само-оставления, по определению не отличаются от образов природного мира. В высшей точке духовной просветленности мир возвращается к его предельному, нетварному естеству – к «синеве неба и зелени листвы» (чань-буддийская формула предельного прозрения). В обоих случаях дух только «переносит», «смещает» себя, занимает чье-то место (юи). Именно этим словом Ван Фучжи определяет природу своего утопического видения[123]. По сути, речь идет о свободе духа в творческой игре, утверждающей идентичность не субъекта, но действия. В мире, где все иллюзорно, только действие, то есть событие и превращение, подлинно. Такова еще одна грань событийности, совместности, сообщительности как акта само-оставления.
Суждения Ван Фучжи взяты не из политического трактата, а из комментария к словам одного мистического персонажа даосской книги «Чжуан-цзы», некоего учителя Ху-цзы, который говорит о себе, что он «явил свой изначальный облик, каким он был до того, как вышел из своего предка». Перед нами, очевидно, описание того самого «великого тела», где каждый находится в пространстве «центрированности», соответствующей первозданной полноте и завершенности существования прежде появления предметного мира.
«Большой стиль» искусства Китая и отчасти сопредельных стран так или иначе совмещает оба отмеченных выше аспекта духовного бдения: экспрессивную игру воображения, доходящую до гротеска, и реалистическую, но столь же эстетизированную фигуративность. Этот стиль периодически распадался на составные части, но несколько раз возрождался вновь, и, наконец, уже при династии Цин (1644–1911) его традиционные компоненты были совмещены декретивным и механическим образом. Это означало смерть традиционного китайского искусства.
Итак, в азиатской утопии трансцендентная истина – между – бытностъ «единого тела» мира – спрятана в имманентности самой жизни, в том, что «обыденнее обыденного», и одно невозможно отделить от другого. Соответственно, утопический идеал не может быть предъявлен в качестве отвлеченной цели человеческой деятельности. В этом мире все явленное в равной мере реально и нереально, а каждое мгновение самодостаточно и само себя оправдывает. Отсюда распространенное в западной литературе мнение – очевидно предвзятое – о том, что на Востоке отсутствует напряжение между данным и должным, и это обрекает его обитателей на пассивность и приспособленчество[124].
Как бы там ни было, власть в Азии – это камертон, определяющий звучание мировой гармонии в ее бесчисленных регистрах. Она обладает привилегией устанавливать качество ситуации и «единственно возможный путь» жизни. Эта власть утверждает
«соответствия», подобия всего сущего, посредством лозунгов и воззваний на все случаи жизни. Логический голос власти возвещает встречу несходного, подобие несравненного, например:
«Армия в народе – как рыба в воде»;
«Развивайте социалистическую демократию, оберегайте права членов партии».
Если в приведенных формулах и присутствует насилие, то оно скрыто в части, постулирующей подобие и преемственность вещей. В таком случае политическая онтология элит в Восточной Азии превосходит область собственно политики как столкновения интересов и воль. Она оправдывается имманентностью самой жизни, несводимой к понятиям или тем или иным формам политики. Ее природа, повторим, метацивилизационна. Власть в восточноазиатской традиции вообще не видна, хотя предполагает беспрепятственное видение всего. Та же утопия Ван Фучжи может быть истолкована в либеральном и даже демократическом ключе при том, что восточноазиатская политика сущностно элитарна. Оттого же политическая культура Восточной Азии допускает большое разнообразие политических форм. Как известно, Южная Корея, Тайвань, Япония перешли от авторитаризма к демократии. В то же время ряд государств, среди них КНР, Сингапур, Малайзия привержены авторитарным принципам правления.
Примечательно, что наиболее прочные демократические режимы Южной Кореи и Тайваня исторически являются прежде всего реакцией на кризис национальной и культурной идентичности. Сочетание очень разнородных факторов: претензия на роль ведущей культурной державы Восточной Азии, необходимость отмежеваться от Северной Кореи, антияпонские и антиамериканские настроения, распространение христианства и прочее – обусловило бурный, динамичный характер южнокорейской демократии, где политическая сцена полностью обновляется за двадцать-тридцать лет. На Тайване неустранимый конфликт между китайской и собственно тайваньской идентичностью при отсутствии амбиций, которые присущи Японии, Корее и тем более Китаю, предопределил сосуществование двух партийных блоков.
