пустую событийность как сущность японской общественности. Речь, конечно, все о том же «живом настоящем», которое, подобно вспышке молнии или «полету птицы», не имеет признаков и не оставляет следов. В таком случае корпорация стоит как раз на том, чего нет и что не имеет своего самообраза. Китайцы называют себя аморфной «кучей песка», но это определение еще больше подходит для тибетцев, да и других народов именно в их качестве обитателей Евразии.
Социальность евразийского типа коренится во мраке живого настоящего и соответствует пределу всякой идентичности. В этом она соответствует «бездействующему», «анонимному», «грядущему» сообществу постмодерна, где люди разделяют лишь то, что их разделяет. Мы достигаем просветленного ведения, когда вместо познания мира открываемся ему. И именно это доверие к жизни позволяет нам безошибочно оценивать происходящее согласно изречению Конфуция: «Благородный муж верит всем, но первым распознает обман»[82]. Люди не знают, за что любят друг друга и даже держатся вместе благодаря своему незнанию. Но это означает только, что корпоративность оправдывается непрозрачным для субъективного сознания телесным бдением. Истина жизни на Востоке предназначена для телесного усвоения. Именно здесь нужно искать причину того, что восточные люди на удивление равнодушны к соблазнам западного нарциссизма.
Предшествующее изложение позволяет сформулировать основные принципы социальности евразийского типа.
Социум в евразийском мире имеет своим основанием «единотелесность» мира. Природа же этого тела определялась как «всевместительная таковость» (ко жань), а все явленное опознается как отблеск, след этого сокровенного, живого всеединства. Соответственно все вещи в мире объявлялись «родными», «единоутробными» для просветленного мудреца, а мир уподоблялся «одной семье». Людям нет необходимости доказывать свою причастность «телу общества». Мудрый правитель управляет миром без принуждения и даже усилия, как если бы он управлял своим телом. Но он пребывает в полном покое, словно «кусок земли», потому что предел просветленности не несет в себе ни капли отрицательности (т. е. нигилизма in nuce) и совпадает с ясностью естественного зрения. Конкретизируя данный тезис, можно сказать, что социум в евразийском мире мыслится как прообраз «верховного предка», «изначального образа» человечества. Этот социум не знает трансцендентных принципов. Он целиком основывается на актуальности жизненного опыта, переживании мира (неизбежно телесном) «здесь и сейчас», что требует особого мастерства, высокого профессионализма. Жизнь в таком социуме есть именно искусство сообщительности, и она равнозначна непрерывному учению и нравственному совершенствованию.
Социальность евразийского типа выстраивается сообразно конфигурации соматического поля, где безупречное соответствие и в конечном счете со-ответственность жизненных воль являются условиями их полной самобытности, ибо выделка личностных типов относится здесь к типизации самого типа, т. е. последовательному само-различению и, следовательно, самопреодолению. Разнообразие членов сообщества удостоверяет сокровенную преемственность типизации в ее высшей фазе, когда самоограничение типа утверждает бесконечность конечного.
Нормой такого социума является «всевместительная пустота великой общности» (кожань дагун) и преодоление всех частных, субъективных, корыстных импульсов в сознании. Отсюда отношение жителей Восточной Азии к публичности как продолжению личного и даже интимного пространства в той мере, в какой она способствует коммуникации, их любовь к уличной и тем более базарной толпе, которая, к удивлению европейцев, лишена агрессивности, проникнута атмосферой радостного и любезного общения. Это общение не предполагает никаких индивидуалистических мотивов и целей, оно оправдывает само себя. Его подлинная основа – пустота междубытности, неизъяснимое «скрещение» частных жизненных миров. Евразийский социум скрепляет именно эта пустота, ритм вселенской жизни – никому не принадлежащий, но каждому внятный, каждому открывающий новые горизонты жизни. Заметим, что телесное начало, или, можно сказать, телесная маркировка, в общении играет столь важную роль в азиатской социальности, что в конце концов оно даже затмило идеал общности. В начале XX в. идеологи китайского национализма уже сетовали на полное отсутствие в китайцах гражданского чувства. Сами китайцы охотно сравнивают себя с кучей песка.
Данный социум обязательно предполагает наличие иерархии особого рода, соответствующей степеням духов ной просветленности. Такова известная нам иерархия «искусных» («добрых», «искушенных») и «неискусных», которые удостоверяют наличие мудрецов в обществе. Между теми и другими не может быть противостояния и тем более борьбы по той простой причине, что бдение устраняет индивидуализм и, следовательно, отстраненность личности от мира. Поэтому разделение на «искусных» и «неискусных» подлежит забвению, но остается фактом повседневной жизни.
