилось ежегодно расходовать по двадцать пять миллионов, удивляться нечему. Во время первой войны пришлось даже учредить экстренные налоги, приносившие по 630 тысяч в год. Закончилось это пугачевским восстанием, убытки от которого были во много раз больше.

Конец восемнадцатого века – время, когда в развитых странах Европы, прежде всего в Англии, разворачивалась индустриальная революция. Быстрее всего развивались металлургическая и текстильная промышленность, огромный рывок сделала торговля.

Росли эти производства и в России, где, благодаря богатым месторождениям руды, почти втрое увеличилась выплавка чугуна и почти вдвое выплавка стали. Появилось множество хлопчатобумажных фабрик, полотняных мануфактур.

Но рост промышленности мог бы быть гораздо значительнее, если б не тормозился двумя хроническими недугами: слабым развитием городов и нехваткой рабочих рук. Основная масса работников была прикреплена к земле или обслуживала господ в качестве «дворовых», из-за этого приходилось повсюду использовать малопроизводительный подневольный труд – на заводах, стройках, рудниках.

Но даже и таких, лично несвободных «фабричных» в России к концу века насчитывалось всего 100 тысяч, то есть меньше одного процента всех занятых. В Англии же к этому времени сельским хозяйством жила лишь треть работающих – основная часть трудовой силы перетекла в промышленность.

Что касается торговли, то, с одной стороны, ввоз и вывоз товаров при Екатерине очень увеличился (в значительной степени благодаря появлению черноморских портов). В 1790 году, то есть накануне больших европейских войн, разрушивших коммерцию, стоимость российского экспорта составляла двадцать семь с половиной миллионов рублей, что приносило казне большие прибыли от таможенных сборов. Однако до Британии, экспорт которой в том же году равнялся 125 миллионам, и Франции (более 100 миллионов), России было далеко, а кроме того, существовала огромная диспропорция между внешним и внутренним товарооборотом.

Внутри страны товарно-денежные отношения едва теплились. У населения было очень мало наличности, повсеместно преобладало натуральное хозяйство. Русские крестьяне сами себя кормили, одевали, обували, сами же изготавливали орудия своего труда. В конце столетия средний подданный империи тратил за целый год всего 17 копеек, да и то, вероятно, преимущественно на выпивку.

Держава была великой в военном отношении, но не в промышленном и не в торговом. В этом смысле при Екатерине II мало что изменилось.

Приближение грозы

В царствование Екатерины разразился самый обширный народный бунт за всю русскую историю. Непосредственным толчком к нему, как и во всех предыдущих подобных случаях (восстания под предводительством Болотникова, Разина, Булавина), стали лишения, вызванные затяжной войной, но причины следует искать во внутриполитическом курсе, который проводило правительство. За предшествующее десятилетие положение крестьян все время ухудшалось. Желая заручиться поддержкой дворянства, Екатерина делала это за счет крепостных, которые теперь не могли даже пожаловаться на свои обиды. Кроме того, освободившись от обязательной службы, многие дворяне стали жить дома, по деревням, и злоупотребляли своей помещичьей властью, что сильно обостряло отношения между господами и их рабами.

Активными участниками народной войны стали еще три группы населения, тоже очень недовольные своим положением: заводские крестьяне, влачившие совершенно каторжное существование; приволжские нехристианские народы, и прежде не раз восстававшие против притеснений; наконец, городские низы, на которые тяжелым грузом легло введение временных военных налогов.

Положение усугублялось тем, что из-за войны с турками внутри страны оставалось мало войск.

При этом нельзя сказать, чтобы пугачевское восстание грянуло внезапно, как гром среди ясного неба. Большой грозе предшествовали тревожные раскаты грома, которым правительство не придало должного значения.

Первым таким предупреждением был московский Чумной бунт.

Страшная зараза стала проникать в страну после того, как русские войска вошли в охваченную эпидемией Молдавию. В старой столице небольшая вспышка болезни случилась в январе 1771 года, но из-за холодов скоро прекратилась, и престарелый московский генерал-губернатор граф Салтыков (победитель при Кунерсдорфе) не озаботился никакими превентивными мерами.

С приходом тепла чума стала набирать силу, так что к концу лета ежедневно умирало по несколько сотен человек. Надо было оцепить город кордонами, но у Салтыкова не хватало на это солдат, а организовать заставы каким-то иным образом он не умел и лишь набивал больницы и карантины заразившимися. Смертность от этого лишь возрастала. Из двенадцати тысяч московских домов в половине кто-нибудь болел, а в трех тысячах домов умерли все, кто там жил.

В городе царили ужас и паника, причем больше всего люди боялись именно больниц и карантинов. Из-за отсутствия всяких представлений о гигиене эпидемия все время расширялась: кто-то грабил умерших и заражался от них, больные сбегали от врачей. Власть выглядела совершенно беспомощной.

Самая эпидемоопасная ситуация сложилась близ Кремля, где у Варварских ворот висела икона Богоматери. Прошел слух, что она творит чудеса исцеления, и вокруг все время толпился народ, целуя образ и суя в ящик для пожертвований деньги. Здесь же, прямо в толпе, падали и умирали больные, но это никого не останавливало.

Пятнадцатого сентября, когда разразился бунт, в городе не было никакого начальства. Почти все богатые люди, кто мог себе это позволить, давно уже покинули проклятое место, а тут еще и уехал в свою усадьбу генерал-губернатор.

Самой значительной персоной оказался митрополит московский Амвросий. Он приказал наряду солдат опечатать и забрать денежный ящик, чтобы устранить источник заразы.

Горожане, недовольные властями и напуганные эпидемией, ящик не отдали и кинулись в Кремль, чтобы расправиться с митрополитом. В тот день Амвросий избежал гибели, вовремя перебравшись в пригородный Донской монастырь, но толпа разгромила архиерейское подворье, а заодно взломала винный погреб, после чего пришла в еще большее буйство.

Назавтра бунтовщики добрались и до монастыря, где прятался митрополит, выволокли старика прямо из церкви и забили кольями до смерти.

Чумной бунт. Э. Лисснер

В отчаянной ситуации, когда большой город погрузился в полную анархию, а никого из больших начальников не было, решительность проявил управляющий Главной соляной конторы Петр Еропкин. Он собрал всех имевшихся в Москве солдат (набралось лишь 130 человек), выкатил две пушки и устроил настоящее побоище у Боровицких ворот, положив на месте около ста бунтовщиков.

Но мятеж не стих и теперь. На третий день собрались новые толпы и опять двинулись к Кремлю. К этому времени наконец появился генерал-губернатор Салтыков с полком регулярной армии. Лишь увидев значительный воинский контингент, восставшие рассеялись.

Напуганная московскими событиями императрица отправила в старую столицу своего фаворита Григория Орлова. Тот произвел следствие, трех человек повесил, многих перепорол, но зачинщиков не обнаружил. К этому времени в связи с наступлением холодной погоды эпидемия пошла на убыль. Екатерина уволила с должности Салтыкова, объявила Орлова великим победителем чумы и на том успокоилась.

А через несколько месяцев вспыхнул новый мятеж – на сей раз далеко от столиц, на окраине, но в регионе очень опасном.

Здесь, на реке Урал, которая тогда называлась Яик, обитало Яицкое казачество, созданное для обороны границ и освоения степных земель. Власти вели себя с этими своенравными, хорошо вооруженными людьми весьма неосмотрительно, раздражая их всякими несправедливостями, назначая новые поборы и покушаясь на старинные привилегии.

