Место Турции в глобальном геополитическом контексте
Итак, мы определили геополитический статус нашего южного соседа: Турция — мощная региональная держава, пребывающая в ситуации перманентного геополитического выбора. Фундаментальной аксиомой геополитики является факт принадлежности Турции к «береговой зоне». Этот факт исторически возник в ходе драматической истории всего ХХ века, на заре которого Османская Империя была еще чем-то совершенно иным, самостоятельным сухопутным анклавом, хотя — как и континентальная Европа — также испытывала на себе два противоположных вектора — со стороны Великобритании (атлантизм) и Российской Империи (евразийство). Однако в эпоху империй контуры окончательной геополитической картины были туманны, и понадобилось несколько столетий, чтобы предвидения первых геополитиков точно совпали с политической картой мира: с одной стороны США, с другой стороны Евразия (Россия).
Как бы то ни было, сегодня Турция принадлежит в «береговой зоне», а, следовательно, геополитическая теорема турецкой политики в глобальном масштабе решается через баланс и противостояние двух ориентаций — атлантистской и евразийской. Крайним случаем является ситуация прямой колонизации прибрежной территории, но и в этом случае остается политическое пространство для оппозиции и, соответственно, для поиска геополитической поддержки у противоположного полюса. Такова геополитическая история современного Вьетнама, Кореи, Афганистана и т. д. Но в тех береговых странах или ансамблях стран, которые претендуют на самостоятельную политическую роль в региональном масштабе, выбор между атлантизмом и евразийством является добровольным, активным и драматическим.
Следует подчеркнуть, что геополитический выбор чаще всего остается трансцендентным в отношении конкретных идеологий или политических партий. Хотя между геополитическим выбором и определенными идеологическими системами существует определенная симметрия и взаимосвязь, никакого тождества в этой области провести нельзя. Евразийская и атлантистская партии могут быть правыми и левыми, религиозными и светскими, демократическими и тоталитарными, консервативными и прогрессистскими. Более того, в рамках одной и той же партии и политической системы вполне могут существовать геополитические полюса, ориентирующиеся на противоположные геополитические реальности. Такое положение дел требует очень тщательного анализа в каждом конкретном случае. Решение геополитической теоремы в рамках партийных, социальных, идеологических споров и полемик может происходить самым причудливым образом, разводя по разные стороны баррикад партийных единомышленников, сближая между собой сторонников даже противоположных мировоззрений и партийных платформ. Геополитика накладывает на политологическую и социологическую картину общества дополнительную сетку, которая основана на автономной системе признаков.
Все это напрямую касается Турции как мощной региональной державы, принадлежащей к «береговой зоне». Турция со времен Ататюрка обладает мощным национальным самосознанием, воспринимает свою государственность как колоссальную, высшую, почти абсолютную ценность и стремится играть в региональном контексте самостоятельную и сильную партию. Следовательно, исторические инвестиции политической воли и интеллектуальных усилий в геополитический выбор, баланс между силовыми линиями атлантизма и евразийства в Турции огромны и представляют собой важнейший политический процесс, определяющий во многом курс национального пути на каждом историческом этапе.
Фазы перманентного геополитического выбора
История становления современной Турции после краха Османской империи, которой мы вкратце коснулись в предыдущей главе, демонстрирует симметричные волны смены ориентаций. Изначально зажатая между Россией и Англией Турция осознает себя ближе всего к Средней Европе, конкретно к Германии, которая находится в том же положении, что и Турция, только в ином секторе «береговой зоны», к Северо-западу. Турция ориентирована на Германию как на свое европейское alter ego. Но эта ориентация — еще не сам геополитический выбор. На самом деле здесь пока еще нечего выбирать: находясь в сходной геополитической ситуации, обе страны естественным образом тяготеют друг к другу, поддерживают друг друга, стремятся к проведению совместной консолидированной политики в регионе. Турция — естественная опора континентальной Европы (до второй половины ХХ века — Германии) на Ближнем Востоке, и наоборот, Германия органично выражает и защищает интересы Турции в Европе. Это тоже закон геополитики, но скорее в той ее части, которая связана с логикой отношений стран между собой внутри «береговой зоны».
Настоящий же выбор начинается в ином контексте: это фундаментальный выбор между атлантизмом и евразийством.
Современная Турция рождается в кровавой битве на Босфоре против англичан. Кемаль Ататюрк строит новую Турцию, «молодую Турцию» на жестком противостоянии англо-саксонскому (атлантистскому) проекту. Иными словами, евразийский выбор лежит в самом основании современной турецкой государственности, с этого антианглийского (и во вторую очередь прогерманского) импульса начинается для Турции отсчет современной истории. Геополитическая линия Ататюрка однозначна: Турция не намерена быть атлантистской колонией, она хочет быть свободной от атлантизма. Это свободный и фундаментальный выбор отца-основателя нового государства. И этот выбор геополитически является евразийским.
Далее следует серия симметричных шагов в сторону Советской России. Убежденный сторонник лаицизма и светскости Ататюрк видит в большевизме то, что хочет видеть: новую нацию, светскую республику, динамично развивающийся евразийский полюс, выбирающийся из развалин старой империи. И как сам Кемаль Ататюрк решительно рвет с османским прошлым, так и Ленин рвет с царизмом. Следует сближение Анкары с большевистской Москвой, одним из зримых следов которого является современный Карабах, отданный Кремлем Советскому Азербайджану в знак симпатии к младотурецкой Анкаре.
