Как показывает пример Сингапура, для современного мира характерно сближение меритократического элитизма и демократии почти до полного (и все-таки никогда не полного) их слияния. Это сближение происходит за счет обоюдного ослабления авторитарного начала, с одной стороны, и выборных институтов – с другой. Правда, как показывает пример того же Сингапура, даже самый совершенный меритократический режим не устраняет потребности в собственно политической воле. Более того, неустранимое несовпадение меритократии и демократии благотворно для общества: оно есть одно из проявлений «пустоты», «самоотсутствия», отсутствия трансцендентного основания демократической политики. Современные информационные технологии на удивление точно воспроизводят принцип самоустранения власти: телевизионные и компьютерные мониторы хранят в себе первичный хаос микровосприятия, но служат экранами реальности: они одновременно показывают и заслоняют, предъявляют стереотипы сознания и рассеивают, прячут силу жизни. Власть скрывается, как сказал бы Делез, в собственной складке, выдает себя за менеджмент, технические задачи управления. Сочетание прежней индивидуалистической идеологии и новой ситуации самосокрытия, рассеивания власти порождает серьезный общественный кризис, ибо оно ведет к утрате собственно политических ориентиров и, как следствие, к цинизму и дискредитации общественных институтов и ценностей. Положение может исправить восстановление авторитета интеллектуальной и духовной элиты. Американский политолог Д. Белл и ряд других ученых разрабатывают модель «нелиберальной» демократии, где власть, по крайней мере частично, будет делегирована тем, кто выдержал авторитетный общегосударственный конкурс[133] – и, добавим от себя, личным примером демонстрирует единство нравственности, компетентности и общественного служения в усилии само-оставления.
Единство управления и жизни утверждает имманентность политического. Но как может выглядеть общество имманентной политики? Здесь открывается широчайший простор для, если можно так сказать, политического воображения. С одной стороны, имманентность как чистая актуальность бытия извечно скрывает, «оставляет» себя, пребывает вне себя и так дает внутреннюю уверенность в подлинности своего существования. Как «великий предок» в утопии Ван Фучжи, она значимо отсутствует в любом образе общества, но дает обществу быть. Это означает также, что «единотелесность» мира, не имея идентичности, высвобождает (из себя, в себе) все образы бытия и утверждает их равноценность; в ее свете все вещи равно реальны и фантастичны или даже, точнее, чем фантастичнее, тем реальнее. Вместо поиска точки опоры, которая позволит перевернуть мир, имманентность политического учит безопорности, в которой свершаются все перемены мира. Наконец, она служит высшей санкцией практического разума, той утонченной «смекалки», которая отличает настоящего мастера своего дела и, если верить Дж. Скотту, станет главным принципом абсолютной и – добавим от себя – не столько безвластной, сколько само-властной демократии будущего. Эта будет демократия «города мастеров», которые не нуждаются в начальниках. Она потребует не внешней революции, а внутреннего переворота ума, метанойи, дающей способность прозревать полноту бытия в бесконечном разнообразии жизни. Речь идет о действии, адекватном цельности и вечности мира. Элита должна быть, чтобы дать быть всему. Как сказал Лао-цзы:
«Великий резчик ничего не разрезает».
Поднебесная для Поднебесного мира?
Китай выходит в мир. Выходит по причинам прежде всего внутренним: для поддержания динамики развития Китаю уже не хватает собственного пространства, ему нужны новые территории для приложения своих экономических и людских ресурсов, новые удобные пути сообщения с Ближним Востоком и Европой, более тесные и надежные связи с государствами всего евроазиатского материка. Здесь, в Евразии, у Китая есть хорошие шансы построить свой тип глобального сообщества, непохожий на его западную версию. Задача небывалого размаха и сложности. Этот еще не материализовавшийся мир, в отличие от западной глобальности, не будет управляться дистанционно из одного центра, даже если последний называет себя Срединной державой. Этот мир не будет сводиться к одному универсальному укладу. Он будет вырастать из живого и всестороннего взаимодействия примыкающих друг к другу стран и территорий. В Европе уже нашли ключевое слово для подобного союза: синергия, то есть такое сотрудничество, которое дает эффект больший, чем сумма вложенных в него усилий, и творит новое качество жизни. Правда, никто еще не рискнул определить конкретное содержание этого идеала.