Поводом для мятежа стал слух, что пятьсот казаков, назначенные для отправки на Северный Кавказ, будут там записаны в гусары с непременным бритьем бород. В Яицком городке, столице округа, начались беспорядки. Казаки отказывались повиноваться атаману Тамбовцеву и войсковой старшине, шумели, протестовали, но до кровопролития пока не доходило.

Масла в огонь подлило прибытие солдатской команды генерал-майора Рауш фон Траубенберга. Он отказался вести какие-либо переговоры, арестовал зачинщиков, а когда собралось большое скопище народа, велел палить картечью, многих убив и ранив. Но казаки – не безоружная московская толпа. Они взялись за оружие и перебили чужаков, а заодно и почти всю верхушку войска, включая атамана.

После этого, 13 января 1772 года, казаки выбрали на кругу трех «поверенных» и постановили отправить к императрице делегацию с объяснением, что мятеж произошел по вине самого генерала Траубенберга. Не очень рассчитывая на царскую милость, бунтовщики стали готовиться к обороне.

Предосторожность оказалась не лишней. Делегацию в Петербурге арестовали, а к Яицкому городку отправили генерал-майора Фреймана с большим отрядом драгунов, егерей и верных правительству казаков – всего 3 700 человек с двадцатью пушками.

Третьего – четвертого июня произошел двухдневный бой, в котором регулярные войска одержали победу. Тогда большинство населения, около тридцати тысяч человек, погрузившись на повозки, попытались уйти в степь, но солдаты их догнали и вынудили вернуться.

Следствие и суд растянулись на целый год. В июле 1773 года пятьдесят четыре казака после телесного наказания были сосланы в Сибирь, еще несколько десятков отданы в солдаты.

К прежним обидам и репрессиям прибавился огромный штраф в 35 тысяч рублей, который расписали по семьям. При этом основная масса участников восстания осталась там же, где была, и сохранила оружие. Скоро казаки обретут сильного вождя и снова поднимутся.

Но прежде чем рассказать о Емельяне Пугачеве, остановимся на самом феномене русского самозванства.

Авантюристы или безумцы, объявлявшие себя августейшими особами, обычно возникали в те исторические периоды, когда ослабевала сакральность высшей власти, одна из главных несущих опор «ордынского» государства. Впервые это произошло, когда пресеклась линия Рюрика и был избран Годунов – царь «не от Бога». Не переводились самозванцы и в семнадцатом веке, пока династия Романовых еще не обрела священного ореола. Потом это явление постепенно сходит на нет, но после Петра Первого вновь возрождается из-за того, что на троне раз за разом оказываются очень странные монархи: безродная «чухонка», сын изменника, любовница курляндца, непонятный младенец с нерусскими родителями, дочь «чухонки», неверная жена, избавившаяся от законного мужа. Какая уж тут сакральность!

Яицкие казаки. К. Гесс

Лже-Петров Первых, кажется, не было – тот царь был слишком колоритен и приметен, зато «царевичи Алексеи» не переводились лет двадцать. В какой-то момент, в 1724 году, их было сразу два, беглый солдат и астраханский извозчик. Обоих казнили. Последний по времени, послушник Киевской лавры Иван Миницкий затеял смуту уже в конце царствования Анны Иоанновны. Тайна царского происхождения открылась ему в видении. Он сумел увлечь за собой некоторое количество солдат и даже собрался походом на Петербург. Был посажен на кол. Казнили и всех его соратников. Чем неувереннее чувствовала себя монархия, тем свирепее реагировала она на самозванцев.

Потом пошла «мода» на чудодейственно уцелевшего Петра Второго. Таковых известно по меньшей мере трое, причем последний по счету зарегистрирован через 45 лет после смерти юного монарха. Беглый рекрут Иван Евдокимов рассказывал, что злые бояре увезли его в Италию и продержали там в «каменном столбе» двадцать лет и четыре года (в хронологии дезертир путался).

Интересно, что удобный для фантазий младенец Иоанн «воскресал» только однажды – очевидно, он народу не особенно запомнился. Примечательно также, что в «век цариц» не появилось ни одной сколько-нибудь заметной самозванки (иностранная княжна Тараканова не в счет). В глазах населения женщина в качестве монарха выглядела несолидно, так что нечего было и претендовать на эту сомнительную честь.

Большое впечатление на людей произвела подозрительная кончина Петра Третьего, о которой зачитывали манифест по всей стране. Этот император правил совсем недолго, но успел выпустить несколько милостивых указов. Ходили слухи, что он собирался вовсе освободить крестьян, за что злые дворяне во главе с немкой задумали батюшку извести, да он от врагов сбежал и до поры до времени скрывается.

«Петры Третьи» объявлялись один за другим, их едва успевали вылавливать и ссылать на каторгу (Екатерина в это время еще пыталась обходиться без смертной казни). За десятилетие, предшествующее восстанию, произошло по меньшей мере семь подобных случаев. Почти все самозванцы говорили о воле для крестьян, об отмене ненавистной рекрутчины, об освобождении от податей – вот то, чего жаждал народ.

К шестому году трудной турецкой войны положение стало взрывоопасным, не хватало только искры. «Недоставало предводителя. Предводитель сыскался», – лаконично пишет в «Истории пугачевского бунта» Пушкин.

Внутренняя война

Биография предводителя восстания хорошо известна, причем из первоисточника: на допросах Пугачев рассказал о своей ранней жизни в деталях.

«Родиною я донской казак Зимовейской станицы Емельян Иванов сын Пугачев, грамоте не умею, от роду мне тритцать два года», – так начинаются эти показания, данные осенью 1774 года. Из чтения этого пространного документа складывается впечатление о Пугачеве как о человеке живом, сметливом, пожалуй, хитроватом, но очень мало развитом. С 17 лет поступивший на военную службу, Емельян много где побывал и много что повидал, но имеет весьма туманное представление обо всем, что не касалось его непосредственного круга интересов. Например, о Семилетней войне, участником которой он был, сказано: «Наряжон был в Пруский поход. Сие было в котором году не помню, также и которая была кампания».

Судя по тому, что он, рядовой казак, выбился в хорунжие, воевал Пугачев умело, однако в 1771 году его царская служба закончилась. Он заболел какой-то кожной болезнью, от которой на груди остались шрамы (они свою роль еще сыграют). Главное же – Емельяну опостылело Донское войско, где у казаков к этому времени мало что осталось от прежних вольностей. Вероятно, тяготила Пугачева и семейная жизнь. Так или иначе, он собрался уйти на Терек, где казакам жилось вольготней. На него донесли, он сбежал из-под караула. С этого момента бывший хорунжий переходит в разряд людей беглых. Несколько раз он попадался, снова вырывался на свободу, забирался все дальше от родного Дона и примерно год спустя после всяких малоинтересных злоключений оказался в Яицком городке, где казачья среда вся бурлила после недавнего бунта.

По складу характера вождь народной войны был человеком непутевым и непоседливым, постоянно ввязывавшимся в какие-то плохо обдуманные авантюры – отнюдь не бывалый ветеран Болотников, не лихой богатырь Разин и не боевой атаман Булавин. Просто Емельян оказался в критическом месте в критическое время – и стал искрой, попавшей в порох.

