само-потери, которые равнозначны преодолению всего частного и субъективного ради причастности к всеобщему порядку вещей и безмерной мощи «великого превращения» мироздания. Об этом – известная заповедь Конфуция: «Превозмогайте себя, претворяйте ритуал, и весь мир назовет вас человечным». Здесь каждый достигает блаженной самодостаточности через преодоление индивидуального «я». Заметим, что ничтожество отдельного человека перед вселенским превращением есть оборотная сторона величия этого человека в его причастности к мировому танцу вещей.
Сказанное позволяет понять природу двухполюсной по виду, а по сути синергийной организации общества и государства в восточноазиатском ареале и в значительной мере во всем евразийском пространстве. В этой традиции люди едины «по незнанию», и власть представлена непостижимым, непрозрачным для эмпирического опыта и знания «небесным» символизмом имперского правления, которому противостоит столь же недоступная осознанию, необъективируемая стихия повседневности. Оба полюса не находятся в каких-либо формальных отношениях друг с другом, однако именно поэтому связаны безусловным единством, тайной, но неразрывной преемственностью, по природе синергийной.
В азиатских традициях эти отношения, часто уподоблявшиеся отношениям между матерью и младенцем с их бессознательным, но непоколебимым взаимным доверием, имели подлинно универсальный характер. Чаще всего они трактовались как отношения между «небесным» и «человеческим» началами бытия или как отношения между отдельными органами тела, которые, выполняя совершенно определенные и уникальные функции в организме, составляют одно нераздельное целое. Об этом говорится в древней китайской поговорке: «Зубы и губы не действуют друг для друга, но, если убрать губы, зубам будет холодно». Речь идет об известных и в западной науке отношениях взаимного «полагания» различных сторон жизнедеятельности организма и психосоматической жизни. Можно вспомнить в связи с этим понятия полагания (Anlehnung, Anaclisis) у Зигмунда Фрейда и Корнелиуса Касториадиса.
Власть на Востоке есть, в сущности, право устанавливать порядок вселенской гармонии – бесконечно разнообразной и все предваряющей. Эта власть абсолютна, ибо она происходит из первозданной целостности синергии, предшествующей оппозиции субъекта и объекта, а равно всякой предметности. Невозможно ее оспорить и тем более ей противостоять, ей можно только (наследовать, возводя существование к его родовой полноте. Ее природа хорошо определена в характеристике, данной одному персонажу даосского канона «Чжуан-цзы»: она «направляет течение вещей, храня в себе своего предка» (гл. 5). Как видим, «предок» или, по-русски, «царь в голове» (мировая единотелесность) и явления мира составляют определенную иерархию, но эта иерархия снимается благодаря самоотрицательной природе абсолюта: «предок» целиком переходит в мир вещей, в своих «потомков», поскольку не принадлежит себе, каждое мгновение «оставляет себя», преломляется в «иное» (это верно даже для биологического существования). Он есть, по сути, чистая выразительность, чудесное «явление», превосходящее все явленное. Его природа – обновление и новизна. Оттого же мудрый способен незримо, но неотразимо воздействовать на мир, давать ему новый облик, направляя течение событий. И это воздействие тем сильнее, чем неопределеннее, недоступнее формализации его присутствие.
Перед нами мир, который «сокрыт в самом себе», существует в разрыве и пределе опыта, в зазоре вездесущей между-бытности, в собственной складке; мир, где все на виду, но никто ничего не видит. В таком мире не может быть формального единства. И сама власть в евразийском пространстве предстает в двух как бы несовместимых видах. С одной стороны, она часто выступает в личине «восточного деспотизма», ничем не ограниченного самовластья. В этом качестве она представляет избыточностъ жизненной мощи, соответствующей имперскому началу в политике. С другой стороны, власть сама подчиняется принципу следования и в конечном счете пред-оставления всем вещам свободы быть. Она не вправе вступать в конфронтацию или даже напрямую воздействовать на что-либо, она оправдывается своим инобытием, своим само-отсутствием. Эта власть допускает только текучие, ролевые, символические по своей природе идентичности. В сущности, она неотделима от ритуала и самой игры бытия и именно поэтому разыгрывается со всей серьезностью.
