у обладание ими, как считалось, давало власть над видимым миром.
Можно сказать, что европейская традиция начинает сразу с вышей фазы «радикальной имманентности» сознания и оказывается не в состоянии удержать ее целостность. Мы видим свидетельства этого в характерной расщепленности западной культуры на, с одной стороны, спазматическую, нигилистическую отрицательность и, с другой стороны, пассивность духа, воспитываемую догматическим сознанием (на позднем этапе многократно усиленную кинематографом и телекоммуникационными технологиями). Азиатские традиции, напротив, начинают с непосредственно соматического опыта и шаг за шагом ведут своего адепта к вершинам радикальной имманентности. Мудрецы Азии всегда полагали, что в человеке от природы заложено полное знание о мире: достаточно привести его сердце к полному покою, и хранящееся в нем знание проявится само собой. Сердце есть средоточие именно телесной интуиции. Оно обеспечивает преемственность сознания и тела. Учителя боевых искусств говорили о возможности развить в себе благодаря психосоматическому совершенствованию «телесное знание» и ставили его выше «знания ума».
Конечно, нужно помнить о большом разнообразии духовных традиций Азии. Конфуцианские, даосские, тантристские и махаянистские авторы, восприемники архаических религий, художники и мастера боевых искусств по-разному трактовали природу и значение телесного истока сознания. В последнее время появились и работы японских философов, предлагающих модернизированный и обобщающий взгляд на эту тему. К сожалению, здесь нет возможности уделить этому разнообразию подходов к духовной жизни внимание, которого оно заслуживает. Но отметим одно распространенное недоразумение. Европейцы склонны оценивать соматический опыт через призму физического тела с его анатомией, физиологией, даже эстетикой (спорт вообще и культуризм в частности). Такое тело как раз меньше всего интересовало восточных учителей, а всепоглощающее внимание к нему считалось на Востоке едва ли не главным препятствием на пути к духовному совершенству. Сказываются и особенности грамматического строя европейских языков, из которых почти невозможно вытравить логику субъектно-предикатных конструкций, отчего даже мыслители, сознательно стремившиеся, как Мерло-Понти, преодолеть этот тип мышления, зачастую изменяли собственным установкам. Да и феноменологическая философия, даже если она занимается телом, остается в конце концов интеллектуальным проектом.
Между тем восточные традиции обращены именно к внутреннему телу как «животворному присутствию», «тайнику жизни» и требуют как раз «забыть», «оставить» внешнее, физическое тело, а также отказаться от противопоставления активного субъекта и пассивного объекта, воздействия и реакции. Внутреннее тело имеет много странных для обыденного сознания особенностей. Оно как будто занимает определенное пространство, но это пространство не поддается количественному измерению, «отсутствует в себе» и проявляет себя в виде отдельных точек, которые все находятся на одинаковом, но неопределенном расстоянии друг от друга. Одним словом, оно имеет протяженность и даже бесконечно большую протяженность, но не имеет длины; в нем все столь же далеко, сколь и близко[53]. Нетрудно представить, что это пространство, подобно сфере, утверждает взаимозаменяемость целого и точки; оно есть одновременно безграничная среда и несчислимо малое средоточие, все вмещает в себя и находится внутри всего.
Отсюда вытекает другая важнейшая, неоднократно упоминавшаяся выше характеристика такого тела: оно есть пространство (само)превращения и самопревосхождения. Это пространство середины-среды, вездесущей срединности. В нем все существует постольку, поскольку устраняется, оставляет себя, в нем все присутствует в той мере, в какой отсутствует. Как раз оно имеется в виду в классической формуле древнего даосизма: «В себе не имей, где находиться, и все вещи проявятся сами собой». Жизнь телесного сознания – игра видимого и невидимого: именно самосокрытие вселенского тела выявляет все конечные тела. Это пустотное, постоянно самоопустошающееся тело воплощает высшую цельность, которая остается неопределимой и значимо отсутствует в каждый момент времени и в каждой точке пространства. Это тело настолько же самодостаточное, полное в себе, насколько и отсутствующее[54]. Оно есть тогда, когда его нет, или, как гласит изречение учителей тайцзицюань, «рука – не рука, в каждом месте – рука». Оно требует развивать в себе способность целостного восприятия, которое превосходит восприятие отдельных органов чувств. Как говорил древний даос Чжуан-цзы, мудрый «слушает не ухом, а сердцем, не сердцем, а ци», и дыхание у него «идет из пяток». Это тело, которое охватывает само себя и, следовательно, само пребывает в себе, как эмбрион в материнской утробе, как «Адам в раю». Оно же есть неопределенно тонкая граница между внутренним и внешним мирами.
Способность к взаимной подстановке пустотной цельности духовно-соматического тела (не ведающего границ тела физического) и его отдельных точек отсутствовать в присутствии и наоборот как раз и составляет секрет знаменитого китайского гунфу. Говоря конкретно, речь идет о способности мгновенно «оставить», «опустошить» себя в точке физического воздействия (сгущения, напряжения), но благодаря этому безупречному «уступлению» задействовать весь потенциал своего жизненного – сферического или спиралевидного по стереометрии – пространства.