Порой кажется, что Китай сам с опаской смотрит на открывающиеся перед ним грандиозные перспективы. Дэн Сяопин оставил соотечественникам завет, который можно приблизительно перевести так: «Скрывайте свой блеск, будьте терпеливы, делайте только то, что можно делать». Наставление, заимствованное из военных канонов и хорошо выражающее суть традиционной китайской стратегии: действовать осторожно, но не зевать и быть внимательным ко всем деталям, ибо тот, кто успешен в малом деле, добьется успеха и в большом. Сегодня Китай созрел для больших проектов, но не торопится их реализовывать. Представленные им планы создания трансконтинентальных коридоров в Евразии – так называемый Экономический пояс Шелкового пути и Морской Шелковый путь в Южной Азии – являются пока способом прощупать почву, получить реакцию заинтересованных сторон и действовать дальше в зависимости от обстоятельств. Китайские официальные лица и СМИ не устают повторять, что выход Китая за его политические границы не будет империалистической экспансией, что Китай стремится к открытому, честному, выгодному для всех сотрудничеству равноправных сторон. Главная официальная газета КНР «Жэньминь жибао» недавно писала следующее: «Инициатива “одного пояса и одного пути” подчиняется универсальному призыву сотрудничества и развития на Евразийском континенте… Открытый и толерантный Китай призывает весь мир воспользоваться “китайским поездом экономического развития” и активно создает все условия для достижения этой цели».
Конечно, предугадать сегодня результаты такого чуть ли не всемирного творчества почти невозможно. Однако, зная особенности китайского мировоззрения и принципы китайской стратегии, можно с большей или меньшей определенностью предсказать, как будет действовать Китай.
Краткий очерк метафизики Поднебесной
Прошу прощения у читателя, но для начала не обойтись без хотя бы самого краткого экскурса в китайскую философию. Несмотря на обилие литературы о Китае, принципы китайского мышления до сих пор плохо осмыслены не только широкой публикой, но и интеллектуальной элитой, которая слишком зависит от западных понятий и умственных привычек.
Китайцы издавна называют свой мир Поднебесной. Название в чисто китайском вкусе: здравое, ориентированное на практику и очень многозначное. Китайское мышление и картина мира вообще основываются на простейшем факте жизненного динамизма, превращения всего и вся. Этот факт, по сути, не может быть ни идеей, ни сущностью, ни формой. В свете превращения исчезает противостояние присутствия и отсутствия, субъекта и объекта, реального и иллюзорного, идеи и материи. Всякая вещь есть настолько, насколько ее нет, все существует под знаком «как будто», все только подобно чему-то, но это всеобщее подобие совершенно реально. Так в китайском саду цветы выписываются их тенью на белой стене подобно тому, как жизнь даосского мудреца Чжуан-цзы в известной притче проживается бабочкой. В мире, где все вещи «вмещаются друг в друга» (выражение того же Чжуан-цзы), не может быть репрезентации. В нем реальность не выражается, а именно «выписывается» узорами жизненных метаморфоз, что, вообще говоря, близко русской традиции с ее приматом «письма» над изображением, склонностью переводить образ в орнамент.
Итак, в превращении нет отдельных вещей, но есть подобие действий или, точнее, воспроизведение одного и того же действия, которое китайцы называли «таковостью» всего сущего, способностью «быть самим по себе». В «таковости» сходятся противоположности: дух и материя, конечно, не одно и то же, но в свете понятия «таковости» древнекитайский поэт мог сказать: «И движенья насекомых – действия духа». Единое совпадает с единичным, конкретность момента вмещает в себя всеобщность – вот первый закон китайской метафизики. Таков китайский хаос, он же предел гармонии: безымянный и животворный. Этот хаос у каждого буквально под рукой. Он составляет глубинный субстрат нашего тела, органы которого сливаются в одно нераздельное целое, хотя каждый из них имеет свою особую функцию.
В общественной жизни этой метафизике соответствует ритуальное действие, очень удачно именуемое по-русски предупредительным или обходительным. Такое действие исключает конфронтацию и оправдывается временем или, точнее, «реальным временем», «динамикой момента», которая есть не что иное, как сила различения. Сущность ритуала – это встреча, чистое общение по ту сторону обмена, что требует готовности и умения уступить, оставить себя, чтобы дать быть другому. Китайский хаос дружит с моралью. Здесь исток поразительной способности китайской цивилизации и даже государственности поддерживать единство очень разных в этническом и культурном отношениях земель вне абстрактных принципов или религиозных догм – чисто, так сказать, экзистенциально, через опыт «просветленной встречи», нежного (со)прикосновения, которые дают всему свободу быть таким, каким нельзя не быть. Китай стоит на «китайских церемониях», то есть на идеале уступчивости, «оставления себя», что высвобождает потенциал превращений и, соответственно, пространство для стратегических маневров. В «большой игре» китайской стратегии побеждает тот, кто… больше уступает!