Великие события начинались почти комически. Однажды в ноябре 1772 года пришлый человек, моясь в бане, на вопрос о том, что-де у тебя за знаки на груди, важно отвечал: царские. «Я вить государь Пётр Фёдорович, меня Бог и добрые люди сохранили». Сказано это было, кажется, без особенного умысла. Возможно, что и спьяну. Точно так же незадолго перед тем он наврал жене, что его на Тереке выбрали атаманом.

Надо сказать, что в народе бытовало верование, будто у царей на теле есть какие-то особенные отметины. В том же году другой «Петр Федорович», беглый солдат Федотка, тоже показывал всем желающим «царские знаки», но поскольку места были спокойные, Федотку быстро забрали. У Пугачева же, кроме того, на левом виске имелась круглая вмятина, след перенесенной золотухи, и при большом желании можно было принять ее за царскую печать (многие потом чуть ли не двухглавого орла там различали).

Попарившись, Пугачев отправился себе дальше, успел снова попасться и снова сбежать, а в следующий раз попал на Яик лишь в августе 1773 года. И тут оказалось, что за минувшие месяцы весть о явления государя разнеслась по всем казацким селениям. Мужик, которому Емельян сообщил свою сокровенную тайну, судя по прозвищу (Еремкина Курица), умом не блистал, принял всё за чистую монету, а казакам так хотелось найти управу на местные власти, что долго их убеждать не пришлось.

Увидев, как его встречают, Емельян долго не раздумывал. Он объявил уже довольно большому сборищу казаков (их было несколько десятков), что так и есть: он – законный государь, несколько лет странствовал в Польше, Египте, Ерусалиме и на Терек-реке, а ныне хочет помочь своим верным яицким казакам в их беде. Собравшиеся поверили, потому что хотели поверить.

Это было 16 сентября 1773 года. Дальнейшие события разворачивались с невероятной быстротой, и в них ничего комического уже не было.

На следующий день небольшой отряд двинулся в сторону Яицкого городка – торжественно, с войсковыми знаменами. Во все стороны понеслась поразительная весть о воскресшем государе, примкнуть к которому – не бунтарство, а долг всякого подданного.

Это действительно был не просто бунт. Начиналась гражданская война, которая продлится целый год и которую можно разделить на три сущностно разные стадии.

На первой, продолжавшейся шесть месяцев, восстание оставалось почти исключительно казачьим, фактически – продолжением предыдущего войскового мятежа. В первом своем «манифесте» Пугачев жаловал местных жителей «рекой, землею, травами, денежным жалованьем, свинцом, порохом и хлебом» – то есть всем тем, чем обычно цари награждали казаков. Ни о помещиках, ни о крепостном праве даже не упоминалось, потому что в оренбургских степях крестьян не было.

«Царские знаки». И. Сакуров

Когда Емельян подошел к Яицкому городку, у него было две или три сотни людей, а в крепости втрое больше, но гарнизонные казаки стали перебегать к мятежникам, поэтому комендант Симонов не решился дать бой и лишь велел палить из пушек. Не имея средств для осады, Пугачев поступил наиболее рациональным образом: оставил город в покое и двинулся вдоль линии фортов, поставленных на границе с азиатской степью.

Марш был триумфальным. Почти все крепостцы открывали «государю» ворота. Тамошние казаки и солдаты сами хватали офицеров, если те пытались оказать сопротивление. Казаков сразу включали в отряд, солдат предварительно остригали по-казачьи, снимали со стен пушки и двигались дальше. В считаные дни отряд разросся в настоящую армию.

Через две недели Пугачев набрал такую силу, что двинулся прямо на Оренбург, столицу всего обширного края. У губернатора Рейнсдорпа в хорошо укрепленном городе было три тысячи войска, много артиллерии, но численность восставших в октябре уже превышала двадцать тысяч. К ним присоединились башкиры, к которым «Петр Федорович» отправил грамоту, зная, что этот народ измучен притеснениями царских чиновников.

Второго ноября восставшие попытались взять крепость штурмом, но им не хватило оперативного опыта. Пока они бились во рвах и на валах, Рейнсдорп произвел довольно простой маневр – предпринял фланговую атаку отрядом регулярной пехоты, и атакующие в панике отступили.

Полководческое искусство Пугачева – вопрос дискуссионный. На счету командующего повстанческой армии имелись и победы, и поражения. Однако, если их разобрать, видно: все боевые победы были небольшими, а неудачи – крупными. Про Емельяна можно сказать, что это был хороший, даже выдающийся военачальник среднего калибра, но отнюдь не стратег.

Вот два примера войны по-пугачевски.

Единственной крепостью Яицкой линии, которая оказала мятежникам серьезное сопротивление, была Татищева, где засел бригадир фон Билов с присланными из Оренбурга солдатами. Они открыли такой плотный огонь, что невозможно было подступиться к стенам. Тогда Пугачев, пользуясь направлением ветра, поджег стога сена, и произвел удачный штурм под прикрытием плотной дымовой завесы.

Под Оренбургом ему удалась и более сложная комбинация. Было известно, что гарнизон ждет «сикурса» – к осажденным двигался большой воинский контингент бригадира Корфа. Пугачев приказал открыть в степи пушечную пальбу, чтобы в городе подумали, будто к ним прорывается подкрепление, а на пути следования устроил артиллерийскую засаду. Не ожидая от простого казака подобных сложностей, генерал-майор Валленштерн поспешил выйти в поле, ведя с собой 2 400 солдат, больше половины всех наличных сил. «Когда ж натянул на то место, где лежал в закрытии Чумаков [начальник повстанческой артиллерии], и так жестоко их поразил, что принуждены с немалым уроном в город возвратиться», – с явным удовольствием вспоминает на допросе эту удачную операцию Емельян.

На первом этапе войны Пугачеву вообще очень помогало то, что царские генералы относились к противнику пренебрежительно. Для подавления восстания отрядили генерал-майора Кара, который писал Екатерине: «Опасаюсь только, что сии разбойники, сведав о приближении команд, не обратились бы в бег». Чтобы не упустить разбегающихся, Кар двигался широким фронтом, разделив свой корпус на несколько групп. Все они были атакованы по отдельности и разбиты, причем большой отряд симбирского коменданта полковника Чернышева сгинул целиком: две тысячи солдат перешли к мятежникам, тридцать шесть офицеров были повешены. Не избежал разгрома и сам Кар, едва спасшийся бегством. Потом, оправдываясь, он напишет про «разбойников», которых вначале так презирал: «Артиллериею своею чрезвычайно вредят; отбивать же её атакою пехоты также трудно, да почти и нельзя; потому, что они всегда стреляют из неё, имея для отвозу готовых лошадей, и как скоро приближатца пехота станет, то они, отвозя её лошадьми далее на другую гору, и опять стрелять начинают, что весьма проворно делают и стреляют не так, как от мужиков ожидать должно было».

Но, будучи хорошим тактиком, Пугачев не умел выстроить никакого плана кампании, очень напоминая в этом смысле другого народного вождя, Степана Разина.

Главной причиной поражения восстания на первом его этапе, оренбургском, стало то, что казаки с башкирами, не сумев взять город, надолго застряли под его стенами. Осада растянулась чуть не на полгода. Время было упущено, правительство имело возможность собрать и отправить на окраину серьезные силы.