Однако, как и в любой «береговой» стране, геополитический фундаментал, с одной стороны, всегда относителен и ограничен конкретными историческими рамками, с другой стороны — сопряжен со стремлением региональной державы увеличить свою национальную мощь и независимость, играя на геополитических противоречиях главных планетарных полюсов. Поэтому Ататюрк не идет на «советизацию» Турции, настаивая на «третьем пути» между социализмом и капитализмом, на модели солидарного и самобытного национального государства. Отсюда определенные трения с Советской Россией в первой половине ХХ века: Анкара хочет идти своим путем, с позитивной ориентацией на Москву и отвержением атлантизма, но с большой долей независимости. Этому способствует стремление нацистской Германии вопреки всем правилам геополитики объявить себя самостоятельным геополитическим субъектом. Высокомерное невежество Гитлера приводит к грандиозной бойне, когда цивилизации Моря в противоестественном альянсе с цивилизацией Суши приходится совместно и ценой колоссальных жертв тушить обреченный на неминуемый провал пожар восстания «береговой зоны» против обоих геополитических полюсов.
К концу 40-х годов Турция снова стоит перед необходимостью определить свою геополитическую ориентацию. Германии как самостоятельного игрока отныне больше нет, Европа разделена, и политический выбор приближен к ясности дуальной геополитической картины — американский атлантизм или советское послевоенное евразийство.
На этот раз Анкара делает выбор в пользу Атлантики и цивилизации Моря. Этому способствует успешная дипломатическая тактика Лондона и Вашингтона, а также недальновидная политика Сталина, который — после территориальных успехов в Восточной Европе и шокированный нацистской агрессией — считает, что самый надежный способ справиться с «береговой зоной» — это просто завоевать ее. Здесь появляется мифологема о якобы «стремлении Сталина захватить северную Турцию» и реализовать в советской версии старый царистский миф об «освобождении Царьграда». Трудно сказать, были ли такие планы у Сталина, документальных подтверждений нет, но ничто не убеждает нас, что их не было. Могли быть, могли и не быть — и то, и другое вполне вписывается в геополитическую логику событий, следующих за Второй мировой. Другое дело, что этот миф был удачно использован американцами, чтобы повлиять на Анкару в атлантистском ключе: так как национальное государство для турок — высшая ценность, то угроза потерять его была воспринята весьма серьезно. Кроме того, СССР стал активно поддерживать ряд исламских государств, региональных соперников Турции, а Запад предлагал гарантии и защиту в обмен на присоединение Турции к атлантистской стратегии.
В этой геополитической фазе Турция делает атлантистский выбор и строит свою политику на антикоммунизме и антисоветизме, следуя логике Вашингтона. В вопросе Северного Кипра СССР занимает жестко прогреческую позицию, поддерживает курдов, арабские баасистские страны против Израиля, что еще усиливает интеграцию Анкары в цивилизацию Моря. Но при всем этом Турция остается совершенно самобытным государством. Если на первом этапе это было «евразийство третьего пути», то теперь это «атлантизм третьего пути».
Атлантистская стратегия Турции во второй половине ХХ в
Во второй половине ХХ века региональная политика Турции проистекает из баланса между ориентацией на США и НАТО и стремлением сохранить свою национальную самобытность и региональную независимость. Даже в периоды самого тесного сближения с Вашингтоном Анкара никогда не осознает себя как колонию, но всегда как партнера Америки, сделавшего в свое время осознанный геополитический выбор. Тот же Северный Кипр был своего рода тестом — насколько остальные страны НАТО допустят конфликт между Турцией и Грецией — европейской страной, членом НАТО. Тест относительно удался, серьезных санкций не последовало.
В этот период Турция является надежной стратегической опорой Запада на Ближнем Востоке. Светское правление сдерживает рост исламского фактора, исторические противоречия между турками и арабами в эпоху Османской империи ставят Анкару в особое положение в отношении исламских стран региона, что диктует, в частности, сближение с Израилем. Вместе с тем жесткий антикоммунизм Анкары делает Турцию потенциальным противником СССР. Наготове виртуальные структуры влияния на тюркские народы СССР, попытки проникновения спецслужб на Кавказ, лабораторная экзальтация «пантуранских идей», готовящих теоретически выведение обширных евразийских территорий, населенных тюркскими народами, из-под контроля Москвы. Все это не столько проявление особой воли турок, сколько тезисы, логически вытекающие из атлантистского выбора. Раз Анкара разыгрывает атлантистскую карту, она вынуждена развиваться в русле атлантистской логики, а следовательно, выступать против врагов своих союзников и старших партнеров. Это условие. У тех, кто стал на сторону атлантизма, евразийство оказывается в роли врага.
Атлантистская идентичность Турции в последние полвека была более или менее постоянной и пустила в политической системе глубокие корни.
Особенно обострились эти тенденции в тот период, когда стало очевидно, что СССР доживает последние дни. У Анкары появился шанс перейти от вялого и виртуального во многом противостояния с евразийским противником к более конкретной форме деятельности. С середины 80-х годов атлантизм в отношении СССР активизируется. Турецкие эмиссары начинают активно работать в тюркских республиках СССР, в зонах расселения татар, башкир, чувашей, кавказских тюрок, а также шире, в исламской и кавказской среде. Ориентация на Анкару выглядела тогда как специфический маршрут общей ориентации на Запад, на Вашингтон, а значит — в геополитической логике дуального выбора — против Москвы и русских. Пантуранизм стал приобретать более конкретные формы: множество изданий и текстов, эмиссаров и пропагандистов из Турции хлынули под прикрытием различным благопристойных фондов и миссий в СССР с целью подготовки «туранской интеграции».