Даосскому патриарху Лао-цзы принадлежит заповедь: «Созерцайте Поднебесную от Поднебесной». Наставление на первый взгляд странное, даже нелепое: как можно видеть целое, отделив его от него самого? Однако дело в том, что мир, то есть место нашего обитания, не может быть ни внешним, ни внутренним предметом. Чтобы стать собой, он должен «превратиться», оставить и превзойти себя. Мир выявляется в моменте его сокрытия, когда сходятся единое и единичное. Явление мира требует метанойи, «самопревос-хождения ума», единения знания и действия. Одним словом, мир в его великом изобилии увидит тот, кто разучится видеть вещи.
Прекрасной иллюстрацией этой «метафизики подобия» служит пейзажная живопись Китая. На китайских картинах мир изображен из бесконечно удаленной точки, но не подчинен законам перспективы. Напротив, каждая деталь выписана четко и подробно, словно ее рассматривают через увеличительное стекло, каждая вещь представляет отдельный мир. Взгляд зрителя скользит между общим и ближним планами, которые как бы скрываются друг в друге. Неуловимое расстояние между ними составляет внутреннюю меру мира, его соразмерность себе, каковая и есть место нашего жительства, место человеческой совместности. Недаром средневековый китайский знаток живописи сказал, что лучшие пейзажи – это те, в которых «можно жить». Поистине, человек больше всего чувствует себя дома тогда, когда ему «негде преклонить голову».
Уже упоминавшийся даосский философ Чжуан-цзы немного переиначил формулу Лао-цзы, сказав, что душевный покой обретет тот, кто сумеет «спрятать Поднебесную в Поднебесной». Совет столь же серьезный, сколь и шутливый, ведь нам предлагается обрести все, оставив все. В отличие от западных философов, искавших точку опоры, которая позволит перевернуть мир, китайские учителя оставляют мир в покое, чтобы позволить свершаться всем его превращениям. Первые, по сути, уничтожают мир, вторые высвобождают неисчерпаемое разнообразие мира.
В общественной жизни это всеединство превращений соответствует тому, что в Китае называли «сердцем» или «чаянием народа», она же человеческая совместность, глубина человечества в каждом человеке: реальность вроде бы смутная, но внутренне несомненная. Твердая вера в такую исконную сознательность жизни – одна из самых примечательных особенностей общественного сознания китайцев. Современные китайские политологи часто апеллируют к этому, критикуя демократические институты Запада.
Природа китайской экспансии
Теперь мы можем лучше понять многие странности китайской глобальной стратегии. Мы имеем дело, по сути, с поиском соответствия мира самому себе, гармонии несоизмеримых сил. Отсюда нежелание (или даже неспособность?) Китая определять не только формы, но и принципы нового миропорядка в Евразии, почти инстинктивное стремление не вести за собой, а самому быть ведомым некой верховной силой, которая в конечном счете должна быть силой творческих метаморфоз жизни. Китайцы по природе реалисты, но реалисты силы, которая не обязательно должна быть целиком доступной мобилизации. Скорее наоборот: эта сила дается через все то же само-оставление, предоставление всему свободы быть собой, из которого рождается синергия. Во всяком случае для Китая сотрудничество и даруемая им польза явно важнее формальных целей и идеологических постулатов. Это стремление Китая «скрывать свой блеск» проявляет себя в очень многих чертах китайской деловой культуры, начиная с любви к подделкам и имитациям иностранных брендов или готовности удовлетвориться ролью поставщика деталей для западной продукции и кончая тенденцией к созданию сложных сетей производственных, финансовых и торговых предприятий, в которой теряются их отдельные звенья. Китайский бизнес – явление в большой степени коллективное, его питательная среда – квазиродственное, подчеркнуто личностное общение.