Как и в классификации Анри, внутреннее тело в китайской мысли превосходит себя внутри себя. Оно непосредственно воспринимается в качестве «тела жизненной энергии», напоминающего «органическое тело» у Анри, но это тело хранит в себе таинственную глубину «первозданной цельности», «изначального образа», в котором исчерпывают себя все мыслительные оппозиции. Его присутствие внушает образы «зияющего мрака», «свертывания», «скольжения в бездну», что отчасти напоминает описание гиле у Гуссерля.
Теперь не покажется удивительным, что природа последних глубин телесности имеет много общего с природой воображения, ведь эти глубины существуют для нас лишь как ускользающий фантом, а, по справедливому замечанию Г. Башляра, «воображать – значит отсутствовать». Недаром на Востоке боги и куклы родственны друг другу: пустота тела есть деятельная среда и сила преображения, пространство мечты, открываемое куклой. Но речь идет, конечно, о динамизме самого воображения, подспудном потоке телесного когито, несущем эфемерные, фантомные образы, не имеющие «идеи» (т. е. формы), лишенные предметности. Этот поток очерчивает темный, недоступный внешнему взору горизонт внутреннего опыта. Недаром в Азии медитативная практика называлась «помрачением сердца», «сокрытием сердца».
Вот показательный пример: китайский обычай украшать интерьер дома шлифованными срезами мрамора, узор на которых отдаленно напоминает пейзажные картины. Эти мнимые пейзажи из дорогого мрамора служили, помимо прочего, показателем высокого статуса семьи, но их привлекательность проистекала, несомненно, из того, что они предоставляли возможность «увидеть», т. е. вообразить во внутренней фактуре камня образ внешнего мира и так подтвердить соответствие внутреннего и внешнего в опыте, соприсутствие первозданного хаоса и мира вещей. Здесь человек в самом деле ощущал себя соучастником творческих превращений мира или прямо его творцом, а эстетический эффект достигался взаимообратимостью хаоса и образов, которые, надо полагать, именно благодаря укоренности в хаосе природы имели статус вечносущих образов-типов. Такая игра присутствия и отсутствия открывает простор для творческого воображения, и притом точно воспроизводит природу телесного когито.
Итак, пространство внутреннего тела состоит из бесчисленного множества самодостаточных монад, сливающихся воедино в «одном превращении», кинестезисе жизни, который в Китае называли «спонтанное вращение одного тела мира». Бытие – это мировая сфера, и ее вращение преображает хаотическое разнообразие «органического тела» в пустотную целостность Великого Единства. В свете этого единства – невидимого для взгляда извне – все настолько же едино, насколько различно, в нем преемственно только несовместное. Оно развертывается/свертывается пульсацией типовых качеств-преломлений бытия в сложных конфигурациях вещей, как можно видеть на примере китайской живописи или нормативных движений в комплексах упражнений боевых искусств. Классические китайские пейзажи, где каждая вещь имеет свою перспективу, но весь мир охвачен одним взглядом, исходящим из недостижимой дали, любовь китайцев к миниатюрности, заставляющая всматриваться в мельчайшие детали предметов, но видеть их как бы внутри себя, или, наконец, интерес китайских скульпторов к пластике скрученного тела, предъявляющего игру его различных ракурсов, преемственность его видимых и невидимых сторон, воспроизводят опыт познания именно внутреннего тела и его жизненной силы, коренящейся в спонтанном самоаффекте, вселенском «возбуждении». Именно кинестезис живого тела, внутреннее, энергетизированное единство его совокупного движения, а не разрозненные данные органов чувств, решающим образом определяют нашу ориентацию в мире и характер нашего восприятия[55].
Сказанное относится, конечно, и к природе самого кинестетического единства. Это единство утверждает совместность и взаимопроницаемость присутствия и отсутствия и развертывается бесконечно усложняющейся серией фрактальных структур. Среда этой всеобщей изменчивости или даже, можно сказать, изоморфности события и обозначалась в китайской традиции термином «пустота». Свидетельство этой всепроницающей небытийности китайцы открывали, наблюдая за тем, как облака свободно и неторопливо проходят сквозь горы. Как сказал еще Лао-цзы, «пустотное войдет в самое плотное». Такова польза телесной интуиции.
Жизнь внутреннего тела – это не что иное, как превращение, бытийный круговорот, в котором ни одна перспектива, ни один образ не имеют преимуществ перед другими. В нем накладываются друг на друга до полной неразличимости видимые и невидимые миры, реальные и виртуальные качества опыта. В нем каждое мгновенное впечатление зияет бездной неисповедимого. Напомним, что тело в преемственности его внешней и внутренней сторон представляет собой на самом деле две сферы, вращающиеся в противоположных направлениях. Чтобы сделать движение по сфере влево, сначала нужно повернуться вправо, и наоборот. Видимое вращение в одну сторону сопровождается или, точнее, предваряется невидимым вращением в противоположную сторону. Таким образом, сфера позволяет совмещать по видимости противоположные движения, в ней все одновременно проявляется и скрывается. Оттого же движения по сфере непредсказуемы и не могут быть контролируемы мышлением, оперирующим линиями и плоскостями. Владение сферой – главный секрет китайского знатока стратегии. Понятно, что сферическая конфигурация не имеет формы и может быть только пунктирно намечена. Она осуществляется в мимолетности вечносущего мгновения.