[119]. Эта догадка, возможно, послужила бессознательным поводом для появления на Западе мифа о «хитрых», «бездуховных», совершенно равнодушных к истине азиатах.
Очень может быть, что теме превращения как игры самого бытия и чистого, ничему не тождественного различия уготовлено быть стержнем вызревающей сейчас новой идеи всемирности. В конце концов, чистая актуальность, или, по-другому, бесконечная конечность, сама по себе безымянная, и есть глубочайшая правда человеческого существования, основа, как сейчас модно говорить, личностной идентичности. Речь идет о преемственности в бездне перемен, цельности неисчерпаемого множества, подобии бесподобного. Только таким можно мыслить мир, наполненный человеческим присутствием. Принцип этого мира, его высшая «премудрость» пребывает в «чудесном», «утонченном» соответствии несоизмеримого, неопределимой совместности трансцендентного и имманентного, внутреннего и внешнего. В этом мире всякое выражение есть сокрытие, слово всегда ино-сказательно и нет ничего более близкого, чем предельно далекое. Вот подлинно всечеловеческий мир.
Мы знаем уже, что все в мире свершается посредством само-оставления, раз-делывания себя. В нем человеческая социальность обнажается теми и для тех, кто сумел снять, упразднить все внешние формы общественности. Ближайшим прообразом такого социума выступает школа духовной практики – общность, подобно семье, замкнутая и внутренне самодостаточная, среда и средство созидания родового человека, прорастающего в мир чередой поколений родовой жизни, Школа духовной традиции, как известно, является подлинной основой общественной жизни в евразийском мире. Она обеспечивает единство общества на уровне наиболее глубоких, недоступных индивидуальной рефлексии слоев жизненного опыта, отчего общества в Евразии при всей их институциональной рыхлости и текучести отличаются необыкновенной устойчивостью их мировоззренческих и культурных посылок.
Соответственно политика в Евразии перехлестывает собственные рамки, не укладывается в прокрустово ложе идеологических схем, выстраивается сообразно невидимой оси, соединяющей два непрозрачных, всегда отсутствующих друг для друга полюса: «небесной» выси имперской власти и «земной» толщи повседневности. Пространство взаимной соотнесенности этих полюсов превосходит область публичной политики и должно быть названо скорее метаполитикой: стратегическим по сути искусством скрытого воздействия – одним словом, искусством «утонченных соответствий».
Не нужно обладать большой проницательностью, чтобы видеть: неписаные законы евразийской метаполитики полностью соответствуют принципам и тем более практике политического уклада на просторах России и всего СНГ. Но до сих пор отсутствует понимание природы этого уклада и, что особенно важно, его нравственной необходимости и ценности. Мы думаем не так, как живем, и при этом обкрадываем сами себя. И может быть, наша задача состоит не в том, чтобы устранить разрыв между тем и другим, а в том, чтобы научиться этот разрыв понимать и даже – кто знает? – пользоваться им.
Вопрос далеко не только академический. Речь идет о выработке универсального, ко всему человечеству обращенного и подлинно человечного пути развития как сбережения полноты форм жизни. Запад породил активистский, субъективной волей направляемый и сущностно насильнический способ управления как расходования природного материала, который в своем пределе и в человеке обязывает видеть только расходный материал. Этот путь по определению не может быть всемирным, и опыт России, пожалуй, всего яснее об этом свидетельствует. Стратегия совместности, напротив, возводит всех участников игры бытия, мирового танца вещей к родовой полноте жизни и, следовательно, бессмертию. Она не «пускает в расход» человека, а, напротив, обогащает всех ее делателей и по-следователей. Действие воистину действенно, только когда оно есть со-действие и в конечном счете следование изначальному. Следование не требует усилий и не терпит произвола. Оно есть архетипический, бесконечно действенный жест, который предваряет или, лучше сказать, предвосхищает все сущее, как подобие предшествует сущности. Оно есть форма гармонизации и синергии всех уровней и сил бытия (ср. прекрасное русское слово «чинопоследование»). В основе всечеловеческой цивилизации или, если угодно, цивилизации всечеловечества может лежать только такое великое действие, как самосвидетельствование уже неоднократно помянутого выше «надвременного соборного тела».