О перспективах демократизации восточноазиатских обществ можно судить по формам глобализации Китая, представленным в жизни китайской диаспоры и особенно разбросанных по всему миру «китайских кварталов», чайна-таунов. Китайской диаспоре свойственна подчеркнутая аполитичность и способность сотрудничать с любой властью. Подобно чистой имманентности «мира, спрятанного в мире», чайна-таун не участвует в «политическом театре» окружающего его общества, но это не означает, что он не присутствует в повседневности. Напротив, он выступает как своеобразная фабрика китайских культурных брендов, переливающихся всеми красками жизни подобно столь любимым китайцами огням фейерверка в темном небе. Бытие чайна-тауна – двойная пустота ярких образов и неприметного, невзрачного быта. Оно соответствует пределу «рассеивания», развоплощения власти, обнажающих динамический покой повседневности. Но даже оно немыслимо без наличия скрытой элиты, преданной подвигу самооставления.
Среди государств с авторитарным (точнее, фактически авторитарным) строем особенный интерес представляет Сингапур. Власти этого города-государства сознательно взяли курс на построение элитистского режима и добились на этом пути выдающихся успехов. По всем экономическим и социальным показателям современный Сингапур находится в числе самых развитых и процветающих стран мира. Он стабильно занимает одно из первых мест в мировом рейтинге «качества руководства», «экономической эффективности политики», а также чистых, благоустроенных и безопасных городов. По уровню «экономической свободы» он уступает только Гонконгу[125] (тоже, кстати, части авторитарного Китая).
Творцом «сингапурского чуда» стали Партия народного действия (ПНД) и ее бессменный руководитель и премьер-министра Сингапура до 1991 года Ли Куан Ю. Вот уже более полувека ПНД твердо держит в своих руках бразды правления. Ее руководители считают своей главной задачей отбор и выдвижение наиболее компетентных политиков и управленцев, уделяя особенное внимание ученым и инженерам (сам Ли Куан Ю однажды высказал мнение, что талантливых людей в любой стране не больше 5 % населения). Главный лозунг ПНД: правительство может управлять в интересах народа, но не посредством самого народа. Этот элитизм подчеркнуто прагматичен: правительство утверждает, что готово прислушаться к любому мнению. Отбор правящей элиты включает в себя множество этапов и методик, начиная с партийной сети детских садов и привилегированных школ. Кандидаты на высокие посты отбираются особым корпусом партийных кадров, после чего проходят многоступенчатые испытания (интересно, что некоторые процедуры этого отбора заимствованы из практики Ватикана, а регламент работы правительственных учреждений – из опыта крупных корпораций, в частности «Шелл»). Наиболее известное проявление элитизма в Сингапуре – большое жалованье высокопоставленных служащих, которые являются самыми высокооплачиваемыми чиновниками в мире (от 900 тыс. до 1,5 млн долларов США в год совокупного дохода). Правда, сингапурские чиновники постоянно проходят разного рода проверки и редко занимают свой пост больше одного срока. Эффективно осуществляется противодействие коррупции. Правительство много делает для решения жилищной и транспортной проблем в городе. Тесный контакт ПНД с обществом обеспечивают подконтрольные ей многочисленные парапартийные организации: Народная Ассоциация, Комитет по управлению муниципальными центрами, Гражданский консультативный комитет, местные комитеты жителей, спортивные клубы и т. д. В ПНД имеются женское и молодежное отделения, которые наделены правом выдвижения кадров. Партия обеспечивает равномерное представительство в ней национальностей, проживающих в Сингапуре.
Идеологическая программа ПНД довольно эклектична. Она сочетает преклонение перед «духом викторианской Англии» и приверженность конфуцианскому идеалу нравственно и социально ответственной элиты. Руководство партии провозгласило своей целью строительство «новой нации», но не употребляет понятия «национальная идеология», предпочитая говорить об «общих ценностях» или «азиатских ценностях». К их числу относятся следующие принципы, которые с 1989 года имеют силу закона.
• Нация прежде общины, а община прежде личности.
• Семья – основа общества.
• Поддержка общины и уважение к индивиду.
• Согласие вместо конфликтов (в первоначальном варианте говорилось о «соперничестве»).
• Мирные отношения между этносами и религиями[126].
Энергичная и всеобъемлющая социальная политика ПНД почти не оставила оппозиции шансов составить ей серьезную конкуренцию на выборах. Лишь изредка единичные представители оп-позицинных партий завоевывают места в парламенте. Западные авторы обычно объясняют это препятствиями, которые ПНД создает на пути оппозиции в парламент. Но остается фактом, что, несмотря на использование ПНД ее преимуществ правящей партии, открытые репрессии редки и связаны только с публичными нападками на власть. Представители же оппозиции добиваются успеха прежде всего благодаря личным качествам, а не принадлежности к партии. После