А «государь Петр Федорович» тем временем весело жил в Бердской слободе под Оренбургом, пируя со своими «енаралами», часть которых для пущей солидности тоже превратились в самозванцев рангом пониже. Казак Зарубин по кличке Чика был объявлен «графом Чернышевым», казак Андрей Овчинников – «графом Паниным», Максим Шигаев – «графом Воронцовым» и так далее. Эти громкие имена были известны в народе и своим звучанием подкрепляли убедительность прав воскресшего «императора». Создал Пугачев и собственное правительство, назвав его «Военной коллегией» по примеру петербургской. Этот орган занимался не только войсковыми делами, но и административно-финансовыми, а также судебными. В коллегии заседали бородатые фельдмаршалы, аншефы и фельдцейгмейстеры, увешанные лентами и зведами. Поскольку Екатерину «император» сулился сослать в монастырь, скоро появилась и «императрица», шестнадцатилетняя красавица казачка Кузнецова, а при ней, как полагается, штат фрейлин.

В ноябре часть войска под началом графа Чики-Чернышева, помогая союзникам-башкирам, осадила Уфу – и тоже застряла там на долгие месяцы вместо того, чтобы расширять восстание дальше.

Пассивность Пугачева после первых блистательных успехов объясняется просто: вождь народной войны не сильно задумывался о будущем. Хорошо живется в Бердской слободе – и ладно. Сам он об этом скажет так: «Дальнаго намерения, чтобы завладеть всем Российским царством, не имел, ибо, рассуждая о себе, не думал к правлению быть, по неумении грамоте, способен. А шол на то: естли удастся чем поживиться или убиту быть на войне – вить я всё заслужил смерть – так лутче умереть на войне». Вот и вся стратегия.

А тем временем, испуганная разгромом генерала Кара, Екатерина наконец отнеслась к мятежу всерьез. Она отправила к месту «беспорядков» (официальный эвфемизм) одного из лучших своих полководцев генерал-аншефа Александра Бибикова, отозвав его из Польши. Начальнику карателей дали численно небольшой, но укомплектованный настоящими боевыми частями корпус. Значительную его долю составляла регулярная кавалерия.

У той же крепости Татищевой, где Пугачев прошлой осенью так удачно поджигал сено, 22 марта 1774 года произошло сражение между основной частью бибиковской армии под командованием генерал-майора Петра Голицына и войском самозванца. Битва была очень упорной. Голицын вслед за Каром потом поражался «дерзости и распоряжениям в таковых непросвещенных людях в военном ремесле». Но военная выучка, дисциплина и искусство маневра возобладали над хаотичной храбростью. В конце концов, после шестичасового боя казаки, а вместе с ними и их предводитель побежали. Две с половиной тысячи остались на поле брани, еще четыре тысячи были пленены во время преследования. Остатки рассеялись, бросив всю артиллерию.

Почти одновременно с этим в четырехстах верстах к северу, под Уфой, малочисленный отряд под командованием бравого кавалерийского подполковника Ивана Михельсона наголову разбил огромное, неповоротливое войско Чики, который не сумел скрыться и попал в плен.

В конце марта 1774 года казалось, что казацкий мятеж подавлен. Оренбург и Уфа деблокированы, полчища бунтовщиков рассеялись, самозванец бежал, бросив свою «резиденцию» и «императрицу».

Так оно и было. Казацкий мятеж действительно почти угас. Восстание перешло на следующую стадию.

Второй его этап, длившийся с марта по июль 1774 года, сильно отличался от первого и составом участников, и географией. По мере отдаления от Яицкой области казачий элемент перестал играть в мятежном войске ведущую роль. Очень увеличилась пропорция башкиров (это были их земли), а кроме того к восстанию стали активно присоединяться заводские рабочие.

Дело в том, что, спасаясь от преследования, Пугачев с горсткой оставшихся людей стал уходить на северо-восток, в сторону Урала. Беглецам помогло то, что главнокомандующий правительственными войсками Бибиков скончался от холеры, и на время координация между разбросанными по обширной территории карательными частями нарушилась.

Народный царь. М. Авилов

Положение крепостных рабочих было очень тяжелым. Они приняли «батюшку-государя» с радостью, и войско стало опять быстро увеличиваться. У повстанцев появилось много пушек, потому что многие уральские предприятия были военными.

Восставшие двигались от завода к заводу, от городка к городку очень быстро, потому что их преследовали правительственные отряды, прежде всего напористый Михельсон. Он снова и снова громил попадавшуюся ему на пути «сволочь» (обычный в ту пору термин для описания мятежников, все время попадающийся в пушкинской «Истории Пугачева»), но численность крестьянско-башкирского войска не убывала, а наоборот увеличивалась – вместо выбывших бойцов вливались новые.

В целом ситуация была странная: наступление Пугачева одновременно являлось отступлением. Причина заключалась в том, что без казаков боевые качества его армии очень снизились. Это была плохо организованная и слабо вооруженная толпа, которая не выдержала бы сражения в открытом поле. Должно быть, Емельян ждал, пока у него накопится такая сила, которая сможет задавить врага количеством.

Но дело шло медленнее, чем он надеялся. Далеко не все заводы примыкали к восстанию. Были и такие, где рабочим жилось получше – тогда они оставались нейтральными. А если владелец оказывался человеком решительным, Пугачева встречали пушечными выстрелами – и он уходил ни с чем. Советский исследователь народной войны А. Андрущенко подсчитал, что к повстанцам присоединились крестьяне 64 заводов, а 28 предприятий оказали сопротивление. (Екатерина сделает из этого правильные выводы и впоследствии особым указом велит улучшить положение уральских рабочих).

Двадцать первого мая 1774 года у крепости Троицкой командующий Сибирским корпусом генерал-поручик де Колонг настиг Пугачева, у которого к этому времени набралось уже более десяти тысяч человек. Несмотря на большой численный перевес, восставшие были разгромлены. Они потеряли всю артиллерию и почти все разбежались. С Емельяном осталась едва одна десятая.

Но затем всё началось сызнова. «Государя» на пути опять встречали хлебом-солью, к его войску присоединялись рабочие многих встречных заводов. Пали Ижевск и Воткинск. Крепость Оса на реке Кама выдержала два приступа, но сдалась после того как Пугачев, повторив уже использованный прием, подкатил к стенам возы с сеном.

В конце концов, пройдя дугой по Приуралью, Пугачев двинулся через Заволжье на запад. Здесь его армия пополнилась за счет местных народов – татар, чувашей, мордвинов. У всех были причины ненавидеть русских чиновников. Мятеж казался сказочным Змеем-Горынычем, у которого вместо отсеченной головы немедленно вырастают две новых. К началу июля в войске опять было около 20 тысяч человек.

Впереди находился большой город Казань, а за ним, по ту сторону Волги, начинались глубинные российские земли.

Восстание переходило в свою третью стадию – крестьянскую.

Этому повороту предшествовали кровавые бои у стен Казани.

Сам город 11 июля был захвачен, разграблен и подожжен, но гарнизон засел в крепости. Осажденных спасло приближение Михельсона. В семи верстах от Казани произошло упорное сражение, и опять военное мастерство небольшого контингента регулярных войск (800 карабинеров и гусар) одержало верх над необученной и бесформенной массой. Пугачевцы разбежались.

Но всего три дня спустя у Емельяна снова была армия не меньше прежней. Крестьяне стекались к нему со всех сторон. Пятнадцатого июля было новое сражение. Потеряв сотню солдат, Михельсон перебил две тысячи повстанцев и еще пять тысяч захватил в плен. Казань была освобождена, Пугачев опять бежал и два дня уходил от погони. Несколько сотен человек – вот всё, что у него осталось.