Сходство евразийского социума с кучей песка не означает отсутствия в нем единства. Просто это единство залегает в непроницаемых для рефлексии глубинах психики и доступно только мастерам духовного бдения. Факт присутствия оживленной толпы, изначально связанный с религиозными праздниками, храмовыми ярмарками и т. п., со всей наглядностью свидетельствует о таком единстве (предполагающем, как уже говорилось, разделение между духовными учителями и простонародьем). Соответственно в основе евразийского социума лежит школа духовной практики, которая хранит в себе родовую полноту человеческого бытия и способы ее реализации в отдельных личностях. Вместе с тем школа выступает залогом раскрытия в человеке его талантов. Именно в школе Конфуция впервые в истории был осознан феномен творческой индивидуальности: Конфуций прославился тем, что в каждом ученике умел раскрыть его способности и вырастить из него самобытную личность. Школа как социум формируется духовным и нравственным полем личности, открывшей в себе силу телесного бдения. Чтобы человек состоялся, кто-то должен дать ему пространство духовного роста. Отсюда исключительная роль, отводимая в Азии учителю, причем далеко не только в делах обучения и воспитания. Учитель считался там «небом» ученика. Он представлял в своем лице образ того Другого, который разбивает скорлупу субъективистского эго и открывает сознание его непрозрачным глубинам. Оттого же он обладает привилегией определять самобытное лицо школы и длить свою жизнь, как бы прорастать в мир чередой поколений ее учеников.
Итак, нужно говорить о третьем типе социальности, который отличается как от мобилизационной корпорации модерна, так и от постмодернистского сообщества рассеянного, сетевого типа. Речь идет о сообществе почти полностью неформальном: те же школы духовного совершенствования или боевых искусств не имеют никаких признаков организационного единства, за исключением генеалогии (в настоящее время уже отмирающей) и нерегулярных собраний, а главное, предоставляют полную свободу индивидуального толкования их духовного и даже доктринального наследия.
В то же время сообщества третьего типа имеют внутренний центр, скрытый фокус, который позволяет придать индивидуальной манере их членов вечносущую действенность, весомость надвременного бытия или «действия, адекватного Эону». В перспективе телесной духовности практика приобретает значимость на-следования архетипическому жесту и воспроизводит себя в вечнопреемственности родового события. В этом смысле она является актом самотипизации личностного существования и по своему социокультурному значению представляет собой смычку индивидуального и коллективного сознания. Назначение такого сообщества – хранить традицию, т. е. воспроизводить в истории родовые формы духа, целостность одухотворенной жизни, превосходящие субъективное знание.
Традиция, как говорилось выше, реализуется через уподобление, в котором мы открываем себе бездну Другого, отчего жизнь становится возвращением к себе и, следовательно, вечносущей. Действие воистину действенно в своем пределе – в том пространстве превращения, где выявляется «предел видения и слуха» и даже «предел древности» (Лао-цзы) и где все внезапно переходит в свою полярную противоположность. Эта реальность не имеет внешних признаков и опознается лишь в соположенности прошлого и будущего в мгновенном протекании времени. Китайская традиция различает здесь «импульс» (цзи) или «семя» (цзин) события, момент наступления грядущего и «силу ситуации» (ши), которая знаменует овладение мощью «текущего момента». Самое же действие внутренней сознательности не может быть предъявлено сознанию: оно всегда или еще не пришло, или уже ушло. Оттого же мнимость есть высшая ценность в китайской эстетике, и китайское искусство в самых разных своих проявлениях наглядно свидетельствует о принципе подобия, в котором реализует себя телесная духовность. В таком случае художественный образ призван ставить границу внешнему видению и стимулировать узнавание «изначального сердца» – нормативной и вечносущей матрицы восприятия, отображенной в типовых формах традиционной живописи.
Так человек как бы врастает в традицию, и достигается цель его жизни в китайском понимании – «работой человека завершить работу Небес». Никакой предметной деятельности здесь как раз не предполагается. Мир нельзя и не нужно переделывать, его надо прозреть. Нет занятия более свободного и легкого, а значит, более радостного, чем полет духа. Но в данном случае весь смысл действия состоит в том, чтобы «оставить все» и высвободить несотворенную мощь жизненных превращений. Человек «завершает работу Неба» сообразно завету Лао-цзы: он «делает неделание». Он лишь чутко следует Неизбежному – и дает быть всему, что не может не быть. Он вводит все сущее в перспективу всеединства благодаря своей «сокровенной силе» (сюань дэ) – подлинной основе жизнеспособной корпоративности, – и делает это незаметно для управляемых, не возбуждая их недовольства и зависти, ведь он действует по ту сторону воспринимаемого и мыслимого, способен предвосхищать еще не проявившееся и поэтому гасит конфликты в зародыше, «развязывает все узлы до того, как они завяжутся» (Лао-цзы). Мудрый, как рассказывается в одной притче, Чжуан-цзы умеет выращивать кротких тигров, потому что всегда следует их природе в ее изначальной чистоте – «таковости существования». Тигры могут быть только благодарны такой любовной предупредительности.