Распад СССР в 1991 открыл, казалось, для этого все возможности. Турецкие организации потоком хлынули в страны СНГ, совмещая бизнес и пропаганду, гуманитарные проекты и идеологическую индоктринацию в пантуранистском, иногда даже «исламистском» (что немыслимо в самой Турции) ключе. Турецкие премьеры посещали столицы новых среднеазиатских государств и Азербайджан, открыто призывая к пантуранской коалиции, по сути, к противодействию российскому влиянию на огромных территориях континента — вплоть до Поволжья и Якутии.
Турецкие спецслужбы резко активизировали свою деятельность в Азербайджане, Центральной Азии и на Кавказе. Там, где позиции Москвы слабели, там Анкара пыталась закрепиться сама в формате антирусской фронды. Кульминации эти тенденции достигли в период чеченской кампании, которая логистически, информационно, экономически и по-иному была активно поддержана Турцией. Наличие значительной чеченской диаспоры в самой Турции помогало в этом.
Одним словом, к середине 90-х годов атлантистская роль Турции в отношении Евразии достигла апогея. Если бы Москва ушла с Северного Кавказа, поддалась бы сепаратистскому натиску, окончательно ослабла бы и потеряла контроль над ситуацией в других регионах, нельзя было исключить масштабное втягивание Турции в администрирование гигантских евразийских территорий, оторвавшихся от heartland’а. И до определенного момента Вашингтон не только не препятствовал бы этому, но пассивно способствовал: расчленение России после распада СССР было следующей задачей атлантистских стратегов, как свидетельствуют книги Збигнева Бжезинского «Великая шахматная доска» («The Grand Chessboard» 1997) и «Выбор» («The Choice. Domination of Leadership», 2004). Турция могла бы стать важнейшим элементом этого желаемого атлантистами процесса в региональном масштабе.
Новые явления в мировой геополитике
Последние десятилетия были переломными в мировом масштабе. На наших глазах выстраивался новый мир. Крах Советского Союза резко дисбалансировал общую ситуацию, в мировой геополитике появились новые и невиданные ранее явления. По сути, изменились роли и функции основных участников Большой Игры.
Крах СССР и капитуляция Москвы перед атлантизмом — курс, воплощенный в Горбачеве и Ельцине, по инерции отчасти и в Путине, — создали предпосылки для новой реальности — реальности «однополярного мира». Цивилизация Моря, талассократия впервые в новой истории добилась столь очевидного превосходства над геополитическим оппонентом — цивилизацией Суши, теллурократией. Весы Большой Игры резко сместились в сторону Запада. Это повлекло за собой серьезные последствия.
Во-первых, сам Запад, достаточно монолитный в эпоху биполяризма, довольно быстро разделился на два обособленных полюса — на США (шире, Америку) и Европу. Линия виртуальной границы, намеченная по Атлантике, стала превращаться в реальность, вместо единого Запада возникли два геополитических субъекта — Америка и Европа, со своими собственными геополитическими интересами, проблемами, перспективами, проектами будущего мироустройства. Отныне понятие «Запад» перестало быть точным — и в вопросе Евросоюза, и в отношении блока НАТО, и применительно к системе ВТО — возникли довольно серьезные альтернативы. Европа реализовала собственную валюту, вступила в нешуточную торговую конкуренцию с США, отстранилась от военных проектов англо-саксонской коалиции, которая в разных точках мирах — в частности, в Ираке — предпочитала действовать отныне самостоятельно. Этот процесс еще не завершен, но набросок полноценной оппозиции между США (и Англией) и Евросоюзом (особенно в лице Франции и Германии) мы видели в период последней иракской кампании — страны континентальной Европы оказались в этом конфликте на противоположной от США стороне. Естественно, не за режим Саддама Хусейна, но против прямой американской агрессии.
Это обстоятельство существенно повлияло на Большую Игру. У Европы появились наброски собственной геополитической линии, собственной стратегии в отношении региональных проблем — в частности, в отношении арабского (шире, исламского) мира и Ближневосточного региона.
Во-вторых, новое значение приобрел фактор исламизма, фундаментального ислама. Будучи созданным при поддержке ЦРУ для противодействия просоветским, лево-националистичсеким режимам в арабском мире (Сирия, Ирак, Ливия и т. д.) и в среде континентального ислама (Афганистан), радикальный ислам — пресловутая «Аль-Каида» — после краха СССР изменил свою геополитическую функцию и стал собирательным образом «мирового зла», «врага», столь необходимым для архитекторов и строителей однополярного мира. Отныне радикальный ислам был не инструментом атлантистской геополитики, но экстерриториальным антагонистом, война с которым, по мнению американских стратегов, должна оправдать претензии США на стратегический контроль над ключевыми точками планеты, вплоть до присвоенного США права вмешиваться в дела тех государств, чья политика будет угрожать американским интересам в регионе: доктрина «ограниченного суверенитета», принятая Вашингтоном в 2002 году. Отныне исламизм или исламский фундаментализм стал субститутом исчезнувшей «империи зла», и это понятие «исламизм» в глазах широкой и часто некомпетентной публики Запада легко соскальзывало к понятию «ислам». Хотя эксперты не устают объяснять разницу между «исламом» и «исламизмом», широкие массы такие нюансы воспринимают с трудом. В объявленном Самуилом Хантингтоном «столкновении цивилизаций» исламский мир явно оказывался по ту сторону баррикад от Америки.
