, что, на мой взгляд, является абсолютно точной характеристикой.
Разрыв между Северной Америкой и Латинской Америкой еще более подчеркивают резко различающиеся структуры политической власти: В США и Канаде — федерализм, при котором за штатами и провинциями остаются существенные властные полномочия; в Латинской Америке — централизованные системы власти. Вот что отмечает Кит Роузенн, профессор сравнительного правоведения в Университете штата Майами:
«Канада и США были колониями Великобритании, которая предоставляла своим колониям значительную свободу самоуправления. В обеих странах федерализм был воспринят как полезный метод интеграции колоний, обладавших значительной степенью автономии, в единую страну. Латинская же Америка была колонизирована Испанией и Португалией, высокоцентрализованные режимы которых оставляли своим колониям мало свободы во всем, что касается управления своими собственными делами...
И США, и Канада, за исключением Квебека, были продуктами колонизации, синтезировавшей в себе протестантизм, локковскую теорию общественного договора и естественные права англичан. Это североамериканское наследие в области теологии и политической теории гораздо больше способствовало структурированному рассредоточению власти между многими региональными центрами, чем латиноамериканское наследие централизованной иерархической организации римского католицизма и абсолютизма Бурбонов. Поэтому не должно удивлять, что власть во всех латиноамериканских странах гораздо более централизована, чем в Канаде и США»[227].
Хронически неэффективная политика и слабые институты в Латинской Америке — а также то, что выглядит как хроническая недальновидность, — представляют собой по существу культурные феномены, проистекающие из традиционной иберо-католической системы ценностей и установок. Традиционная иберо-католическая культура сосредоточена на настоящем и прошлом в ущерб будущему; она делает акцент на индивиде и семье в ущерб обществу в целом; она питает авторитаризм; она передает от поколения к поколению эластичный этический кодекс; она укрепляет ортодоксию; и она относится с презрением к труду, творчеству и сбережениям.
Именно этой культурой главным образом объясняется то, что на пороге второго десятилетия XXI в. Латинская Америка столь сильно отстает от США и Канады. И именно англопротестантская система ценностей, установок и институтов, столь отличная от латиноамериканской, по большей части объясняет успех этих двух стран.
Токвиль о культуре
Книга «Демократия в Америке» Токвиля исполнена мудрых мыслей, выходящих далеко за рамки его проницательного анализа американской демократии, который, к примеру, предвосхищает некоторые идеи Гуннара Мюрдаля по поводу расовой дилеммы США, опубликованные столетием позже[228]. Рассуждая о взаимосвязи между религией и прогрессом, Токвиль предвосхищает анализ протестантизма Максом Вебером, сделанный спустя семьдесят лет: «Основная часть английской Америки была заселена людьми, которые, выйдя из-под власти папы... принесли в Новый Свет христианство, которое точнее всего можно определить как демократическое и республиканское. Это внесло мощный вклад в установление республики и демократии в общественных делах»[229].
Однако очень немногие осознают, что предельно общая идея, которую Токвиль хотел сообщить своим читателям, заключается в том, что культура играет преобладающую роль в формировании обществ. Он выражается вполне ясно: «Итак, прежде всего благодаря нравам американцы, живущие в Соединенных Штатах, единственные из всех американцев способны поддерживать демократическую форму правления. <...> Европейцы преувеличивают влияние географического положения страны на долговечность демократических учреждений. Они придают слишком большое значение законам и недооценивают нравы. Безусловно, эти три основные причины [география, законы и нравы] способствуют установлению и развитию американской демократии, но, если бы нужно было указать роль каждой из них, я бы сказал, что географическое положение менее важно, чем законы, а законы бесконечно менее существенны, чем нравы. Я убежден, что самое удачное географическое положение и самые хорошие законы не могут обеспечить существование конституции вопреки господствующим нравам, в то время как благодаря нравам можно извлечь пользу даже из самых неблагоприятных географических условий и самых скверных законов. Нравы имеют особое значение — вот тот неизменный вывод, к которому постоянно приводят исследования и опыт. Этот вывод представляется мне наиболее важным результатом моих наблюдений, все мои размышления приводят к нему. <...> Если в этой книге мне не удалось передать читателю мою убежденность в важности практического опыта американцев, их привычек и мировоззрения, одним словом — их нравов, для существования американских законов, значит, я не достиг главной цели, которую ставил себе в процессе работы»[230].