После каждого такого разгрома в столицу неслись донесения, что восстание наконец подавлено – и всякий раз оно вспыхивало с еще большей силой.

Самая мощная вспышка произошла теперь.

Спасаясь от преследования, восемнадцатого июля Пугачев переправился на правый берег Волги. Там немедленно всё запылало. «Вся западная сторона Волги восстала и передалась самозванцу, – пишет Пушкин. – Господские крестьяне взбунтовались; иноверцы и новокрещеные стали убивать русских священников. Воеводы бежали из городов, дворяне из поместий; чернь ловила тех и других и отовсюду приводила к Пугачеву».

Причиной всеобщего восстания был манифест «Петра Третьего», отменявший крепостничество, солдатчину и все подати, даровавший «рабам всякого чина и звания» полную свободу, а также земли, леса, рыбные ловли и «протчие все угодья» – одним словом, всё, о чем только мог мечтать народ. Не могла не понравиться крестьянам и та часть указа, в которой государь император разрешал им убивать и грабить помещиков – «поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами». Заканчивался манифест оптимистично: «По истреблении которых противников и злодеев-дворян, всякой может возчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжатца будет».

После такого призыва сразу в нескольких соседних губерниях развернулись события, которые иначе как гражданской войной не назовешь.

Прежде всего, опять изменился состав повстанческих сил. Башкиры и большинство заводских остались на другом берегу Волги. Теперь мятежные отряды почти целиком состояли из русских крепостных крестьян. Небольшие группы агитаторов по собственной инициативе ходили по деревням, объявляли «государеву волю» – и немедленно начинался бунт. Восстание децентрализировалось, оно распространялось со скоростью лесного пожара.

Повсюду горели помещичьи усадьбы, резали господ, которые не успели сбежать. По сведениям, которые приводит Н. Павленко, в Нижегородской губернии лишились жизни 348 дворян, четверть общего количества; в Воронежской – 445; в одном лишь Алатырском уезде мятежники казнили 221 дворянина.

Паника охватила не только помещиков, но и представителей власти. «Нижегородский губернатор, генерал-поручик Ступишин, писал к князю Волконскому, что участь Казани ожидает и Нижний и что он не отвечает и за Москву», – рассказывает в своей «Истории» Пушкин.

Если бы Пугачев действительно повернул вглубь России, очень возможно, что ему не пришлось бы и сражаться. Крестьяне всюду встречали бы освободителя хлебом-солью. Но Емельяна тянуло в более привычные и знакомые ему места. Он надеялся заручиться поддержкой донского казачества, к которому принадлежал и сам, а не получится – так уйти на Кубань и оттуда в Персию. (Точно так же век назад повел себя Степан Разин, вволю «погуляв» и потерпев военное поражение).

Дойдя до Арзамаса, мятежники повернули на юг. Зная, как ненадежно его нынешнее войско, Пугачев нигде долго не задерживался, стремясь оторваться от преследователей. Двадцать седьмого июля без боя взяв Саранск, второго августа он уже был в Пензе, где его встретили иконами, а три дня спустя оказался перед Саратовым. Часть гарнизона перешла на его сторону, город пал. Все захваченные дворяне и чиновники, 45 человек, были повешены.

Через два дня после ухода пугачевцев город был занят правительственными войсками, но в это время Пугачев уже подходил к Царицыну. Два дня пытался взять крепость, но был отбит, а дальше задерживаться не посмел – к городу форсированным маршем шел Михельсон.

Задержка у стен Царицына оказалась роковой. Двадцать пятого августа ста километрами южнее, близ Черноярска, четырехтысячный отряд Михельсона, произведя обходной маневр, перегородил дорогу десятитысячному крестьянскому войску. Тут уже выбора не осталось – пришлось давать бой.

Крестьянская война 1773–1774 годов. М. Романова

Михельсону удавалось побеждать и при куда худшем соотношении сил, поэтому сражение больше напоминало побоище.

Вот описание этой последней битвы гражданской войны в лаконичном изложении Пушкина: «Пугачев стоял на высоте между двумя дорогами. Михельсон ночью обошел его и стал противу мятежников. Утром Пугачев опять увидел перед собою своего грозного гонителя; но не смутился, а смело пошел на Михельсона, отрядив свою пешую сволочь противу донских и чугуевских казаков, стоящих по обоим крылам отряда. Сражение продолжалось недолго. Несколько пушечных выстрелов расстроили мятежников. Михельсон на них ударил. Они бежали, брося пушки и весь обоз. Пугачев, переправясь через мост, напрасно старался их удержать; он бежал вместе с ними. Их били и преследовали сорок верст. Пугачев потерял до четырех тысяч убитыми и до семи тысяч взятыми в плен. Остальные рассеялись. Пугачев в семидесяти верстах от места сражения переплыл Волгу выше Черноярска на четырех лодках и ушел на луговую сторону, не более как с тридцатью казаками».

Раньше Пугачев после очередного поражения всякий раз быстро пополнял ряды своего воинства новыми добровольцами, но теперь взять их было неоткуда. Емельян сам ушел из крестьянских краев в малолюдные степи. Казаки соседней Донской области на его призыв не откликнулись.

Изменилась и общая ситуация. За несколько недель перед тем окончилась турецкая война, это позволило правительству перебросить в охваченный мятежом край закаленные в боях войска. Командовал ими прославившийся недавними победами генерал-поручик Суворов.

Надеяться было уже не на что. Около Пугачева оставались лишь близкие соратники, те яицкие казаки, кто когда-то поддержал его в самом начале. Эти люди придумали верный способ спастись. 8 сентября они схватили своего предводителя и неделю спустя выдали его властям. (В награду предатели были помилованы царицей, но ни награды, ни свободы не получили; все они содержались под стражей до конца жизни).

Пойманного самозванца, будто дикого зверя, в клетке, повезли в Москву через те самые земли, жители которых недавно встречали его как освободителя. В старой столице Пугачева на протяжении двух месяцев тоже показывали всем желающим – чтоб народ окончательно убедился: никакой это не Петр Федорович. После следствия над пятьюдесятью пятью главными виновными суд приговорил к смерти только шестерых – Екатерина желала выглядеть великодушной перед Европой. Двоих – самого Пугачева и его правую руку «генерал-аншефа» Афанасия Перфильева – казнили в Москве четвертованием, но тоже «гуманно», без лишних мучений: сначала отрубили головы, а конечности потом, уже у мертвых.

Прочие обвиняемые были приговорены к битью кнутом, вырезанию ноздрей и отправке либо на каторгу, либо на поселение в отдаленные края. Семья Пугачева, включая обеих жен и детей, была осуждена на пожизненное заточение в крепость Кегсгольм – чтобы не служили живым напоминанием о самозванце. Последней умерла дочь Аграфена Емельяновна, уже в 1833 году. Наказали даже станицу Зимовейскую, произведшую на свет такого злодея. Ее перенесли на другое место и переименовали в Потемкинскую.

Пойманный Пугачев в клетке. Английская гравюра. XVIII в.

Но умеренными казни были только на виду у иностранцев. На периферии местные власти и воинские начальники расправлялись с пойманными мятежниками жестоко и беспощадно. Н. Павленко цитирует письмо саратовского воеводы: «В городе Саратове во многих местах известного государственного злодея и бунтовщика Пугачева его сообщники, злодеи ж, повешены на виселицах, а протчие положены на колесы, руки и ноги их воткнуты на колья, кои и стоят почти чрез всю зиму…». По дорогам торчали виселицы, по Волге плыли плоты с повешенными. Дворяне мстили крестьянам за перенесенный страх. Общее число казненных никто не подсчитывал, но, вероятно, их было несколько тысяч. Десятки тысяч были высечены, изуродованы или отправлены на каторгу.