В-третьих, в данном контексте однополярного мира как раз и встал впервые вопрос о Евразии в новом контексте. Если в эпоху двуполярного мира Евразия как геополитическая реальность была плотно заслонена идеологическим дискурсом марксизма и коммунизма, то отныне — при слабой и довольно невнятной российской политике — это огромное пространство, объединенное стратегически, экономически и социально, представляло собой скорее вопрос, нежели ответ, скорее потенциальность, нежели актуальность. Евразия стала самостоятельным геополитическим концептом именно в последние годы, когда это пространство — в целом называемое постсоветским — окончательно отделилось от понятий «социализм», «советизм», «марксистская идеология». Термин «Евразия» стал очень удобным для обозначения постсоветского пространства в отрыве от недавнего прошлого этих территорий. Но, лишившись идеологии и части подконтрольных территорий, Евразия (с ядром в России) все же продолжала играть существенную роль в регионе, шире — в мировой политике. Отчасти масштаб этой роли основан на инерции, «фантомных болях» бывшего СССР, который был, безусловно, одним из главных субъектов мировой политики, и к этому привыкли как советские люди, так и люди Запада, все человечество. Объявив себя наследницей СССР, современная Россия сделала заявку на преемственность геополитической функции на новом витке истории. На практике 90-х годов это обстоятельство скорее опровергалось фактами, нежели подтверждалось ими, и мы были свидетелями резкого упадка российского влияния на те мировые процессы, которые активно и относительно успешно контролировал СССР. Но от СССР (а в чем-то и от царской России) остались и вполне конкретные реальности — ядерное оружие, огромные соединенные транспортными сетями территории, экономические системы, связанные с разработкой и переработкой полезных ископаемых и энергоносителей, довольно образованное социально сознательное население, культурный потенциал. Несоветская, постсоветская Россия, даже в качестве лишь потенциального игрока и без возможности и желания активно диктовать свою волю соседним государствам в колониальном «империалистическом» ключе, приобретала новую функцию. Оставаясь ядром Евразии, Россия постепенно стала осознавать преимущества такого положения, встала на путь усиления своих позиций в мировой политике уже на новой основе. Это и есть Евразия, еще не до конца определенный, но постепенно становящийся все более и более весомым геополитический фактор новейшей геополитической картины мира. Интерес к этому потенциальному субъекту существует у всех участников мирового процесса — глобального и локального.
В-четвертых, в мире стали набирать силу процессы глобализации. Эти процессы имели скорее виртуальный, нежели реальный характер. Глобализация затронула информационную сферу, верхушку правящих элит, молодежные нравы, процессы финансового сектора экономики (фондовые рынки), пользователей сети Интернет. Причем моделью глобализации стали, по сути, именно американские ценности, распространенные на весь мир, — либеральная демократия, культура постмодерна, крайний индивидуализм, растворение всех форм коллективной идентичности (национальной, государственной, этнической, конфессиональной, социальной и т. д.), преобладание финансового сектора над реальным сектором экономики и т. д. По сути, глобализация совпала с американизацией. Но ее отличие от жестких проектов однополярного мира с американской гегемонией состоит в том, что глобализация настаивает не просто на доминации США в планетарном масштабе, но на глубинном внедрении «американского образа жизни» в масштабах всего человечества, с перспективой «конца истории» (Ф. Фукуяма) и построения «Соединенных Штатов Мира» во главе с «мировым правительством». Если строительство «однополярного мира» предполагает лишение государств части их суверенитета, то глобализация ведет к полному исчезновению самих этих государств.
В-пятых, общий процесс глобализации довольно успешно реализовался в ограниченном масштабе: оба американских континента довольно плотно интегрированы, Евросоюз на глазах становится единой реальностью, попытки заново объединить постсоветское пространство предпринимают Россия, Казахстан и Белоруссия, тихоокеанский регион с доминацией бурно растущего Китая и мощной Японии ищет путей сближения. Но эта региональная глобализация несет совершенно иной смысл, нежели глобализация планетарная, по американскому образцу. Региональные страны объединяются на основании общих цивилизационных ценностей, превращаясь в современные аналоги «империй», причем в каждом случае речь идет о процессе отдаления от США, от (мягкого или жесткого) противопоставлении своих цивилизационных начал глобализму по-американски. Такая региональная глобализация также является ультрасовременным явлением, так как она даже потенциально восстанавливает не разрушенную двуполярность, но скорее футуристическую четырехполярность, где основными зонами являются американская, европейская, евразийская и тихоокеанская. Причем каждая из этих зон состоит из разнообразных компонентов — этнических, государственных, религиозных и т. д.