Токвиль также вполне ясно дает понять, что он понимает под нравами, и это по существу то же самое, что я понимаю под культурой. Он говорит: «Под словом “нравы” я понимаю то, что древние называли словом mores. Я употребляю это слово не только для обозначения нравов в узком смысле, которые можно было бы назвать привычками души, но и для обозначения различных понятий, имеющихся в распоряжении человека, различных убеждений, распространенных среди людей, совокупности идей, которые определяют привычки ума. Я подразумеваю под этим словом моральное и интеллектуальное состояние народа»[231].
Хотя Токвиль сосредоточен на США, он не обходит вниманием и ситуацию в Латинской Америке (в 30-х гг. XIX в.): «Если бы для счастья народам достаточно было жить в каком-нибудь уголке земли и иметь возможность беспрепятственно расселяться на незанятых землях, южноамериканские испанцы не могли бы пожаловаться на свою судьбу. И даже если бы они не достигли такого же благоденствия, как жители Соединенных Штатов, то уж европейские народы должны были бы им завидовать. Но ведь на земле нет более несчастных народов, чем народы Южной Америки... Создается впечатление, что жители этой значительной по величине части Западного полушария упорно стремятся к тому, чтобы привести ее в состояние внутренней разрухи»[232].
Католицизм и типология Грондоны
Когда Мариано Грондона, аргентинец итальянского происхождения, разрабатывал ту часть своей типологии, которая анализирует культуры, противящиеся прогрессу (т.е. с низким уровнем культурного капитала), он держал в уме Аргентину и, более широко, Латинскую Америку в целом. Здесь для наших целей особенно важны три из двадцати пяти факторов типологии.
Труд
В прогрессивных обществах труд имеет ключевое значение для хорошей жизни, он — источник удовлетворения и самоуважения, фундамент структуры повседневной жизни и обязанность индивида по отношению к обществу в целом. В протестантской, иудейской и конфуцианской этике труд считается достойным и необходимым; во многих же культурах «третьего мира», включая иберо-католическую, работа рассматривается как необходимое зло, а подлинное удовлетворение и удовольствие может быть получено только вне рабочего места. Установки по отношению к труду тесно связаны с факторами, от которых в значительной степени зависит экономическое развитие, — с предпринимательством и с отношением к достижениям.
Образование
Образование — ключ к прогрессу в динамичных обществах. В противоположность традиционному католицизму, который помещает священника на роль толкователя Священного Писания для верующих, и протестантизм, и иудаизм подчеркивают важность грамотности, чтобы каждый верующий мог читать Библию. Образование также занимает центральное место в конфуцианстве; достаточно посмотреть на высокий уровень грамотности в Японии в XIX в. по сравнению с Западной Европой. В традиционных обществах образование считается ненужным для масс, и право на него остается лишь у элит. В Латинской Америке все еще имеет место существенный уровень неграмотности, и в ряде стран этого региона половина и более детей школьного возраста не посещают среднюю школу.
Этика
Строгость этического кодекса влияет на политические и экономические результаты. Вебер полагал, что римско-католическое акцентирование посмертной жизни и, в частности, то, что он воспринимал как более гибкую и эластичную этическую систему, ставило католиков в земной жизни в неблагоприятное положение по сравнению с протестантами. «Кальвинистский Бог требовал от своих избранных не отдельных “добрых дел”, а святости, возведенной в систему. Здесь не могло быть и речи... о характерном для католицизма, столь свойственном природе человека чередовании греха, раскаяния, покаяния, отпущения одних грехов и совершения новых»[233].
Одна история из жизни поможет лучше понять эту мысль. Пределы, которые культура налагает на институты — в данном случае правовые институты, — очень хорошо видны на примере разговора, который состоялся у Кита Роузенна с одним аргентинским юристом. Еще в XIX в. аргентинская конституция санкционировала суд присяжных и использование устных показаний свидетелей. Однако ни одного суда с участием присяжных так ни разу и не состоялось. Вместо этого в стране (как и по всей Латинской Америке) стала господствовать громоздкая система снятия письменных показаний под присягой, а за вынесение вердиктов стали отвечать судьи. Роузенн спросил аргентинского юриста, почему так произошло. Тот ответил: «У нас католическая страна, и все знают, что в противном случае свидетелю было бы легко солгать, через несколько дней исповедаться священнику и получить отпущение греха»[234].
