ВНУТРЕННЯЯ РЕЦЕНЗИЯ
"Автор служил два года в лесозаготовительном ВСО,
в КАССР, офицером. Ягоды и грибы.
Ведра брусники и клюквы для Самого,
для заместителей Самого. И никакой стрельбы,
кроме лишь папиросной – пачка на полчаса
(как же не дать – индульгенция!)...
Плохо ли, хорошо ли – трудно сказать – написано. Мрачная полоса
следует за "веселой". Выпячивание, размусоливание
собственноручной персоны.
Где (далее – список из
пяти-десяти позиций)?
Сомнительны, мягко скажем,
оценки. Так, сценки. Версифицированный каприз.
Застойные годы показаны с излишним ажиотажем.
Гротеск. Смакованье частных, отдельных, еще тут и там
подчас-разве-место-имеющих-и-то-на-периферии
дефектов.
Не без умелости. Но темы! Но книжный хлам! -
Катуллы, Валгаллы, Ваалы, валькирии, "Снигири" и
т. д. и т. п.
А поэтому – не веришь.
N. N."
Р.S.
Ну да. Не совсем при параде. И грязью забрызган китель.
Но все же Муза – не кляуза. С надеждой на интерес
неведомого читателя,
признательный Сочинитель.
СНИГИРЬ
В самом деле, должно быть, глуповатая флейта насвистывает
птичьи эти мотивчики. Оттого и склонность такая
к побрякушкам, петличкам, погончикам, детская и неистовая,
словно к спичечным этикеткам. Подобье земного рая
или светлого будущего, оставшегося в позднем
средневековье отрочества, вроде бесполой готики...
На столетье не грех ошибиться, припоминая козни
Козимо Медичи или то, как мы с Аликом разобрали ходики -
в древнем эпосе как бы... Вот так же и здесь течение
времени остановлено, и нового не проплачет
ничего красногрудая флейта, и не имеет значения
смена начальников, жизнь ничего не значит.
Что с того, что твои капитанские зимние звездочки
покрупнеют в полковничьи, летние и близорукие?
Та же пташка сидит с металлическим клювом на жердочке,
те же семечки сыплются подслеповатыми звуками.
НОВОГОДНИЙ НАРЯД
В Ломоносове, в Нижнем саду вспоминаю Верхние Важины:
двухметровых сугробов садово-парковая разбивка,
гипсовый Версаль кабинетный... И так же там напомажены
куцые потаскушки на танцах, бумажная их завивка.
И поселковый клуб – глупый, словно Лажечникова
силишься прочитать: скучно-то как, нелепо...
В сейфе забыл фонарик. Вот бы сейчас зажечь его!
Пень или самовольщик? – прищуриваешься слепо...
И недотроги жеманные, хорошенькие учительницы,
сосланные сюда по окончании вуза.
Как они о поэзии беседуют умопомрачительно!
О, если бы не дежурства казарменная обуза,
если б не портупея конская, не повязка
на рукаве шинели... Помните, есть картина
в Дрезденской галерее?.. Губки какие, глазки!..
Топаешь, точно слон, в толще сукна и ватина.
Или – как Санта Клаус с рождественскими подарками
в виде трех суток ареста в ларчике гауптвахты.
Нет угрызений совести. Призрачно все и парками
детскими тебе кажется... Не заблудиться впотьмах бы.
СТАРШИНА
Верхние Важины – рай для прапорщика Пономарева.
Если б еще "половина" его, Софья Иванна,
не мешала пьянствовать! Даром она здорова
и сама по праздникам выхлестать два стакана -
все ни в одном глазу, чего не сказать о муже:
рюмку – и развезло... По субботам в бане
выдает он белье и портянки, дрожа от стужи,
а в мозгу с похмелья грохочет, как в кегельбане.
Впрочем, он – человек хороший. С собакой Чангой
удивительно так друг на друга они похожи,
что когда капитан Филимонов мигнет: за банкой,
дескать, надо сгонять, старшина! – то собака выходит тоже
на мороз и садится с "куском" в кособокий "газик".
У шофера-сержанта с танцулек под глазом слива
лиловеет. И с грохотом едут они в лабазик
три бутылки "стрелецкой" купить и на сдачу пива.
А потом за тушенкой и луком бежит на кухню.
Сейф раскрыв, разливает поспешно. Захлебы. Всхлипы.
Как бы кто не вошла!.. – "Ну, Арнольдыч, давай-ка, ухни!" –
И смешно полагать, что иначе служить могли бы.
ЧУТЬ СВЕТ
Пономарев постучится в окошко. Больной
вид, виноватый, побитый.
– Арнольдыч, привет.
Не разбудил? Ну, я врезал вчера, в выходной!..
– Да уж, заметно.
– А выпить чего-нибудь нет?
– Нет. И откуда?
Напасть! Все-то в долг алкаши
требуют денег. Рокфеллер я, что ли? И склад
здесь винно-водочный? Банным листом – одолжи
"чирик", пожалуйста, – липнут; не может – скулят –
быть, чтоб рубля-то хоть не было... Ужас какой!