Все эти новые явления усложняют классическое видение геополитического дуализма, который в эпоху «холодной войны» воплощался наиболее отчетливо в идеологическом противостоянии цивилизации Моря (капиталистический лагерь) цивилизации Суши (социалистический лагерь) — с позиционной битвой за контроль над «береговой зоной», балансирующей между двумя полюсами. В новой картине мире атлантизм стал актуальностью, причем почти безальтернативной и планетарной, а евразийство — потенциальностью, альтернативным геополитическим сценарием. При этом оба полюса освободились от идеологической нагрузки: противостояние капитализма и социализма ушло в прошлое, геополитические конфликты и противоречия перешли в иную плоскость. Эти явления отныне было почти невозможно описать в терминах классовой борьбы, но легко — в терминах геополитики.
Радикальная трансформация геополитической функции Турции в 1990-е — 2000-е годы: кризис атлантизма
Беглый анализ новейших изменений в геополитической картине мира показывает контекст, в котором меняются геополитические функции всех основных игроков. В огромной степени это затрагивает и Турцию, ее геополитическую позицию в масштабе региональной политики.
Раз СССР и Россия перестали быть главным врагом атлантизма — по меньшей мере в открытой части внешней политики США, то антироссийская функция Турции на Кавказе, в Центральной Азии и на самой российской территории потеряла свою актуальность. Это легко проследить по быстрому падению интереса к пантуранистским проектам, как в самой Турции, так и на постсоветском пространстве. Одно дело — давить на тюркское население СССР в русле общей атлантистской стратегии для его антимосковской мобилизации с неопределенным исходом, другое дело — всерьез строить Пантуранское государство в условиях постбиполярного мира. На серьезную реализацию этого проекта не хватило бы ресурсов не только у одной Турции, но и у всего атлантистского сообщества, которое к тому же расколото на США и Европу и вообще теоретически никак не благоволит интеграционным процессам на расовой основе, особенно в Азии. Следовательно, пантуранская интеграция была оставлена Анкарой даже как чисто теоретическая модель, что сняло одно из существенных препятствий для позитивного развития российско-турецких отношений. Более того, являясь привлекательной альтернативой для тюрок и тюркских государств СНГ на первом этапе — в конце 80-х — начале 90-х, — Турция постепенно утратила значительную часть своей притягательности по мере того, как развивалась рыночная экономика в России, в самих этих странах, и прогрессировали прямые связи с Западом. Мощное национальное государство Турция с довольно жестким стилем дипломатии представляло собой слишком серьезный выбор для колеблющихся и неуверенных в себе постсоветских стран, особенно после того, как прошел первый шок независимости. Турция осталась значимым партнером для многих из них, но нигде она не стала играть роли реального центра притяжения. В этот же период активную поддержку турецких проектов на постсоветском пространстве отзывает и США, предпочитая действовать напрямую через сложившуюся сеть прямых агентов влияния.
Далее: реакция Турции на однополярный мир и глобализацию. Оба эти проекта, ставшие основным содержанием стратегии атлантизма в новых условиях, хотя и в разной степени, оказались для Анкары очень болезненными. Турецкая идентичность основана на абсолютизации государственности. После Ататюрка Турция как национальное государство для турков — это все, и больше, чем все. Это абсолют, вещь в себе. Именно полный консенсус относительно ценности государства лежит в основе турецкого понимания легитимности и служит высшим критерием в определении баланса антагонистических социальных сил — левых, правых, религиозных, светских, прозападных или националистических. Легитимация атлантистской политики во второй половине ХХ века также основывалась на этом абсолюте: выбор Запада в «холодной войне» обосновывался интересами укрепления и развития турецкой государственности в реальных условиях. И вот в новом мире главный заокеанский союзник и патрон — США — провозглашает либо ограничение государственного суверенитета, либо вообще отмену государства. Это подтверждается действиями: США оказывают прямое давление на Турцию в стратегической сфере, заставляя участвовать пассивно или активно в невыгодных для Турции региональных конфликтах, обрушивают экономику через провоцирование коллапса финансовой системы, давят на кипрскую проблему. Если ранее атлантизм прагматически поддерживал и защищал турецкую государственность, то к середине 90-х стало ясно, что отныне все изменилось, и продолжение лояльности атлантистской линии в какой-то момент начнет наносить ей прямой ущерб.
Весьма болезненно переживали турки и проволочки их принятия в Европу. Европа — особенно как самостоятельный геополитический субъект — весьма заинтересована в развитии автономной политики в отношении арабских стран. Это связано как с перспективой строительства Евроафрики, так и с обеспечением Европы нефтью напрямую от арабского мира, минуя посредничество США. Турция же в рамках атлантистской и проамериканской линии заняла в свое время антиарабскую позицию.
Новое значение получил исламский фактор. Ислам составляет один из аспектов турецкой идентичности, но пропорции влияния ислама на турецкое общество очень точно определены и нюансированы. Будучи светским государством, Турция бдительно следит за тем, чтобы исламские круги оставались в рамках, строго очерченных принципом лаицизма и модернизации, и в политической сфере действовали по строго определенным правилам. Так как в арабском мире, а также в соседнем Иране, функции ислама совершенно другие, то активное вовлечение Турции в дела исламского мира грозит нарушением этого довольно хрупкого баланса, стремление к сохранению которого еще недавно заставило военное руководство напрямую вмешаться в политическую жизнь страны. В форме исламизма, радикального ислама Анкара имеет просто смертельного врага. Причем в глазах руководства Турции эта угроза напрямую сопрягается с ослаблением государственности. Одно влечет другое: исламизм — как деструктивная сила — активизируется при ослаблении государства, государство слабеет от активизации радикальных исламских кругов.