Укажем далее на двухуровневое или двухполюсное строение Поднебесной. У нее есть «небесный» полюс, представленный наднациональной, квазиимперской государственностью, и полюс «земной», относящийся к стихии повседневности. Два этих начала китайского мира непрозрачны друг для друга, но составляют единую мировую «совместность» подобно тому, как отдельные органы тела, имея свои индивидуальные признаки и функции, погружены в безусловную целостность организма. Это означает, что порядок Поднебесной регулируется разрывом, пределом восприятия, в котором отсутствующее соответствует отсутствующему. В таком случае всякое слово есть иносказание, а всякий образ – обманный вид.
Описанная двухполюсная структура, утверждающая непроницаемость китайского мира в сфере политики, удобна для защиты государственного суверенитета, что является, как известно, краеугольным камнем китайской внешней политики. Одновременно она дает простор ползучей китайской экспансии на уровне повседневности. В полном согласии со своей идеей Поднебесной, Китай выходит в мир, скрываясь в поднебесъе, как «всеобщее сердце» скрывается в подполье сознания.
Знакомство с восточными традициями предъявляет серьезный вызов позитивистской науке Запада. Восток учит понимать, что человеческая социальность непрозрачна и не дает прямых свидетельств о себе; что в человеке скрыта небесная глубина. Это означает, что социум и самое «общественное животное» имеют своим основанием все тот же разрыв, разделение, которые диктуют, помимо прочего, первостепенное значение вертикальной оси духовного просветления и, как следствие, неизбежность иерархии. Китайская Поднебесная не предусматривает равенства индивидов, хотя, конечно, допускает равноценность и равноправие людей. Власть в ней далеко не сводится к легитимации и даже не требует ее. Она равнозначна безмерной силе жизни.
В совместности небесного и земного измерений мира китайская Поднебесная, как нам уже известно, являет себя, скрывая себя, складывается одновременно в себя и из себя. Этот фокус мирового круговорота – и фокус превращения себя в себя – проецируется в мир, пронизывая, нанизывая на себя все планы бытия. Случайно ли, что Китай повсюду проявляет интерес прежде всего к транспортной инфраструктуре и логистике, что дает доступ к ресурсам и рынкам, позволяя оставаться в стороне? Контроль над инфраструктурой обеспечивает стратегическое преимущество во взаимодействии всех уровней, что и засвидетельствовано общеизвестными формулами китайской политики: «стратегическое партнерство», «общественная гармония», «единство в многополярности» и т. п. Эти понятия целиком стратегичны, то есть заведомо бессодержательны, изменчивы и соотносятся на самом деле не с предметами или понятиями, а с конкретностью практики. Речь идет все о том же знании, слитом с бытием, которое по-китайски именуется «забытьем» и «таковостью» существования.
Как видим, Чжуан-цзы, призывая «спрятать Поднебесную в Поднебесной», не просто шутил, а свидетельствовал о глубочайшей правде китайского мира. Эта правда, как легко убедиться, предопределила формы глобальной экспансии Китая в современном мире. О сетевом характере китайского глобального сообщества уже говорилось. Его самым ярким выражением стали так называемые «китайские кварталы», чайна-тауны, имеющиеся сейчас едва ли не в каждом крупном городе мира. Эти оазисы китайского уклада индифферентны к окружающему социуму и, как правило, сосуществуют с любым политическим режимом. Миролюбие чайна-таунов проистекает, надо полагать, из их объективного призвания быть «параллельной» Поднебесной. Согласно внутренней логике китайского мира, эта роль требует разделения новой Поднебесной внутри себя, что и удостоверяется нарочитой, даже по-коммерчески назойливой зрелищностью китайских кварталов. Чайна-тауны – фабрики китайских фантазий, пространство потребления стереотипов и брендов Китая. В них почти ничего нет от китайских реалий, они только замещают, изображают реальную – всегда отсутствующую – Поднебесную, но это обстоятельство как раз и делает их воплощением сущности китайского мира. В известном смысле чайна-тауны более китайские, чем Китай действительный, взятый в его физической данности. Подобно тому как симулякры в медиапространстве реальнее, чем сама реальность, глобализованные китайцы диаспоры обладают даже более явной национальной или, если угодно, всекитайской идентичностью, чем жители собственно Китая, еще погруженные в свои локальные традиции. Глобализация Китая, таким образом, открывает в китайском укладе новые измерения и усиливает его творческий потенциал.