Итогом обильного кровопролития и колоссального разорения было то, что императрица уяснила три вещи.

Во-первых, терпению народа есть предел, нельзя перегибать палку. Вскоре появятся высочайшие указы, до некоторой степени облегчающие жизнь пахотных и заводских крестьян, а также горожан.

Во-вторых, необходимо коренным образом укрепить систему местной власти. Это, как мы знаем, тоже было сделано.

Но в историческом смысле важнее всего был вывод о том, что низам воли ни в коем случае давать нельзя и что крепостное право отменять не нужно, иначе может подняться волна, которая сметет всё государство.

После пугачевщины Екатерина окончательно решила оставить проблему крепостничества будущим государям. Они и заплатят за это роковое промедление.

Общество и нравы

Для эпохи Просвещения характерны стремление к рациональности, учености, установлению общих для всех законов. Просвещенный абсолютизм, реакция монархической власти на эти веяния, пытался смягчить взаимоотношения с народом, не поступившись при этом своей властью. Многие историки считают, что такой же процесс шел при Екатерине и в России, но, пожалуй, это верно лишь отчасти. Если у нас и происходили некие движения, сходные с европейскими, то абсолютистского в них было много больше, чем просвещенного. В конце концов, именно в эти годы основная масса населения окончательно превратилась в бесправных рабов. Благие перемены затронули лишь так называемое «общество», то есть почти исключительно дворян, а они, напомню, составляли один процент населения. Остальных девяносто девяти процентов просвещение почти не коснулось.

Я говорю «почти», потому что кое-что немаловажное всё же произошло – не в области законодательства или образования, а в той эфемерной зоне, которая называется «общественной атмосферой» и которая способна изменить страну даже больше, чем реформы. Произошло дальнейшее – после «кроткой» Елизаветы – ослабление государственной жестокости, смягчение нравов, отход от извечной русской суровости.

В этом, безусловно, личная заслуга императрицы. Екатерина была (или хотела казаться, это неважно) отзывчивой, милосердной, великодушной – и тем подавала пример. Придворные кавалеры и дамы старались подражать ее величеству. Из столицы новомодный стиль поведения распространялся ниже, в широкую дворянскую среду. Грубость вытеснялась изысканными манерами, хорошим тоном считалось выражать нежные чувства, страдать от любви, лить слезы по всякому трогательному поводу. «Кажется, образованный русский человек никогда не был так слабонервен, как в то время, – пишет В. Ключевский. – Люди высокопоставленные, как и люди, едва отведавшие образования, плакали при каждом случае, живо их трогавшем». С 1780-х годов ведущим художественным стилем становится сентиментализм. «Стонет сизый голубочек, / стонет он и день, и ночь. / Миленький его дружочек / улетел надолго прочь», – сюсюкает поэт Иван Дмитриев, между прочим, государственный человек, будущий министр юстиции.

Над подобной аффектацией можно смеяться, но всякое утончение и усложнение чувств для общества и человеческой натуры полезно. Конечно, всплакнув над несчастным голубочком, помещик запросто мог отправить слугу под розги, ведь крепостные относились к другому, неизысканному миру, однако в кругу большой знати такая жестокость начинала считаться чем-то вульгарным.

Елизавета Петровна, наверное, по-бабьи была добрее, но Екатерина желала сделать добрее всех подданных. И если это не вполне получилось, то лишь из-за того, что мрачная действительность время от времени требовала проявлять жесткость. В таких неприятных ситуациях – скажем, при подавлении пугачевщины – императрица со вздохом на время снимала белые перчатки, как она делала это при всякой угрожавшей ей опасности (вспомним Петра Федоровича, Иоанна Антоновича или княжну Тараканову). В екатерининской России и казнили, и бессудно заточали в тюрьму, и истязали в застенках – но без рвения, по необходимости.

Последнее из вышеперечисленных средств государственного террора, пытка, ученице философов было особенно неприятно.

Человеколюбивая государыня требовала от следователей, чтобы они действовали уговорами, привлекали себе в помощь красноречивых священников, способных побудить преступника к чистосердечному признанию, и только если уж попадется совсем упрямец, тогда, делать нечего, прибегать к пытке – но с наименьшим кровопролитием. Матушка-царица очень боялась неопытности палачей, которая может привести к членовредительству, и дозволила пытать арестантов только в больших городах, где имелись хорошие специалисты.

Впрочем, иронизировать тут незачем. Хоть истязания при Екатерине не исчезли полностью, но этот метод дознания стал теперь чем-то исключительным – уже немало. По крайней мере вышел запрет применять пытки к несовершеннолетним.

Еще один «плод просвещения», отчасти затронувший широкие слои населения, – первая попытка организовать всероссийскую систему медицинской помощи. Еще в 1763 году Екатерина создала в столице Медицинскую комиссию, а провинциях – органы «общественного призрения», чтобы ведать больницами, сумасшедшими домами и прочими «богоугодными заведениями». Каждому уездному городу теперь полагался хотя бы один казенный врач. Их не хватало, поэтому приглашали иностранцев и стали выпускать больше отечественных лекарей. Учреждены были и аптеки.

По истории с Чумным бунтом 1771 года видно, что эта система пока плохо работала даже в Москве, и все равно лучше было такое здравоохранение, чем никакого.

Большим событием в истории отечественной медицины стал самоотверженный поступок царицы, которая в 1768 году первой в России привила себе оспу.

Это новое средство борьбы с болезнью, веками убивавшей и уродовавшей людей, еще не получило полного признания и в Европе. Вакцинации пока не изобрели и для профилактики делали вариоляцию, заражая организм натуральной оспой. Операция не всегда проходила успешно, случались и смертные исходы, поэтому от Екатерины требовалась изрядная смелость.

«Весной прошлого года, когда эта болезнь свирепствовала здесь, я бегала из дома в дом, целые пять месяцев была изгнана из города, не желая подвергать опасности ни сына, ни себя, – рассказывала потом императрица. – Я была так поражена гнусностию подобного положения, что считала слабостию не выйти из него. Мне советовали привить оспу сыну. Я отвечала, что было бы позорно не начать с самой себя и как ввести оспопрививание, не подавши примера?»

Государыня сделала прививку от заболевшего крестьянского мальчика, который за это получил дворянство и фамилию «Оспенный» (герб – оспенная язва). Сенат объявил поступок царицы «великодушным, знаменитым и беспримерным подвигом». Главное же, что по городам стали открываться «оспенные дома» и оспопрививание стало понемногу распространяться. Детская смертность от оспы, уносившая раньше каждого седьмого ребенка, начала сокращаться.

Что касается просвещения в самом прямом смысле слова, то есть образования, то его успехи ощущали лишь привилегированные сословия. Учить грамоте крестьян и городскую бедноту никто не собирался, да и где было бы взять столько учителей?

На ниве образования произошло два примечательных сдвига.