В такой ситуации поддерживать исламистское антироссийское чеченское сопротивление на Северном Кавказе, как это имело место в первой половине 90-х, для Анкары становилось самоубийственным, так как чеченские боевики, возвращаясь на отдых и лечение в Турцию несли с собой «исламистскую революцию».
Все эти факторы повлияли на то, что на рубеже XXI столетия геополитический курс Турции стал резко меняться. Перед Турцией всерьез стал вопрос о пересмотре того геополитического выбора, который был сделан в начале 50-х годов ХХ века, и в этот пересмотр были вовлечены не только руководство, но и широкие общественные и политические силы. Ориентация на атлантизм, НАТО, Вашингтон отныне ставила больше вопросов, нежели ответов, несла с собой больше минусов, нежели плюсов. И хотя окончательный выбор пока не сделан (и вероятно, не может быть сделан по объективным обстоятельствам), факт остается фактом: в последние 5 лет Турция стала постепенно сворачивать свою атлантистскую активность на постсоветском пространстве — на Кавказе (Южном и Северном), в Центральной Азии, в самой России.
В этот период в Турции начинают все чаще употреблять термин «Евразия». Появляются первые признаки турецкого евразийства.
Евразийство как национальная идея Турции
Евразийство в Турции наиболее активно стало распространяться в левых кругах. Это была левая, «коммунистическая» версия, во многом напоминающая сходную эволюцию российских коммунистов (КПРФ Зюганова), которые восприняли на рубеже 90-х годов от нашей группы многие евразийские идеи, сочетая их с пересмотренными и адаптированными к современности коммунистическими теориями. Речь идет о «Рабочей партии Турции» Догу Перинчека, журнале «Айдынлык» и близких им культурным инициативам. В этом случае инерциальный антикапиталистический и антиамериканский вектор, традиционный для левых и крайне левых, сочетался с постоянно растущим национализмом и неокемализмом, что в сочетании с обостренным вниманием к стратегии и геополитике вывело эти круги на проблематику евразийства.
Вместе с тем к евразйиству проявили интерес и совершенно противоположные силы — правые националисты, центристы, некоторые религиозные круги, определенный сегмент военного руководства Турции, интеллектуальные фонды, такие как Фонд Ясави и АСАМ, движение «Платформа Диалог Евразия», стремящееся сблизить интеллигенцию стран СНГ и Турции, экономические структуры, такие как «Евразийский Форум» Аркана Сувера, евразийский департамент Торгово-промышленной палаты Турции, организация евразийского сотрудничества России и Турции РУТАМ, нонконформистский журнал «Ярын» и т. д. В каждом случае обрамление евразийства было своеобразным, но основной вектор был ясен: Анкара стремится активно ответить на вызовы новой геополитической системы, отказывается от однозначного атлантистского выбора, отзывает и сворачивает прежние антироссийские сценарии, ищет нового понимания своего места в региональном раскладе сил, смотрит на новую Евразию новыми глазами, ищет новой системы взаимодействия с Россией — по новым правилам и в новом контексте.
Параллельно этому прагматическому евразийству в сфере турецкой интеллигенции стали разворачиваться иные — более качественные, содержательные процессы, связанные с определением турецкой идентичности. Все больше людей стали понимать, что сама Турция — уже в отрыве от России и постсоветского пространства — является совершенно евразийской страной, с евразийской географией, этнополитическим наполнением, с евразийским имперским прошлым и евразийской социальной психологией. Турция — это Восток, ушедший на Запад, но оставшийся Востоком в глубине. Турция — это Запад, зашедший глубоко на Восток и сплавившийся с его ценностями. Современная Турция, как и современная Россия, выстроена на обломках евразийской империи. Корни турок — в бескрайних просторах континента. Вектор их движения — на Запад. Итак, Турция сама по себе Евразия, мощный сгусток исторической и политической воли, переплавившей народы и государства в новое историческое явление. Европейское и азиатское в турках неотделимо слиты между собой, а осью этого синтеза является национальное турецкое государство, государство глубоко евразийское.
Ярче всего эту идею евразийской идентичности турок выразил знаменитый турецкий поэт Аттила Ильхан. «В турках веет дух Азии, — утверждает Ильхан. — В Европе мы всегда будем людьми второго сорта, но не потому, что мы хуже, а потому, что мы иные, и нам надо набраться мужества, чтобы быть самими собой, т. е. турками, т. е. евразийцами». В случае Аттилы Ильхана мы окончательно переходим от стратегических соображений и геополитической логистики к поиску новой формы идентичности, и евразийство здесь приобретает новое значение и новое содержание: это подход к глубинному переосмыслению логики национальной и политической истории, постановка вопроса о множественности цивилизаций и неуниверсальности западного (особенно американского) пути развития. По сути, у Аттилы Ильхана и его сторонников, у тех, кто внемлет ему и следует за ним, евразийство приобретает характер нового мировоззрения, если угодно, «национальной идеи» современной Турции.
Ирак, Северный Кипр и стамбульский саммит НАТО (июнь 2004 г.)
В событиях последних лет мы видим яркие проявления кризиса атлантистской стратегии в Турции. Во-первых, это протест против американской оккупации Ирака и отказ Анкары от предоставления военных баз американским летчикам для бомбежки Ирака.
