на древнееврейский, и иудей, «еще не зная русского языка, уже будет знать и любить того, кто составляет венец и гордость русской литературы».
Фруг горячо пишет: «Поэзия… создает в человеческой душе ту нравственную атмосферу, в которой, как зерно в рыхлом черноземе [сравнение, характерное для сына пахаря! – Л. Б.], зарождаются, растут и зреют добрые чувства и высокие мысли… Как полезно, как благодатно было бы именно теперь пробуждение «добрых чувств» к обездоленному, измученному вековым бесправием народу, который рвется к знанию и свету, как милости, просит права «учиться», чтобы свои силы и знание свое употребить во благо себе и другим». Поэт сожалеет, что великий Пушкин не знал, чем стали российские иудеи за последние пятьдесят лет: «Если бы он видел хотя бы одного врача-еврея, добровольно отправляющегося в местности, зараженные холерой, цингой, голодным тифом, еврея, занимающего кафедру русской словесности, еврея, всю жизнь работающего в стенах публичной библиотеки над старинными рукописями, и в то же время сотни других евреев, лишенных возможности применять к живой и благотворной деятельности свои знания и силы, – он, стремившийся пробуждать своей лирой чувства добрые и милость к падшим призывать, вряд ли прошел бы молча мимо этих явлений».
С большим пиететом относился он и к творчеству Лермонтова. Известный литературовед С. А. Венгеров говорил, что Семен Григорьевич воспитывался под влиянием сего великого поэта, а И. Н. Розанов, отмечая в статье «Отзвуки Лермонтова», что многие стихотворцы пользовались «уже готовыми поэтическими оборотами и образами из славного наследия русской поэзии», среди них называет и Фруга. Критик А. Волынский показал на многих примерах лексические соответствия и сходный характер стиля двух авторов. Интересно, что Фруг вслед за Лермонтовым обращается к образу Демона. Впрочем, здесь он опирается на ветхозаветную традицию из 4-й части «Книги Бытия» («А теперь ты, проклятый от земли, что раскрыла уста свои, чтобы принять кровь брата с твоей руки»), в то время как русский стихотворец трактует образ с христианских, православных позиций. Лермонтовский Демон наказан одиночеством, и ангел побуждает и преображает его божественным словом. Демон же Фруга дан в ипостаси вселенского зла. В сюжет вводятся новые образы – «глаза Сатаны» и «чело Сатаны».
Коварным блеском ярко пламенеют
Две красные сверкающие искры,
Два острых, черных бархатных крыла
Со светлою мерцающей каймою
Виднеются из чащи изумрудной,
И резкий очерк бледного чела
С дрожащими угрюмыми бровями
То скроется за черною листвою,
То вновь мелькнет в сиянии луны:
На башенку с мерцающим просветом,
Пытливой хищной зоркостью сверкая,
Сурово смотрят очи Сатаны.
Яркие, неожиданные противопоставления («черная листва» – «сияние луны») создают ощущение безысходности. Близки по сюжету и поэмы «Мцыри» Лермонтова и «Рок» Фруга. В обеих поэмах речь идет о смерти юноши «во цвете лет». Отличие здесь, однако, не только в том, что в первом случае перед нами грузинский монах, а во втором – индийский раджа. Различно их отношение к уходу из жизни. Если умирающий Мцыри завидует старому монаху, что у того «есть в мире, что забыть», герой Фруга покорен судьбе и воспринимает кончину в духе Вечности Бытия.
Интересно и его стихотворение «Памяти А. Н. Островского». Согласно Фругу, великий драматург начал свой литературный путь в «счастливые те дни», когда
…дума русская, порвав оковы страха,
Вставала гордая, восставшая из праха.
А ведь в ранний период Александр Островский был сотрудником известного своим почвенническим направлением журнала «Москвитянин» и сосредоточился на идеях национального своеобразия и русской самобытности, поэтизируя народный быт. Как это ни парадоксально, но еврейского поэта привлекает в Островском именно национальный характер его творчества. Как и первый русскоязычный еврейский литератор Лев Невахович, проявивший себя в свое время как истый русофил, наш поэт слагает гимн «живительной речи» русского писателя:
И этих сил родник, и звуки речи этой
В душе твоей, огнем божественной согретой,
Кипели до конца твоих блаженных дней…
И шла вся Русь к тебе со всех сторон родных,
С любовью, с гордостью твой труд благословляя
И в твой венок цветы бессмертия вплетая
Восторгов чистых и святых.
Показательно, что критик-западник К. К. Арсеньев заметил чуждую ему славянофильскую тенденцию сего сочинения и заключил поэтому, что оно «неверно освещает фигуру умершего писателя» Островского.
Интересно, что и своему стихотворению «Давид и Голиаф» Фруг предпослал эпиграф из А. С. Хомякова, одного из основоположников славянофильства:
…когда на битву с ложью
Восстанет правда дум святых.
Не налагай на правду Божью
Гнилую тягость лат земных.