Выставить вон бы – у Софы поди поканючь...
Кто малодушней – проситель с дрожащей рукой,
или просимый – "куркуль", разумеется, "сучь-
е (тут икнули) отродье"?.. Парадный подъезд
лезет на ум...
– Может, где и осталось что, глянь?
– Нет, я же знаю.
– Но одеколон-то ведь есть?
– Есть... "Земляничный"...
– Давай!
– Ну такую уж дрянь!..
– Э-э... и еще бы водички и чем зажевать...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мутная вьюга вливается в глотку – и с ней
прежняя наглость... Не надо бы дверь открывать.
Нас и в лакеи не взяли бы кто поумней.
В БАНЕ
Артиллеристы у Кирхнера... Ждет их Седан?
Нет, то другая кампания – Марна, Верден...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пономарев ухмыляется: "Ай да Шалдан!"
У рядового Шалданова – ну до колен,
точно полено!.. А сам-то Шалдан с сапожок
ростом... "На танцы Шалдана возьмем!" – капитан
смачно гогочет, оскалясь... Индусский божок,
коротконогий пузатый китайский болван –
этот Шалданов. По-русски ни "бе" и ни "ме",
лишь улыбается глупо и нагло, сопляк.
Не представляю я, что копошится в уме
темном, в архаику не проникаю никак...
Впрочем, наверное, глупости! – нет ничего,
ведь не Калигулу в Галлии, право, растим.
Проще бы жить. Подглядели отличье его –
и потешаются вот уж неделю над ним.
"Завтра в Пиздасельгу* все, – Филимонов гудит, –
едем на блядки!.. Шалданчик, откупори бак!.." –
Бодрый в ответ хохоток красномордый летит
мыльный, распаренный, – как же, наш "ротный" – мастак!
* Педасельга – населенный пункт в Карелии (Примечание автора).
ТАБАКЕРКА
Вдруг меня как обухом ударило
по башке – Sofie Ponomariow!..
Вот кто нас улыбками одаривал
в темных Верхних Важинах под рев
водопадов. Головокружение!
Хороша, Абрамыч, что тут врать!
Не поверишь, представляешь, Женя, я
запросто бы мог ее в кровать
затащить, едва лишь захотелось бы.
Да! Но, знаешь, как-то не влекусь
к сдобности такой и пышнотелости.
Муженька наяривает пусть, –
думал... Ай да финт! Теперь, конечно же,
жалко. Но досаду эту с той
не сравнишь, что по своей беспечности
нам не пишет Пушкин молодой.
Тоже вот отправленный проветриться,
подышать озоном, погулять...
Если б знать, что и ему не терпится
в нас живого Публия обнять!
ВОДОПАД
Чудно: водочка, музычка, мясо с картошкой...
В сальных брючках презрительно дрыгает ножкой
виночерпий, стенограф желаний, хохмач:
"...и селедочку? всё? Потерпите немножко".
Водопад наслаждений! Алмазный "Кивач"!
Ресторанчик для заиндевевших в глубинке
солдафончиков. "Девочек" дряблые спинки
лиловеют... Ау, "декабристка", мороз!
Алкогольная нимфа!.. Как врет без запинки
Филимонов, ей в ухо засунувши нос.
Всем затылком терплю лошадиные пляски.
"...служба тяжкая, знаете, хочется встряски,
ласки, нежности..." Под руку двинут бедром,
рюмку выплесну. "...что ж вы всё прячете глазки?"
"...хи-хи-хи!" И оркестра тарелочный гром.
"Вы уж, шеф, как хотите, а я-то – в общагу..."
Шеф печально глядит на меня, бедолагу...
Прохожу сквозь шпицрутенный скачущий строй.
И метель серпантинную вертит бумагу:
"На перловой груди оживится герой!"
В ГОСТИНИЦЕ
Номер в "Северной" снял – фешенебельней нету отеля.
Неужели все сессии кончились? Ну и дела!
Или взгляд мой звериный ее поразил? Еле-еле
поломалась за стойкой и ключик волшебный дала.
Все не верил, пока ковырял им в замке... Да, двухместный!
И пустой! Завтра утром на станции встречу жену...
Ослепительный лен дезинфекцией пахнет, невестой,
хризантемою, астрой... Скорее под душ сигану.
И в постель... Ресторан подо мной разъезжается. Двери
дребезжат. Чернота разворочена фарами. Скрип
зимних крепких ботинок. На всяком висит кавалере
длинношерстный зверек... Лимонадом разлить не могли б!
В коридоре проржут фиолетово-рыжие финны.
Вот бы в Хельсинки мне... в некусаемый локоть... как жаль!
Санаторный мирок. Белизна санитарной Альбины.
Ожиданья и дремы едва уловимый миндаль.
МЕРОПРИЯТИЕ
Офицерские сборы... Такой перегар
утром – в актовый зал невозможно войти.
Всё никак не начнут. Десять сорок. Кошмар!