Здесь, безусловно, решающим фактором являются серьезные опасения Турции относительно курдской проблемы, так как де-факто получившие независимость от Багдада иракские курды автоматически становятся источником для дестабилизации турецкой части Курдистана. Курдская проблема крайне болезненна для турецкой государственности, и иракский конфликт стал, по сути, испытанием степени лояльности атлантизму, когда американский патрон заставляет младшего партнера делать шаги, направленные против его собственных интересов. Этот тест на безусловную лояльность Турция в случае Ирака не прошла, и несмотря на огромное влияние атлантистских сил в Анкаре (инерция двуполярной истории и эффективность американской работы с вербовкой агентуры влияния), правительство Турции отказало США в том, что они требовали. Это было в каком-то смысле вызовом Америке, первым внушительным и сознательным проявлением «евразийской стратегии». Власть показала свою озабоченность судьбой государственности, доказала, что независимость остается главной ценностью турков, пошла навстречу настроениям широких народных масс. По Турции прокатилась волна атиамериканских демонстраций.
При этом показательно, что в данном случае антиамериканизм объединил морально три различные, подчас антагонистические силы турецкого общества: левых, националистов и представителей религиозных кругов. Такой широкий спектр показывает, что у евразийства в Турции огромные перспективы, далеко выходящие за уровень какой-то одной политической силы или партии.
Вторая важная проблема — проблема Северного Кипра. Если в истоках этой территориальной проблемы в эпоху «холодной войны» Запад неявно оказал поддержку Анкаре, тогда как СССР вступился за греков-киприотов, то сегодня все предлагаемые сценарии вообще не учитывают турецкие интересы в решении этой проблемы. Максимум, что Вашингтон гарантирует, это толерантное отношение к туркам-киприотам в составе единого Кипра в рамках Евросоюза, а также некоторую преемственность в вопросах собственности на Северном Кипре. Иными словами, Турция теряет свои позиции на Кипре, и туркам-киприотам предлагается мирно раствориться в общекипрском (с доминантой греков) контексте. Рауф Денкташ оказывается в таком контексте персоной нон грата для Запада, так как является символом той Турции, которая еще недостаточно глобализирована и приведена к единому «общечеловеческому» стандарту. Как бы то ни было, в вопросе Северного Кипра турки видят еще одно ясное подтверждение того, что атлантистская стратегия Анкары не является более гарантом укрепления национальной государственности. И снова по стране прокатывается волна демонстраций в поддержку Северного Кипра. И снова правые соседствуют с левыми.
Наконец, стамбульский саммит июня 2004 года. Тогдашний президент Джордж Буш, несколько опомнившийся, понаблюдавший массовые антиамериканские демонстрации на улицах Стамбула, говорит о «важности Турции как главного регионального партнера США», о том, что «светская Турция — главная преграда на пути распространения радикального ислама», требует от Евросоюза принять туда Турцию немедленно. Налицо отчаянная попытка укрепить атлантистское влияние в Турции, несколько запоздалая реакция на рост евразийских настроений. Но за этими словами Буша-младшего не может последовать реальных дел. США в новых условиях являются заложниками своей геополитической стратегии. Инструментальное использование своих «младших партнеров» уже не сопровождается теми выгодами, которые они могли извлечь из этого в период «холодной войны». Вашингтон, по сути, не может ничего предложить Турции взамен продолжения лояльности атлантистскому курсу. Ведь не откажутся же США от планов мирового господства или глобализации только потому, что один из региональных союзников слишком высоко ценит национальную государственность, свободу и независимость. Впрочем, Джордж Буш-младший, судя по выражению лица, едва ли знаком с деяниями и идеями Кемаля Ататюрка.
Как свидетельствует в своей новой книге «Конец американской эры» (The end of the American era) видный американский неоконсерватор и интеллектуал Чарльз Купчан (Charles Kupchan), США стали заложниками своей глобальной миссии, которую они не в состоянии выполнить, но от которой не в состоянии отказаться. В интервью итальянскому журналу «Imperi» на вопрос: «Какие выгоды получили европейские страны взамен поддержки политики Буша в войне против Ирака?» — Купчан жестко ответил: «Никаких». То же самое верно для Турции. Усилив сегодня связи с Вашингтоном, Анкара только еще более противопоставит себя не только исламскому миру, но и Европе, снова начнутся трения с Россией, внутренняя нестабильность, а значит, колоссальный виток социально-политической энтропии.
События улицы, которые сопровождали стамбульский саммит, подтвердили однозначно: евразийство постепенно становится фундаментальной составляющей турецкой политики. И отныне России, странам СНГ, Европе, исламскому миру следует также посмотреть на Турцию новыми глазами. Турция — это отныне нечто новое.
Проект стратегической интеграции Евразии
Теперь можно заглянуть в будущее и набросать основные направления евразийской стратегии Турции. Конечно, речь идет о чисто теоретическом проекте, но, как мы видели выше, конкретная политическая и социальная реальность в определенные моменты подходит очень близко к теоретическим разработкам, а некоторые теоретические установки, напротив, корректируется этой реальностью, как своего рода reality check.
Если мы руководствуемся предпосылкой евразийской идентичности Турции, то новая стратегия в регионе должна строиться исходя из 4 осей: Анкара — Москва, Анкара — Тегеран, Анкара — Брюссель, Анкара — Эр-Рияд. В такой ситуации Анкара становится пятым — и при этом центральным! — элементом в двух огромных геополитических интеграционных проектах — в проекте евразийской интеграции по оси Москва — Тегеран и в евроафриканском проекте будущей Великой Европы.