Мы видим действие принципа синергии в самом способе глобализации Китая посредством распространения по всему миру так называемых китайских кварталов, или чайна-таунов. Чайна-таун – пространство производства и потребления глобальной китайской мечты как возобновления Изначального и, стало быть, (наследования отсутствующей за-данности. Эта созданная всем строем китайского мировоззрения фабрика подделок-симулякров в отсутствие подлинников лишает публичную жизнь трансцендентных оснований, наполняет ее неустранимой неопределенностью. Хорошо известная политическая индифферентность китайской диаспоры на самом деле воспроизводит природу синергетической цельности как всевместительного (не)схождения, разрыва в потоке жизни. Чайна-тауны везде и всегда находятся с окружающим социумом в отношениях некоего симбиоза, свободной совместности, творящих гибридные формы культуры в самых разных областях жизни от кухни до промышленных брендов. Однако чайна-тауны – лишь продолжение отношений, на которых выстроено само китайское общество и, как легко предположить, ступень к синергийной соотнесенности цивилизаций в мировом масштабе. Их отношения с внешним обществом, возможно, указывают на характер отношений между двумя метацивилизационными мировыми системами, которые можно назвать евроазиатской и евроамериканской. Отношения между ними будут иметь принципиально неопределенный характер, ибо им суждено остаться невидимыми, непрозрачными и даже неопознаваемыми друг для друга.
Надо заметить, что евразийское пространство имеет свою, так сказать, цивилизационную и геополитическую глубину. В нем на бескрайних просторах степей, равнин и лесов отдельные люди и целые народы свободно перемещаются, перемешиваются и легко переходят от крайней враждебности к сердечной дружбе и наоборот. Такова низшая ступень евразийской синергии, которая характеризуется отсутствием устойчивых форм артикуляции человеческой социальности. Дружба русского офицера Арсеньева и «инородца» (выделяю это слово, поскольку «инородец» означает также «едино-родец») Дерсу Узала или героев повести Пришвина «Женьшень» – хорошая иллюстрация такого рода спонтанных и вместе с тем необычайно глубоких отношений.
В российской цивилизации уже в силу чисто географических факторов очень заметно наследие этой первичной страты, или ступени, евразийской общности. Россия находится между двумя миросистемами и выступает в мире, скорее, как начало испытующее, бросающее вызов всем цивилизационным нормам. Свойственные русскому менталитету шутовство и пародирование всех идеалов и образцов неотделимо от высшей искренности сердца. Поскольку нормы мышления, культуры или общества всегда в известной мере условны и тем самым благоприятствуют лицемерию, Россия выступает как ориентир предельной духовной искренности.
Однако Евразия потому и грезила искони о великой империи (полнее всего реализовавшейся в Срединном царстве восточноазиатских народов, которое, надо сказать, не равнозначно Китаю), что примитивная свобода общения может быть упорядочена и сублимирована в ритуале – подлинной сердцевине евразийской метацивилизации. Ритуал не отменяет первичной правды человеческой встречи, не подменяет ее отвлеченным ratio. Он эту правду артикулирует и усиливает, внося в нее нравственный пафос. «Если ритуал утерян, ищите его среди дикарей», – говорил, по преданию, Конфуций.
Итак, Евразия не знает трансцендентных принципов, идей, форм, сущностей, которые могли бы служить идеальной моделью или образцом действительности. Евразийский мир, как уже было сказано, – это плотная сеть узлов, точек скрещения сил, взаимных отражений, одними словом – интерактивное пространство, в котором свершается таинство самопревращения сущего, возрастания качества. В преемственности первоначальной, еще ничем не обусловленной встречи и предельно утонченного, досконально осознанного общения или, говоря языком даосской традиции, «сокровенной сообщительности», которые свершаются до и поверх всех условностей культуры, – секрет устойчивости евразийского миросознания и структурного единства евразийского мира от Балтики до Японского моря.
Таким образом, принцип синергии в евразийском мире имеет три основных измерения.
Во-первых, онтологическое измерение как единство-в-различии, совместность в повсеместно-совместительном месте, событийность всех событий и превыше всего – сущего и несущего, видимого и невидимого, внутреннего и внешнего миров. Синергия утверждает – или, лучше сказать, освобождает – существование всех вещей, возводя его к высшей цельности, которая превосходит оппозицию порядка и хаоса, единого и множественного, ограниченного и безграничного.
Во-вторых, измерение практическое, в том числе политическое. В нем синергия предстает как недвойственность всеобщности символического «небесного» порядка и актуальности повседневного существования. В свете синергийного принципа одно не отличается от другого, хотя то и другое – величины несопоставимые, принципиально несходные. Их общее основание – жизнь «как она есть», что в конечном счете снимает противостояние возвышенного и низменного, священного и мирского и служит благодатной почвой для так называемого бытового исповедничества. Имманентность религиозного идеала благоприятствует отождествлению последнего с человеческими практикой и техникой во всех их формах, что зафиксировано, помимо прочего, в популярной китайской поговорке: «Когда свершится путь человека, путь Неба свершится сам собой». Другими словами, человеческая практика и есть высшая реальность, что обусловило легкость восприятия западного гуманизма на Востоке в эпоху Модерна с его представлением о че