хануке[104] (в память победы Макавеев) и пурим[105](в память победы Эсфири над Гаманом), когда принято одаривать родственников, мы, ребята, являлись к тете, которая давала нам по 3–4 гроша, и мы уходили домой счастливыми…
Когда я научился еврейской грамоте — не помню; знаю только, что четырех лет я уже сидел над Библиею, а в шесть лет меня уже мучили изучением Талмуда. Учение вообще начиналось с бестолкового повторения за учителем первых стихов Пятикнижия Моисея («Бытия»), которые, слово за словом, вдалбливались в память детей без всякого осмысленного их понимания. Так, например, учитель произносит громко: бе’решит — и поясняет на еврейском жаргоне — в начале, боро — сотворил, Элоим — Бог, эс-га’шомоим— небо, в’еэс го’орец — землю, повторяя каждое слово по нескольку раз. Ученики, как попугаи, выкрикивают про себя те же слова, и так по нескольку часов в день.
Казалось бы, что от такого бестолкового преподавания ничего путного не может выйти. Между тем в громаднейшем большинстве случаев мальчики быстро усваивали тонкости конструкции труднейшего библейского языка, и не проходило пяти-шести месяцев, как они сами уже свободно читали пройденное, понимая, как следует, глубокий смысл первых глав книги Бытия и восторгаясь поэтическими легендами о потопе, жертвоприношении Авраама, встрече Елеазара с невестой Исаака Ревеккой, изгнании Агари с Измаилом, бегстве Якова, служении его у Лавана четырнадцать лет за младшую дочь Рахиль и в особенности историею Иосифа Прекрасного,
Наши педагоги считали бы безумием, если бы кто-либо посоветовал им преподавать мальчикам пяти-шести лет греческий язык прямо с чтения, положим, Платонова «Федона», без всякого предварительного ознакомления с основными правилами греческой грамматики. Между тем результатом бестолкового преподавания древнееврейского языка, не в пример труднейшего, чем греческий, было то, что я и мои сверстники довольно быстро усвоили себе этот язык, а я, будучи семилетним мальчиком, сочинял уже на древнееврейском языке большую поэму в стихах на тему библейского рассказа о приключениях персидской царицы Эсфири и великого визиря Гамана. Поэма, само собою разумеется, была из рук вон плоха и впоследствии была брошена мною в огонь, но факт остается фактом, и вряд ли можно встретить где-нибудь подобное явление, чтобы обыкновенных способностей мальчик семи лет писал самостоятельно стихи на древнегреческом языке, например…
Но как ни плодотворно по результатам оригинальное преподавание Библии, способ преподавания Талмуда еврейским мальчикам в такие юные годы нельзя не признать полнейшим абсурдом, что я испытывал на самом себе. Представьте себе, что в семилетием возрасте я уже проходил ученые трактаты Талмуда о способе приобретения законных жен и развода с ними… «Женщина, то есть жена, гласит трактат «Кедушин» («обручение, венчание»), приобретается: деньгами, письменным обязательством и… сожитием». Затем вдут бесконечные толкования о формах и обрядах этих способов заключения законного брака. Узаконения же о разводе между супругами еще более сложны и запутанны. И все это вбивается в юные головы мальчишек семи — десяти лет!
Но об этом писалось уже так много, что мои ламентации по поводу безобразного способа преподавания Талмуда ничего не прибавят и вряд ли кого-либо исправят. Не могу только при этом не объяснить примером, как дико и временами вредно Талмуд толкует ясный смысл библейского текста, комментарием которого он является преимущественно.
Так, во «Исходе» (гл. 23, ст. 19) сказано: «Не вари козленка в молоке матери его». Это же запрещение повторяется в Пятикнижии еще два раза (Второзак. гл. 14, ст. 21). Смысл этого запрещения заключается в том, чтобы не употреблять в пищу козленка, то есть молодое животное, когда оно еще нуждается в молоке матери. Это высокогуманное постановление Моисея имеет в своем основании жалость, pietas[106], к юным произведениям природы, чтобы они не были истребляемы, прежде чем не насладились какой-нибудь жизнью. Такое же гуманное начало встречается еще в некоторых других постановлениях Пятикнижия, например, в особом нежном отношении ко всем первенцам, которые принадлежат как бы Богу, в запрещении употреблять первые плоды, приносимые молодыми деревьями, которые предписывав гея приносить в жертву Богу.
Между тем составители Талмуда именно вследствие троекратного повторения упомянутого запрещения вывели заключение, что Моисей запретил употреблять всякое мясо вместе с какими бы то ни было молочными продуктами, причем запрещается уже не только употребление мяса с молочными продуктами, но и буквально варение или жарение его и даже пользование им для каких бы то ни было целей.