Если Турция будет рассматриваться не как форпост атлантизма, а как самостоятельный региональный игрок, определяющий свои интересы в системе региональных центров силы, то она может сыграть огромную, возможно, решающую роль в создании мощного евразийского стратегического блока. До последнего времени кавказская и в меньшей степени центральноазиатская проблемы рассматривались геополитиками как конкуренция российско-иранской оси (региональные державы Евразии, жизненно заинтересованные в независимости всего этого пространства) и турецкого полюса притяжения, представляющего атлантистскую реальность. Эта дуальная модель сказывалась на маршрутах прокладывания трубопроводов, на смысле дипломатических встреч и стратегических договоров, на разыгрывании азербайджанской карты, в том числе на вопросах Карабаха и Южного Азербайджана, и т. д. Но как только Анкара оказывается в этом пространстве не как антироссийская и антииранская одновременно сила, а как полноценный евразийский игрок, то вся картина мгновенно меняется. Инструменты турецкого влияния на Кавказе оказываются не дезинтеграционными, но интеграционными, и Турция входит в полноправный процесс евразийской интеграции вместе с Москвой и Тегераном, оговаривая, безусловно, свои собственные национальные интересы. Но это совершенно иной вектор. С Москвой у Турции отношения улучшаются, но системный евразийский характер это улучшение приобретет только в случае согласования общей последовательной стратегии, с учетом всех факторов. С Тегераном дело обстоит сложнее, хотя, возможно, эти сложности связаны больше с исторической инерцией. Турция опасается Ирана по соображениям опасности исламизма, но здесь стоит учитывать, что современный Иран явно отказался от идеи экспорта своей политической системы вовне и заинтересован, скорее, в региональной стабильности и сохранения своей системы перед лицом возрастающего давления со стороны атлантизма. У Турции, России и Ирана, по сути, одни и те же проблемы. Государственность этих стран, их суверенность и независимость в атлантистском и глобалистском сценарии подлежат отмене: неважно через прямую конфронтацию (Иран отнесен к «оси зла») или мягкое партнерство. Мы знаем, что в некоторых случаях друзья опаснее врагов, а soft power эффективнее hard power.
Отношения с Евросоюзом и арабском миром — это вторая половина проблемы. Европа сама сегодня становится в чем-то Евразией, она занимает промежуточное положение между азиатской материковой массой и трансатлантическими США. Изменился и этно-конфессиональный состав Европы. Поэтому и перед ней предельно остро стоит вопрос о новой идентичности. Те, кто считает, что вхождение в Европу — это ответ на все вопросы, жестоко ошибаются: Европа сегодня — это вопрос, поиск, кризис и неопределенность. Европа не может и не хочет больше быть лишь совокупностью стран, но пока еще не пробудилась как новая демократическая империя. Для Турции важно выстроить с Евросоюзом паритетные отношения. Независимо от того, войдет Турция в состав Евросоюза или нет (скорее всего, нет), она должна выстроить с Брюсселем систему сбалансированных позитивных отношений, основываясь на отказе от выполнения антиевропейских и антиарабских функций, заложенных в основу атлантистской стратегии. Как это ни парадоксально, именно евразийская Турция, сконцентрированная на своих национальных интересах и активно участвующая в интеграционных процессах как с Европой, так и с Россией (шире, СНГ) и Ираном, будет ближе и дружественней Европе, нежели ближневосточная держава, истово настаивающая на своей светскости, враждебная всем соседям, исповедующая жесткую национальную идеологию, постоянный источник волнений для бдительных наблюдателей за «правами человека», в частности, по курдскому вопросу.
Тот же самый вектор идеально вписывается в стратегию отношений с исламским миром. Турция лучше сохранит уникальность своей системы, совмещающей светскость и традиционный ислам, не в том случае, если она примется, как предполагает Вашингтон, пропагандировать эту модель у арабов или в странах континентального ислама — это обречено на провал, но в том, если она выстроит со странами уммы сбалансированные партнерские отношения. Исламская традиция имеет свое достойное место в евразийском концерте конфессий, причем место очень влиятельное, а следовательно, евразийский ислам, евразийство как таковое сможет служить оптимальным форматом для диалога с мусульманскими странами, с гарантией сохранения за Турцией права самой выбирать политическую систему и определять баланс между религией и политикой на основе собственных национальных традиций.
Четыре довольно условные оси, лучами звезды расходящиеся от Анкары, представляют собой краткий набросок евразийской стратегии для Турции в том случае, если она сделает именно такой выбор. Как и любой исторический выбор, он сопряжен с риском, всегда имеет издержки. И эти издержки должны быть обязательно просчитаны и минимализированы. Вряд ли имеет смысл делать слишком резкие шаги в евразийском направлении: надо учитывать, что евразийство еще не стало официально принятой стратегией основных действующих субъектов — ни Москвы, ни Тегерана, ни Брюсселя, ни арабских стран. Но все движется именно в этом направлении. Важно заранее очертить основные вектора, а остальное — дело тайминга и политической конъюнктуры, где мы сталкиваемся с широким полем борьбы различных сил, группировок, тактик, идей, влияний, что, собственно, и составляет содержание конкретной политики.