Во-первых, теперь оно стало распространяться вширь. Прежде недорослю для настоящей учебы нужно было ехать в одну из столиц, но новый политический курс на развитие провинциального дворянства и бюрократии требовал создания учебных заведений по всем губерниям. Екатерина повелела создать в каждом губернском городе по «главному народному училищу», в каждом уездном – по «малому народному училищу», появился и проект открытия нескольких провинциальных университетов (в это царствование, правда, не осуществившийся). Новая система была позаимствована из австрийского опыта. Организовывал ее рекомендованный Иосифом II педагог Теодор Янкович де Мириево. За десять лет было открыто около трехсот народных училищ обеих ступеней, и обучалось там больше двадцати двух тысяч человек. Теоретически двери этих школ были открыты для всех сословий, но на практике дети из низов туда почти не попадали, поскольку им с ранних лет приходилось работать.

Второе новшество было не столь монументальным, но имело не меньшее общественное значение. При Екатерине в России возникло женское образование. Когда Петр прорубал свое окно, его заботило только обучение юношей – будущих офицеров и чиновников. От девиц царь-реформатор хотел лишь, чтоб они прилично себя вели на ассамблеях.

У Екатерины на дворянских барышень были иные планы – великие. С их помощью императрица намеревалась ни более ни менее как вывести новую породу русских людей. В ту эпоху под воздействием французской философии многие просвещенные государи увлеклись идеей правильного воспитания. В германских княжествах, в Англии, в Швейцарии возникали пансионы, где лучшие педагоги готовили детей к будущей жизни. Екатерина рассудила, что самым естественным и лучшим воспитателем для ребенка является мать, и что если девочек с раннего детства готовить к этой роли, то, выйдя замуж, они станут распространять благие нравы в собственных семьях. За образец взяли «Королевский дом святого Людовика», французскую школу для бедных дворянок.

В 1764 году в столице открылся Смольный институт благородных девиц, где вскоре жили уже пять сотен маленьких учениц. Их принимали шестилетними и в течение двенадцати лет обучали светским наукам и манерам, ведению хозяйства, музыке, языкам, а также истории, географии, словесности, арифметике, даже экономике. Институток намеренно изолировали от внешних влияний, дозволяя родителям навещать их не чаще, чем раз в полтора месяца – государыня считала, что общение с родней вредит воспитанию. В восемнадцать лет барышни выпускались невестами, по выражению царицы, «любезными и способными воспитывать своих собственных детей и иметь попечение о своем доме».

Через год при Смольном институте открылось и Мещанское училище, предназначенное для «подлой породы девушек», то есть недворянок – в то время Екатерина еще носилась с идеей создания среднего класса. Простолюдинок проще одевали и кормили, при учебе меньше тратили время на всякие изящества. Впоследствии эта затея захирела. Институт превратился в большое и престижное заведение, куда принимали только потомственных дворянок, в основном генеральских дочерей.

Девушки воспитывались так возвышенно, что казались современникам странноватыми. О попечителе Смольного института Иване Бецком даже ходил сатирический стишок, будто он «выпустил в свет шестьдесят кур, набитых дур». Однако число выпускниц всё увеличивалось, и многие из них оказались отнюдь не курами и не дурами. Как ни удивительно, эксперимент с выведением «новой породы» до некоторой степени удался. Бывшие смолянки очень цивилизовали и облагородили дворянское сословие, которое с конца восемнадцатого века начинает становиться не просто самой привилегированной, но и самой культурной частью общества. Через каких-нибудь двадцать лет после запуска этого екатерининского проекта французский посол де Сегюр напишет: «Женщины ушли далее мужчин на пути совершенствования. В обществе можно было встретить много нарядных дам, девиц, замечательных красотою, говоривших на четырех и пяти языках, умевших играть на разных инструментах и знакомых с творениями известнейших романистов Франции, Италии и Англии. Между тем мужчины… большею частью были необщительны и молчаливы, важны и холодно вежливы и, по-видимому, мало знали о том, что происходило за пределами их отечества». Пушкинские Татьяны Ларины и декабристки – дочери первых смолянок, прекрасные тургеневские девушки – их внучки.

Художник Д. Левицкий нарисовал серию портретов смолянок

Идея создания Смольного института и ряд других образовательных инициатив принадлежали одному из самых светлых деятелей екатерининского царствования Ивану Ивановичу Бецкому (1704–1795). «Бецкой» – усечение фамилии «Трубецкой». Иван Иванович был незаконным сыном плененного под Нарвой князя Трубецкого (будущего генерал-фельдмаршала) и родился в Швеции. Он учился за границей, много лет прожил в Париже и проникся там руссоистскими идеями воспитания. В Россию Бецкой переселился уже пожилым человеком и был сразу приближен только что взошедшей на престол Екатериной, которая увидела в этом идеалисте родственную душу. Иван Иванович до конца своей долгой жизни состоял при царице в роли «доброго ангела». С Орловыми, Паниным или Потемкиным она занималась всякими трудными, часто неприятными делами; с Бецким, который политикой не интересовался, – отдыхала душой и чувствовала себя хорошей. Иван Иванович совершенно справедливо почитал воспитание «корнем всего добра и зла» и все время докучал государыне своими новыми проектами. Екатерина называла его «детским магазином» и «гадким генералом», но любила, ценила и часто слушалась.

Помимо Смольного института Бецкой основал училище при Академии художеств, переменил программу обучения кадетских корпусов, чтобы юноши выходили оттуда всесторонне образованными людьми, и создал в столицах «воспитательные дома» для подкидышей, которые в прежние времена чаще всего просто погибали.

При Екатерине не произошло впечатляющего прорыва в области искусств, что особенно заметно на фоне расцвета тогдашней европейской культуры. Объяснялось это пока еще очень небольшой пропорцией художественно образованных людей. Но, увеличивая их число, восемнадцатый век подготавливал почву для того взрыва, который произойдет в следующем, пушкинском поколении и прежде всего коснется литературы.

Почему именно ее, а не музыки или изобразительного искусства? Полагаю, дело в личности императрицы. Если б она любила музицировать или на досуге баловалась живописью, вероятно, вся дальнейшая отечественная культура пошла бы по иному, не литературоцентричному пути. Но Екатерина любила чтение и считала себя писательницей, заразила этой страстью верхнюю прослойку русского общества – и оно стало рождать прозаиков, поэтов и драматургов.

Между 1770 и 1800 годами в России вышло семь тысяч наименований книг общим тиражом семь миллионов экземпляров – настоящий бум книготорговли в стране, которая совсем недавно обзавелась привычкой к чтению.

Еще большее значение для созревания национальной литературы имела короткая, но бурная мода на журналы, побудившая многих взяться за перо. Публицистическая эпидемия, возникшая в конце шестидесятых годов, породила явление, к которому императрица вначале отнеслась без тревоги, даже покровительственно, но затем, поняв всю его опасность для самодержавия, очень сильно испугалась и дала обратный ход.

Речь идет о зарождении русской либеральной идеи и небывалого прежде сословия, которое потом назовут «интеллигенцией». При Екатерине это еще не социальная группа, а всего лишь умонастроение очень небольшой кучки тогдашних интеллектуалов, но они уже обладают главной видовой чертой всех будущих инкарнаций отечественной интеллигенции: социальной эмпатией и болью за униженное состояние человека. «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала», – написал в 1790 году, путешествуя из Петербурга в Москву, коллежский советник Александр Радищев. С этого момента в России появилась интеллигенция.

Предпосылки для формирования вольнодумной прослойки, которая в будущем доставит монархии столько хлопот и в конце концов станет ее гробовщиком, создал манифест о дворянской вольности.

Понадобилось соединение двух условий.