Таким образом, последствием ложного толкования всеми еврейскими учеными такого простого библейского текста явилась громадная, якобы ученая, литература по этому предмету, серьезно трактующая о всевозможных случаях смешения мясных продуктов с молочными, о необходимости иметь специальную посуду для тех и других, о строгом запрещении малейшего прикосновения между ними, причем установлено, что употребление молочных продуктов даже в чистом их виде дозволяется лишь через шесть часов после мясной пищи, когда, по мнению талмудических физиологов и химиков, последняя окончательно переварилась в желудке, а следовательно, молочная пища не может уже смешаться с ней.
Легко себе представить, сколько стеснений и лишений переносят из-за этих лжетолкований несчастные евреи в своем домашнем быту!
Но перехожу к событиям моей жизни.
От шести до восьми лет я провел в деревне, куда переехало наше семейство. Жили мы в собственном имении моей бабушки со стороны матери. Странное это было «имение»! Оно находилось в семи верстах от города Вильно и состояло из единственного деревянного дома и нескольких мизерных надворных построек. Все «имение» стояло открыто, но к нему вела с проезжей дороги тенистая липовая аллея, говорившая о лучших, вероятно, днях. К дому, в котором было всего две комнаты и кухня, прилегал, с одной его стороны, маленький фруктовый сад, также ничем не огороженный,
«Имение», или «маионток»[107], принадлежало, как я говорил, моей бабушке, На каком праве бабушка владела этой недвижимостью, не знаю. Только в те времена, хотя и николаевские, евреям еще не было запрещено ни жить в деревнях, ни владеть земельной собственностью.
Но надо сказать несколько слов и о родителях моей матери. Дедушку я помню совсем смутно. Евреи его звали Меером «Рыжим», но настоящая его фамилия была Боярин. Откуда у старого ортодоксального еврея Северо-Западного края явилась такая странная фамилия, остается для меня загадкой до настоящего времени. Между тем семейство Бояриных, наших родственников, очень распространенное в Вильне. Чем занимался дедушка Боярин, также не знаю. Помню только, что он имел небольшой каменный дом в Вильне, на Погулянках, куда однажды нас, детей, привели прощаться с умирающим дедом. Дед умер, а бабушка, имея богатых сыновей, переехала жить к нам. Маленькая, сморщенная старушка, но крепкая здоровьем, бабушка Дина исполняла у нас все домашние обязанности: она была и кухаркой, и горничной, и няней; она вынянчила всех нас, причем последний из многочисленных ее внуков или внучек всегда считался исключительным ее любимцем. Временный фаворит всецело наполнял любвеобильное сердце бабушки, вытесняя из него всех других, вчерашних любимцев, которых она ругала, проклинала и нередко била. Но стоило поступить под ее крылышко новому внуку или внучке, как бабушка переносила на него свою нежность, оберегая его от всяких неприятностей и защищая нередко от гнева родителей.
Так вот в «имении» этой-то бабушки одно время жило наше семейство. Впрочем, надо сказать, что постоянным аборигеном хутора был только отец, да и мы, ребятишки, мать же жила в городе возле своей торговли и только по пятницам, к вечеру, приходила к нам, проводила у семейного очага весь день субботний, а в воскресенье утром возвращалась пешком же в Вильну.
Невесело жилось нам на хуторе! Летом мы еще не так тосковали, ходили в близлежащий лес за ягодами и орехами, иногда забирались в наш садик, который был для нас запрещенным раем, потому что он отдавался в аренду фруктовщикам за несколько рублей в год и строго оберегался от маленьких хищников. Но осенью и в особенности зимою, когда сугробы снега окружали дом со всех сторон чуть ли не выше крыши, жизнь казалась нам тоскливой и суровой. Бабушка еле-еле справлялась со скудным хозяйством внутри дома, а отец, слабый и хрупкий, сам рубил дрова, таскал на тощих своих плечах воду из далекого, находившегося под горою колодца, обучал своих детей и исполнял для всех окрестных евреев религиозные требы.
Наш дом считался религиозным центром; у нас одних была Тора, то есть Пятикнижие, писанное на пергаменте, почему окружающие евреи собирались к нам по субботам и праздникам для совместной молитвы, требующей присутствия десяти совершеннолетних евреев, причем мой отец, как ученый знаток Библии и Талмуда, служил кантором, то есть запевалой, читал положенный отдел Торы, за что получал от прихожан по нескольку грошей в неделю.
Более крупный заработок он получал в шомим-ныроим (страшные дни) — на еврейский Новый год и Судный день, когда совершаются специальные молитвы, требующие, по обычаю, согласного пения с хором. В эти дни отец принимал на себя обязанность не только кантора, но и композитора, сочиняя к молитвенному тексту соответствующую, по его мнению, мелодию. Нот отец не знал, почему, не имея возможности записывать своих композиций, он их заучивал на память и заставлял выучивать и своих «помощников», то есть хор, состоявший из нас, двух крошек мальчишек. Можно себе представить, какое это было пение и гармония! Но отец, по-видимому, был убежден в сладости своего голоса и в мелодичности и оригинальности своих композиций, которыми он немало гордился…