Доспех Саула – ей окова,
Саулов тягостен шелом:
Ее оружье – Божье слово,
А Божье слово – Божий гром!
Слова о доспехах и «шеломе» Саула, противных Божьей правде, связаны с легендарной историей о вероломном преследовании этим царем прославленного Давида, завоевавшего после победы над филистимлянином Голиафом любовь всего народа израильского. Автора-иудея и православного стихотворца объединяет благоговейное отношение к Ветхому Завету: ведь и сам Иисус считал, что эта Книга – слова самого Бога или же слова, написанные пусть даже и человеческой рукой, но по вдохновению Святого Духа. Фруг вкладывает в уста Давида монолог, служащий непосредственной реминисценцией пассажа Хомякова:
А мне легко бороться с ложью,
И перед тьмою страха нет:
Мое оружье – правда Божья,
Моя защита – Божий свет.
Следует отметить, что тема использования литераторами-славянофилами мотивов и сюжетов Ветхого Завета еще ждет своего исследователя. Не хочется говорить об этом скороговоркой, но совершенно очевидно, что они прибегали к Писанию, когда речь шла о борьбе с внешними врагами, нравственном и гражданском противостоянии злу. Известный организатор «Беседы любителей российской словесности» адмирал А. С. Шишков во время Отечественной войны с Наполеоном писал по поручению императора Александра I манифесты и воззвания к народу. То был замечательный образчик стилизации под библейскую риторику. И, наряду с традиционными в русской литературе переложениями псалмов, здесь возникал и образ Израиля, причем борьба за его освобождение ассоциировалась с гражданской ответственностью за судьбу России. В этом же духе выдержаны стихи Н. М. Шатрова, в коих ветхозаветные мотивы также непосредственно соотнесены с событиями войны 1812–1814 годов. А в 1811 году известный поэт и драматург князь А. А. Шаховской написал трагедию «Дебора, или Торжество веры», которая была вскоре представлена на петербургской сцене (его консультантом по еврейской истории был, кстати, еврей Невахович). В трагедии Шаховской героизировал еврейский народ в его борьбе за свободу (заметим, что сходно изображены израильтяне в трагедии П. А. Корсакова «Маккавеи», 1813). Показательно, что близкий к А. С. Шишкову литератор и педагог И. И. Ястребцов писал в 1833 году: «Беспримерная характерность Иудейского народа, неизгладимая его пребываемость вопреки всем враждебным, разрушительным веяниям, рассеяние по земному шару, как бы для того, чтобы собирать нечувствительно все плоды цивилизации, для удобнейшего их потом соединения в одно целое, общее – могут служить намеками будущей участи Евреев для историка». Все это к тому, что поиск самобытности славянства вовсе не соседствовал с презрением и враждебностью к иным культурам и традициям. И те, у кого сегодня всплеск национального чувства плавно переходит в демонстрацию оголтелого антисемитизма, только порочат русскую идею.
Фругу были понятны «муки, гнев и печаль» Некрасова, с поэзией которого его роднит идейность и подчеркнутая гражданственность. Можно указать на близость тем и мотивов стихотворений «Сеятелям» и «Пророк» Некрасова и «В поле» и «Мой Бог» Фруга, на сходство женских образов в поэмах «Мороз Красный нос» и «Дочь Иефая». Однако утверждения современного литературоведа Е. Н. Бескровной о том, что Некрасов был знаком с Талмудом и «делал попытку отойти от христианства», кажутся нам совершенно необоснованными.
Творчество Фруга и Семена Надсона развивалось параллельно, они были почти сверстниками и знали друг друга лично. Их имена часто ставили рядом и критики-антисемиты (В. П. Буренин и др.), и литераторы еврейского происхождения. А филолог Ю. Айхенвальд даже назвал Фруга «еврейским Надсоном». И действительно, по своей тональности, стилю и настроению многие его стихи близки надсоновским. Надсон, однако, пришел к трагедии еврейства через своеобычно осмысленные им христианские догматы и посвятил иудеям только одно стихотворение, правда, замечательное: «Я рос тебе чужим, отверженный народ…»; Фруг же был и еврейским поэтом, и религиозным иудеем. Интересно, что художественным образам, которые у Надсона универсальны и наднациональны, Фруг придает еврейское звучание. Так, в стихотворении «Грезы» Надсон говорит об «огненном слове», которое необходимо поэту для борьбы с неправдой и злом:
О, если б огненное слово
Я в дар от музы получил,
Как беспощадно б, как сурово
Позор и злобу я клеймил.
Лирическому герою Фруга сие вечное слово даровано Творцом (это Божье слово!), и от гонений, неправды и зла оно обороняет еврейский народ:
Для защиты от гоненья,
Для борьбы со злом и ложью
Я иное спас оружье —
Спас я – слово Божье…
Не слабеет и не вянет,
И не ржавеет то слово,
Вечно живо, вечно юно,
Вечно, вечно ново.