Проводя целые дни и длинные вечера в одном из виленских молитвенных домов, где отец считался прихожанином, я должен был вечно сидеть под надзором отца и брата за фолиантом Талмуда, к которому не чувствовал никакого влечения. Ни его юридическое, религиозное и легендарное содержание, ни хитросплетения его многочисленных комментаторов не пленяли мой молодой ум. Чувствовалось в воздухе, да из «запрещенных» книжек я знал, что где-то дышит и живет целый мир Божий, которому нет дела до решения таких вопросов: можно ли употребить яйцо, снесенное курицей в праздничный день? можно ли употребить мясную посуду, если в нее попала капля молока? действителен ли развод между супругами, если в писаном тексте развода испорчена хотя бы одна буква? подлежит ли смертной казни мужчина, нечаянно сочетавшийся с чужой женщиной? дозволено ли употребить пасхальные опресноки[112] (мацу), если в приготовленное для них тесто попала крупинка соли? — и тысяча подобных им важных вопросов… Но этот чужой, заманчивый мир был для меня недоступен, и не знал я выхода из моего гнетущего состояния.
Единственным моим развлечением было посещение по субботам и праздникам — и то не всегда — главной виленской синагоги, где кантор совершал молитвы с хором певчих, в особенности когда главным виленским кантором сделался ломжинский кантор, обладавший чудным тенором и знавший ноты. Я считал его пение и композицию верхом совершенства.
Этот же ломжинский кантор, кстати сказать, сделался предметом глубокой и бурной распри между еврейскими партиями в Вильне. Ортодоксы — а их было громаднейшее большинство — были довольны старым кантором, который своим козлиным голосом и нестройным пением возбуждал во время богослужения неудержимый смех среди молельщиков, и не хотели никаких новшеств. Прогрессивная же партия, которая стала некоторой силой после Крымской войны, стояла горой за приехавшего из Ломжи кантора, очаровавшего слушателей дивным голосом и оперными мелодиями.
Надо сказать, что синагоги часто делаются ареной для соперничества канторов. Если в каком-нибудь большом еврейском городе откроется вакансия кантора, то туда являются претенденты с своими певчими и назначают свой дебют в такой-то синагоге, в такой-то праздничный или субботний день. Народу на эти бесплатные концерты является видимо-невидимо, так что не хватает места, и, смотря по достоинству дебютанта, слушатели выражают свое одобрение или порицание, но не аплодисментами или шиканьем, а тихими выражениями удовольствия и восторга или причмокиванием губ и смехом.
И какие только не бывали дебюты и пробы голосов! Одни канторы-дебютанты поражали слушателей громовыми басами, другие — тоненькими дискантами, третьи — необыкновенными трелями, четвертые — подражают флейте, и т. д. У некоторых пение выходило довольно стройное, но другие извергали из своего горла такие душу раздирающие звуки, что хоть вон беги из синагоги. К тому же мелодии и мотивы доморощенных композиторов вовсе не подходили к тексту молитв: то запоют плясовую, когда слова молитвы выражают благоговение к Иегове, то затянут заунывные звуки, когда молитва выражает радость души. Если прибавить, что как канторы, так и их хор подпирали при пении щеки руками, причем толстый палец упирался в шейный хрящик, то легко будет представить себе картину торжественного богослужения в дореформенных синагогах.
Но возвращаюсь к новому виленскому кантору.
К удивлению, молодая еврейская партия в Вильне одержала верх. Ломжинский кантор был принят виленским обществом, ему назначено было приличное содержание, и он приступил к исполнению своих обязанностей. Первое время от страшного наплыва любителей хорошего пения не было доступа в главную синагогу, которая всегда во время совершения новым кантором богослужения была битком набита. Еврейское общество вздумало даже эксплуатировать эту страсть своих членов и устраивало платные билеты для входа в молитвенные дома, впрочем, весьма недорогие, от 10 до 20 копеек билет, но впоследствии билеты были отменены.
Сохранились они только на полупраздник хануке, когда устраивались формальные вокально-инструментальные концерты, о которых стоит сказать несколько слов.
Хануке (освещение) празднуется у евреев в память победы, одержанной братьями Маккавеями над державшим евреев под страшным игом Антиохом, и восстановления богослужения во втором храме. Легенда рассказывает, что когда великий священник должен был зажечь перед алтарем храма священный огонь и нигде не оказалось священного масла, то свершилось чудо: семирожковая лампада вдруг сама собою наполнилась маслом, и великий священник мог исполнить обряд.
Так вот в память этой победы и этого чуда, совершившегося 2000 лет тому назад, евреи до сих пор чтут праздник хануке, продолжающийся восемь дней. Но, не имея религиозного основания в Пятикнижии Моисея, хануке не считается «священным» праздником, а выражается в особых молитвах и в следующем своеобразном обряде. В вечер накануне наступления хануке каждый еврей обязан при особой молитве зажечь один рожок приспособленной для этой цели восьмирожковой лампочки или же одну восковую свечу, на второй день — два огня, на третий — три и так далее до восьми. Эти рожки или свечки должны гореть не менее получаса, а публичное зажигание лампады в синагогах и молитвенных домах совершается торжественно с пением и музыкой, и это единственный случай, когда в стенах синагоги допускается инструментальная музыка.