К евроазиатской синергии
Отмеченные выше черты Поднебесной делают ее загадкой для Запада (а отчасти и для непосредственных соседей), отчего усиление Китая вызывает там тревогу и всевозможные фобии. Главная трудность здесь, как я старался показать, объясняется различием познавательных установок. Китайская цивилизация ориентируется на глубинные уровни опыта недоступные для рефлексии и неприемлемые для индивидуалистической мысли. Она воздвигнута на принципе априорной, спонтанной сообщительности, совместности всего живого, а потому требует открытости миру и неординарной духовной чувствительности, что требует ценить личность по степени ее внутреннего просветления. Попытки Запада навязать Китаю свой набор индивидуальных прав и свобод закономерно провалились, ибо китайский образ человека не менее глубок и универсален, чем западный. Более того, осторожное, мягкое, отчасти даже уступчивое с виду продвижение Китая на евроазиатском континенте в свете синергийного принципа является способом наращивания стратегического преимущества. Эта стратегия проистекает из как будто парадоксальной, но в действительности очень эффективной формулы: чтобы получить, надо отдать, чтобы возвыситься, надо умалить себя, и т. д. Но это означает как раз, что Россия может и должна взять на себя инициативу в определении форм и методов экономического и цивилизационного общения в сердце евроазиатского континента.
Реализация синергии не требует никаких условий кроме разве что полной свободы общения. Она может начаться где угодно и как угодно. Это не благое пожелание, а констатация реального положения дел на евроазиатском просторе, где всегда свободно сходились и смешивались самые разные народы и социальные группы. Для Евразии характерно то, что иногда называют свободно конвертируемыми отношениями. Речь идет об отношениях, регулируемых не законами и даже не обычаями, а простейшими моральными чувствами: гостеприимством и радушием или, напротив, недоверием и враждебностью. Китайская ритуалистическая модель поведения и мышления есть не более чем сублимация этого типа отношений. Соответственно, основу социума в Евразии составляют разного рода естественные, саморегулирующиеся общности: семейные, клановые, соседские, этнические, культовые, профессиональные и т. д. Эти сообщества взаимопомощи имели, как принято сейчас говорить, сетевой характер и не могли создать гражданского общества и публичной политики, но их сплетение создавало пеструю и прочную социальную ткань.
Легко понять, что социальная амальгама евразийского типа определенным и довольно жестким образом структурировалась по оси империя – локальность, а отношения между этими двумя полюсами евразийского мира относились как раз к разряду свободно конвертируемых: они допускали и противостояние, и преемственность. Сетевые сообщества, с одной стороны, несли в себе сильный демократический заряд, а с другой стороны, находились в притяжении «вертикали власти» и, будучи встроенными в нее, способствовали укреплению авторитарного режима. Об этой двойственности социума в Евразии нужно говорить особо, но в любом случае при разработке современных проектов межгосударственного сотрудничества в этом ареале следует учитывать двухуровневую структуру здешнего общественно-политического уклада и искать наиболее подходящие для каждого уровня формы взаимодействия.
Особое значение в развитии евроазиатской синергии имеют проекты в области инфраструктуры и логистики, которые, как уже отмечалось, больше всего интересуют Китай. Безусловно, создание трансконтинентальных транспортных артерий – главное условие формирования евроазиатского мира как особой глобальной общности. Однако сотрудничество в области коммуникаций имеет далеко не только экономическое значение. Переход «от Поднебесной к Поднебесной» или, по сути, путь, пронизывающий мир от края до края, как раз и составляют внутреннюю меру мира, условие соразмерности его частей и его целостности. Трансконтинентальная трасса сущностно синергийна, поскольку призвана создать образ грядущего, еще не явленного евроазиатского мира, раскрывая дискретную и сетевую природу этого мира. Отсюда проистекают особые требования к различным измерениям дизайна новых трасс – инженерному, архитектурному, экологическому. Творимый этими трассами мир должен стать в полном смысле образом творческого мгновения, приоткрывающим завесу над неизведанным будущим и забытым прошлым. Это мир, так сказать, пост-архео-истории, который призван стать пространством совершенно нового вида туризма – глобального. Из уже существующих попыток освоения этого задания хорошим примером может служить новая столица Казахстана – Астана.
И отдельная личность, и вся человеческая культура изменяются и растут через опыт встречи, открытия «явлений и чудес» мира, что означает прежде всего открытие великого в малом, небесного в земном. Но в конце концов чудесное явление – это сам мир. Мир дает себя миру. От нас зависит, сможем ли мы вернуть чудо в жизнь.