Единотелесность мира узреет тот, кто научится смотреть, ничего не видя. Вот еще одна затронутая в этой книжке, но пока не нашедшая своего места на страницах культурологических трудов тема – роль слепоты в человеческой истории. Последняя может быть целительна. Вспомним цитировавшееся выше изречение китайских учителей: «Претворяющий Дао подобен слепцу, идущему без посоха». Слепота – залог высшей цельности внутреннего опыта или, что то же самое, предельной сосредоточенности духа (что является, как говорилось выше, законом больших пространств). Готовы ли мы признать, что ограниченность видения, темная бездна неведения могут быть источником самого чистого и полного знания и условием человеческого содружества, подобно тому как сама конечность человеческого существования является условием высшей свободы?
Эта догадка подтверждается, по крайней мере, тремя особенностями культурно-исторического бытия евразийского пространства.
Во-первых, евразийское содружество действительно основывается на совместности и даже, можно сказать, со-вместительности его устроения по известному принципу восточной мысли: «вещи вмещают друг друга», «тьма вещей – как сеть, в которой нет начала» (Чжуан-цзы). Поистине, разделяя мир, мы разделяем нашу совместность.
Во-вторых,между-бытность само-различия утверждает бесконечность в самой конечности всего сущего, точнее, всего, что бывает. В нем и благодаря ему становится возможной сама освобожденность свободы. В фольклоре русских казаков не зря воспевается вольная воля, и последняя с неумолимой закономерностью соотносится со… смертью.
В-третьих, евразийское содружество не нуждается в трансцендентных или формальных принципах организации общества и политики. Азиатские общества, не исключая Россию с ее приверженностью к ритуалистической религии, сплочены не идеями и даже не ценностями, а опытом постижения глубочайших основ сознания, который обеспечивает нерушимое единение людей вне и помимо общественных институтов.
Как ни важна для России тема номадической утопии, сейчас важнее уяснить политический смысл гипотетического евразийского содружества (ибо Евразия как вездесущий разрыв центрированности не допускает формальных союзов, а только со-владение миром, содружество совместности, common-wealth, и мы, повторим, разделяем событийность мира, когда разделяем мир). Как уже говорилось, евразийское пространство отличается политической нейтральностью, способно вместить в себя самые разные политические режимы, или, другими словами, имеет метаполитический базис. Событийность и сообщительность указывают путь «из монады в номады», устанавливают связь между «небесным» и «земным» полюсами общественной практики, пред-оставляют свободу проявлениям исконной человеческой социальности, т. е. воистину очеловечивают человека.
В таком случае становится понятной еще одна пока еще почти неосмысленная особенность метаморфоз евразийских духовных традиций в современном мире. Эти традиции в их, выражаясь языком Гегеля, «снятом», превращенном, радикально обновленном виде становятся глобальной силой. Это особенно заметно на примере тибетского ламаизма, духовная элита которого рассеяна по всему миру, где она имеет гораздо больше последователей, чем в самом Тибете.
В этой точке неожиданно обнаруживается возможность встречи постдемократической, макиавеллистски-нейтральной и повсеместной, имеющей локальные масштабы политики на Западе с тем, что можно назвать политической все-вместимостью Востока. Это сближение касается не только политической практики. Оно имеет глубокие бытийные корни, если иметь в виду, что метанойя в политике неразрывно связана с завещанной Беньямином темой профанного озарения – темой, хорошо известной на Востоке, где твердо верили, что «Небо видит глазами и слышит ушами народа». Сегодня мы уже способны видеть, что в совместном, со-вместительном усилии самопреображения открывается перспектива явления действительной всемирности, всемирной повсеместности, которая и станет подлинным миром, миром мира единого в своем бесконечном разнообразии человечества.
Нельзя не видеть, что принятие макиавеллистской и именно поэтому – а не вопреки поверхностно понятому макиавеллизму – нравственно обязывающей без-принципности политики позволяет предвидеть в будущем появление двух очень разных по своим историческим посылкам и антропологическим основаниям, но все же дополняющих друг друга, со-действующих миросистем. Обе они станут свидетельствами бытийной все-вместительности, которая будет опознана как существенный и изначальный (читай: «небесный») признак человеческого бытия или, если угодно, печать человечества в человеке. Я склонен назвать две эти половины всемирности евро-американской и евро-азиатской. Скорее всего, они будут существовать параллельно, в некоем симбиозе, «разъединяющем синтезе». Тогда на передний план человеческого самопознания в самом деле выдвинется бездна актуальности опыта как чистого различия, «помраченного знания», и человечество будет поставлено перед задачей научиться жить внутренней правдой жизни. Не получит ли тогда понятие евразийского мира свой подлинный, еще не опознанный смысл? И не станет ли сосуществование двух указанных метасистем основой реальной и справедливой в некоем метацивилизационном смысле всемирности?