Во-первых, как я уже писал, у дворян появилось много досуга, который при желании можно было употребить на размышления. А во-вторых, освобождение от телесных наказаний и обладание некими неотъемлемыми правами вылились в идею личного достоинства, очень опасную для всякой тоталитарной власти.

Европейски образованные, высококультурные люди в России имелись и прежде, все же невозможно причислять к интеллигентам Василия Тредиаковского, считавшего за счастие высочайшую оплеушину, или льстивого в воспевании начальства Михайлу Ломоносова. Но ведущий журнальную полемику с «Патрикеем Правдомысловым» Николай Новиков и печатающий свою книгу-бомбу Александр Радищев – это уже принципиально иной стиль поведения.

Николай Иванович Новиков (1744–1818), человек частный, совсем не влиятельный и не очень богатый, сделал для просвещения общества, пожалуй, не меньше, чем великая императрица. Главная заслуга в распространении качественной литературы принадлежит ему. Он издавал учебники, словари, журналы, романы, философские и научные сочинения. Больше четверти всех книг в то время выпускались «Типографской компанией» Новикова.

Но деятельность Николая Ивановича не ограничивалась книгоиздательством. Подле Новикова собрался кружок таких же идеалистов, мечтавших об усовершенствовании человека и общества – безо всяких революций, а исключительно путем просвещения и доброжелательства. Многие из этих людей были состоятельны и щедро жертвовали на благотворительность. Молодой немецкий профессор Иван Шварц, братья Юрий и Николай Трубецкие, поэт Херасков, председатель Московской уголовной палаты Иван Лопухин и другие основали сначала «Дружеское учебное общество», печатавшее учебники и готовившее учителей, затем «Собрание университетских питомцев», «Переводческую семинарию».

Все они принадлежали к масонству, в котором тогда не видели ничего опасного или предосудительного – сам наследник престола Павел состоял в ложе. Это движение не ставило перед собой политических задач, а стремилось направить общество «посредством самопознания и просвещения к нравственному исправлению кратчайшим путем по стезям христианского нравоучения», так что даже и православная церковь относилась к таким помощникам вполне одобрительно.

Но с началом французской революции взгляды Екатерины резко переменились. Всякого рода тайные собрания, пускай даже и благонамеренные, стали в глазах правительства подозрительны. К тому же Новиков и его друзья не удовлетворились обычным масонством, а основали в Москве кружок розенкрейцеров, последователей мистического учения о духовном развитии. На государственные устои они не покушались, занимаясь только просветительством и филантропией, и все же вызывали у властей опасение, «не скрывается ли в них умствований, не сходных с простыми и чистыми правилами веры нашей православной и гражданской должности».

Как это обычно бывает, нашлись бесчестные честолюбцы, которые решили воспользоваться параноидальными страхами старой императрицы, чтобы сделать карьеру. Московский генерал-губернатор Прозоровский изобразил членов кружка заговорщиками, чуть ли не замышляющими убить государыню. Екатерина вспомнила, как Новиков осмеливался спорить с ней в журналах, испугалась отечественного якобинства и лично возглавила расследование. «Новиков человек коварный и хитро старается скрыть порочные свои деяния», – писала она, когда следствие ничего преступного в поведении розенкрейцеров не обнаружило. Безо всякого суда, лишь по приказу царицы, то есть совершенно по-ордынски, в нарушение законов, установленных самой Екатериной, бедного Новикова посадили в каземат Шлиссельбургской крепости, откуда после смерти своей гонительницы он выйдет человеком больным и психически сломленным. Изданные им книги спалили, сожгли даже дом, в котором собирались розенкрейцеры. Остальных членов высокодуховного кружка отправили в ссылку.

Николай Новиков. Д. Левицкий

За два года до московского разгрома Екатерина еще более сурово расправилась с человеком, который уж точно ни в каких заговорах участвовать не мог, ибо действовал в одиночку. Он, собственно, и не действовал, а всего лишь написал и издал книгу. Но для русского интеллигента главным деянием всегда была и будет публикация какого-нибудь смелого текста. Наверное, Екатерину можно назвать прозорливой: зная на собственном опыте силу печатного слова, царица относилась к нему очень серьезно.

Сочинение начальника Петербургской таможни Александра Николаевича Радищева (1749–1802) называлось по примеру модных тогда путевых заметок «Путешествие из Петербурга в Москву». Следуя из одной столицы в другую, путешественник высокопарно и чувствительно, как было принято в ту эпоху, ужасается страданиям народа и обличает его угнетателей.

«Земледельцы и доднесь между нами рабы; мы в них не познаем сограждан нам равных, забыли в них человека», – печалится автор и, как свойственно настоящему интеллигенту, угрызается собственной виной перед народом. Глядя, как борется на облучке со сном его слуга, Радищев в мысленном диалоге с самим собой предается мучительной рефлексии:

«Какое преступление сделал бедный твой Петрушка, что ты ему воспрещаешь пользоваться усладителем наших бедствий, величайшим даром природы несчастному – сном? …Ведаешь ли, что в первенственном уложении, в сердце каждого написано? Если я кого ударю, тот и меня ударить может. Вспомни тот день, когда Петрушка пьян был и не поспел тебя одеть. Вспомни о его пощечине. О, если бы он тогда, хотя пьяный, опомнился и тебе отвечал бы соразмерно твоему вопросу!

– А кто тебе дал власть над ним?

– Закон.

– Закон? И ты смеешь поносить сие священное имя? Несчастный!.. – Слезы потекли из глаз моих».

И так далее.

Слезы текут почти на каждой странице этого трогательного сочинения, которое, пожалуй, имело очень мало шансов на успех у публики, но бдительные люди подсунули книжку (тираж 650 экземпляров, выпущена на средства автора) императрице Екатерине – должно быть, вперемежку с известиями из революционного Парижа, – и царица прославила автора. Несколько чудом уцелевших копий передавались из рук в руки как драгоценность.

Все поля «Путешествия» императрица исписала гневными примечаниями. Особенно ее почему-то взбесило, что автор обзывает царский дворец «обиталищем деспотизма», хотя сама Екатерина признавала свой образ правления деспотическим.

Радищева арестовали, посадили в крепость, подвергли допросу по двадцати девяти пунктам, кажется, составленным самой царицей. Александр Николаевич во всем раскаялся, сослался на свое сумасшествие и сумасбродство, но это его не спасло.

Александр Радищев. В. Гаврилов

Книгу сожгли, автора осудили на смертную казнь. «В намерении сей книги на каждом листе видно: сочинитель оной наполнен и заражен французским заблуждением, ищет и выискивает все возможное к умалению почтения к власти и властям, к приведению народа к негодованию противу начальника и начальства», – так оправдывала Екатерина жестокость, а секретарю сказала, что Радищев бунтовщик хуже Пугачева. Александра Николаевича не казнили, но отправили в Сибирь, где он, как и Новиков, отчасти повредился в рассудке. Десять лет спустя, уже помилованный новой властью и вернувшийся в столицу, однажды он испугается, что его снова арестуют, – и в припадке паники перережет себе горло бритвой. У интеллигентов психика хрупкая.

Нужно признать, что умная женщина Екатерина в своих опасениях была права. Слабый Радищев для самодержавия действительно был страшнее грозного Пугачева. Потому что Пугачеву можно отрубить голову, и от него ничего не останется, а раз высказанная идея – если она востребована жизнью – будет набирать силу, и с этим уже ничего не поделаешь.

Дела внешние