Вызов евангелического и пятидесятнического протестантизма
Социолог и богослов Дэвид Мартин в последние годы выбрал объектом своего внимания феномен роста евангелического и пятидесятнического протестантизма, в частности в Африке и Латинской Америке. Сам он — рукоположенный англиканский священник. Евангеличество и пятидесятничество связаны друг с другом — это «две стадии веры, основанной на перемене сердца и полном пересмотре своей жизни»[235]. Главное различие, зачастую размытое, состоит в большей эмоциональности пятидесятничества, которая может выражаться в произнесении непонятных высказываний («дар говорения на языках», или глоссолалия) и в чудесном исцелении верой.
По оценке Мартина, последователи этих двух направлений христианства во всем мире насчитывают около 500 млн чел., из которых 200 млн живут в Африке, 100 млн — в Азии, 100 млн — в Северной Америке и 50 млн — в Латинской Америке. Однако их количество в латиноамериканских странах растет. Возможно, сегодня уже половина гватемальцев — евангелики или пятидесятники, а обратившиеся в эти церкви бразильцы (см. ниже) уже представляют собой политическую силу в своей стране.
Евангелический и пятидесятнический протестантизм, по крайней мере в Латинской Америке, рассматривается бедными людьми, в том числе многими представителями коренных народов, как путь к устойчивости семьи и вертикальной социальной мобильности, основанный на веберовских добродетелях, символом которых служит Бенджамин Франклин. Мартин отмечает: «При обсуждении того, как эти добродетели действуют на практике, следует помнить, что эти люди Божьи — по большей части женщины. Пятидесятничество — это движение женщин, полных решимости защитить с Божьей помощью свои дома и семьи от мужского шовинизма и соблазнов, связанных с улицей и досугом в выходные дни. Они олицетворяют собой женское воспитание и порядок в противовес мужской “природе” и “беспорядку”»[236].
Кроме того, эти протестантские церкви предоставляют людям социальную структуру, облегчающую переход от жизни в маленьких деревнях к пугающему хаосу больших городов. Мартин убежден, что ценности, порождаемые евангеличеством и пятидесятничеством, приведут новообращенных к лучшей жизни и что демонстрационный эффект будет поддерживать темпы процесса обращения. В том же направлении указывают многочисленные свидетельства из жизни и практики, например сложившиеся у других латиноамериканцев представления о честности и надежности протестантов.
Важный индикатор дает нам перепись населения 2010 г. в Бразилии (согласно переписи 2000 г. в стране было 26 млн протестантов, то есть примерно 15% общего числа жителей 170 млн). В своей пока не опубликованной заметке Мартин рассказывает о поразительных изменениях.
СТАНЕТ ЛИ БРАЗИЛИЯ ПРОТЕСТАНТСКОЙ СТРАНОЙ К 2020 г.?
Сенсационная новость о том, что перепись 2010 г. показала удвоение доли протестантского населения в Бразилии за десятилетие — с 15 до 30%, наводит на предположение, что к следующей переписи 2020 г. Бразилия может стать преимущественно протестантской страной. В середине XX в. протестанты составляли примерно 1% бразильского населения.
Эта поразительная новость — часть более широкого глобального тренда. Две трети протестантов в Бразилии — пятидесятники, и очень большая доля растущего числа новых протестантов во всем мире приходится на бесчисленные пятидесятнические церкви.
Бразилия, страна с почти двухсотмиллионным населением, на протяжении веков была почти исключительно католической. Сегодня она открыта для религиозного плюрализма и конкуренции. Есть основания полагать, что экономическое развитие страны только выиграет от привнесения протестантской трудовой этики. Кроме того, в той мере, в какой протестантизм отвергает алкоголь, табак и пьянки по выходным, а также ослабляет влияние установок мужского шовинизма, он способствует укреплению семейных уз.
В политической сфере протестанты перешли от традиционного принятия статус-кво к активному участию; в результате этого многочисленные евангелические/пятидесятнические кандидаты добились успеха на общенациональных выборах.