Таким образом, каждый город, смотря по музыкальным средствам своего кантора, ежегодно устраивал вокально-инструментальные концерты. Эти последние славились в Вильне, в особенности во время пребывания там ломжинского кантора. На его концерты сбегался весь город. В главной синагоге, куда пускали без билетов, происходила такая давка, что многие задыхались и падали в обморок, причем оказавшихся в бесчувственном состоянии приходилось выносить из синагоги на головах, передавая их от одного к другому.
В концертах участвовал сам кантор, его небольшой хор, несколько скрипок, две-три флейты и два-три контрабаса. В большинстве случаев кантор пел концерты своей собственной композиции, в которых, однако, попадались нередко мелодии Меербера и Галеви, но еще больше, чем хорами и ансамблями, он отличался в высшей степени оригинальными речитативами, очаровывавшими слушателей. Те же концерты повторялись в следующие дни хануке в разных молитвенных домах, куда публика пускалась уже только по билетам, которые раскупались нарасхват.
Эти концерты, как я сказал, доставляли мне величайшее наслаждение. Не имея никогда в своем распоряжении единовременно 10–15 копеек для покупки билета, я копил эту сумму в течение месяцев из карманных денег, которые выдавал мне отец в размере одного гроша в день.
Кроме этих еврейских концертов, ни о каких других публичных удовольствиях я ни малейшего понятия не имел, хотя из афиш знал, что где-то существует театр, цирк, маскарад. Афиши же, еле-еле умея разобрать крупный русский шрифт, я бегал читать ежедневно, и до сих пор не могу себе объяснить, зачем я принимал на себя этот труд, раз я знал, что у меня нет никакой возможности попасть куда-нибудь на публичное зрелище. Упоминаю о странной привычке читать афиши потому, что впоследствии, лет через тридцать, дочь моя, девочка одиннадцати лет, унаследовав от меня эту привычку, также каждый день бегала к театральному зданию, чтобы прочесть афиши, хотя, по условиям своей домашней жизни, она также лишена была всякой возможности побывать когда-нибудь в театре. Подумаешь, в каких мелочах иногда проявляется наследственность…
Впрочем, в эпоху Крымской войны евреям было не до увеселений. Тяжелое это было для них время. Частые наборы нагоняли на них ужас, в особенности на беднейший класс, из которого вербовались рекруты. Так как обязанность доставлять требуемый комплект рекрутов лежала на всесильном в то время кагале, то стоящие во главе его и все их присные избавляли себя от тягостной в николаевские времена повинности, которая всецело ложилась на бедные и беззащитные семейства. Кандидаты в рекруты во время наборов прятались в подземельях, в лесах, бегали из родного города куда глаза глядят. Но главари кагала создали специальную шайку «ловцов», которые занимались ловлей исключительно молодых евреев, предназначенных кагалом в солдаты.
Эти «ловцы», которых многие уже знали в лицо, нагоняли ужас на всех бедных евреев, годных в солдаты; от них, как от опричников, нельзя было откупиться; они не знали ни жалости, ни сострадания; на них не было ни суда, ни расправы; слабые попытки обреченных сопротивляться им кончались обыкновенно победой «ловцов» и избиением жертв.
Раз я был случайным свидетелем такой сцены. На самом бойком месте, на углу Немецкой и Трокской улиц, молодой здоровенный еврей возбужденно спорил с солдатиком. Оказалось, что еврей только что убежал из казармы, где содержались «пойманные», предназначенные в рекруты, а солдатик, карауливший их, заметив беглеца, побежал за ним, настиг его и, страшно волнуясь, умолял его вернуться в казарму. Еврей, бледный как смерть, только скрежетал зубами, с ненавистью посмотрел на солдатика и намерен был ринуться вперед, но тут подоспел другой солдатик, который загородил ему дорогу. Но и двое стражников не могли сладить с силачом. Между тем образовалась толпа народа, любопытствуя, чем это кончится. Убедившись, что ему не улизнуть теперь, беглец схватился за наружную дверь находившегося вблизи магазина, от которой солдатики напрасно пытались его оторвать. Но тут, точно из земли, откуда-то выросли два здоровенных «ловца». Увидев их, беглец затрясся как лист. Не желая среди бела дня, на виду у всей толпы, прибегнуть к силе, один из «ловцов» остался на месте, как бы в помощь солдатикам, а другой побежал в казарму, откуда вскоре появились еще двое солдат. Всем стражникам, разумеется, удалось оторвать беглеца от двери и направить его в казарму. Атак как несчастный в отчаянии все еще сопротивлялся, то солдатики, толкая его вперед, награждали его здоровыми тумаками.