Пир, то есть еда и питье, кончился довольно поздно. На прощанье мы с невестой обменялись только взглядом, руки друг другу не подали, и даже слово «прощайте» или «до свидания» не было произнесено. Я так и не видел ее больше до самой свадьбы.
Свадьба моя отпраздновалась не пышно, но и не бедно, было приглашено множество гостей. Украшением свадьбы был дядя-богач, удостоивший своим присутствием весь свадебный церемониал. Но он своим величием только стеснял приглашенных гостей, которые были очень рады, когда он после церемонии подношения молодым подарков удалился со свадебного пира. Обычай этот состоит в том, что все приглашенные во время свадебного пира, при пении и шуме дарят кто что может жениху за его ученую речь. Вероятно, когда-то женихи говорили ученые речи за свадебным столом и за это получали подарки; но в мое время таких речей уже не говорилось, да и не все женихи могли сказать что-нибудь путное, но обычай остался. Таким образом, получил ничтожные подарки и я, не произнесши ни единого слова во весь вечер.
Впрочем, я как-то особенно равнодушно отнесся к великому событию. Равнодушно оставил я отчий дом, чтобы отправиться к венцу (хупе — балдахин), безучастно, под хупе, после молитв и благословений, надел кольцо на палец невесты и произнес формулу венчания («Ты мне посвящена этим Кольцом по закону Моисея и Израиля»), обошел, при пении и молитвах, вокруг жены семь раз, после чего мы с женою направились все пешком к дому ее отца, где я должен был прожить три года. Не трогала меня шумная встреча у тестя с пением и музыкой, не восторгался я «золотым бульоном» (куриным), которым угощали меня сейчас после венчания и который я должен был есть с женой из одной тарелки, хотя, по еврейскому обычаю, я в этот день постился и ничего не ел с самого утра. Наконец, мало веселил меня свадебный пир, на котором гости, по-видимому, очень веселились. Была музыка, две скрипки и контрабас, пел с помощником сам ломжинский кантор, молодые дамы и девицы танцевали польки и кадрили — мужчины не танцевали. Среди шума и гама, в страшной тесноте, был сервирован свадебный стол. Все ели и пили много, пели и дурачились, но без особенного веселья. Я все время сидел рядом с женой и никакого участия в общем веселье не принимал. После ужина жена куда-то исчезла. Вскоре образовался какой-то особенный танец из одних мужчин, которые подхватили и меня и затем под монотонным напевом «Берите, берите его» незаметно втолкнули меня в отдельную комнату, где было приготовлено брачное ложе…
Семейная моя жизнь в доме тестя потянулась хотя и сытая, но крайне однообразная. Жена с раннего утра уходила в лавку своего отца, в которой она заведовала всем, редко приходила к завтраку, к обеду являлась на полчаса и возвращалась домой около 12 часов вечера. Я же целые дни должен был проводить в молитвенном доме и заниматься Талмудом. Тесть мой все мечтал, что из меня выйдет также ученый раввин, как его другой зять, Ланг, но я не завидовал славе моего свояка, о раввинстве не мечтал, а все почти свое свободное время посвящал «запрещенным книжкам», которые в Вильне нетрудно было достать.
С женой я ничего решительно не имел общего, хотя мы жили с ней довольно любовно и согласно. У нее, кроме лавки своего отца, не было никаких умственных интересов, она не имела ни малейшего понятия об окружающем мире. Она умела читать и писать только по-еврейски, то есть на жаргоне, и, будучи крайне набожной, читала только — и то лишь по субботам и праздникам — религиозные книги, наполовину их понимая. В высшей степени честная натура, скромная, добрая, любящая, она достойна была всякого уважения, но мне в восемнадцать лет этого было недостаточно. Неудивительно, что я стал тяготиться сытой жизнью у тестя чуть ли не сейчас же после медового месяца…
Большим развлечением служило мне участие в рукописной газете, которую задумал издавать еженедельно кружок еврейских молодых людей, любителей просвещения, которые пригласили и меня сотрудничать в ней. Впрочем, наше издание скорее следует назвать литературным сборником, чем газетой, потому что в ней не было ни политики, ни «злобы дня». Содержание ее ограничивалось мелкими стихотворениями, рассказами, переводами с иностранных языков, философскими рассуждениями о материях важных, сатирами, анекдотами и шарадами. Все мы писали под псевдонимами, но хорошо знали друг друга. Каждый из сотрудников обязан был переписать один экземпляр журнала для себя и один для постороннего подписчика. Я работал в сборнике-газете усердно, и вскоре мои товарищи признали во мне великое еврейское светило, готовое озарить весь мир. Но я инстинктивно чувствовал, что я круглый невежда в смысле европейского просвещения, и потому стремился к приобретению знания хотя бы элементарных предметов в объеме гимназического курса.
Большим событием в виленской жизни в 1861 году было пребывание в Вильне, проездом в Варшаву, императора Александра II. Событие это радостно волновало все население города. Евреи были столь же воодушевлены — если даже не больше — радостью видеть своего царя, как и другие слои виленского общества. Они строили свои триумфальные ярки, украшали их гирляндами и цветами, выставляли на балконах свои оркестры музыки и на всем царском пути до дворца рядом с приветствиями на русском языке развевались флаги с надписью на древнееврейском языке. Наши русификаторы в настоящее время вряд ли допустили бы подобную ересь.
Судя по себе, могу с полной уверенностью сказать, что евреи от полноты сердца, с искренним восторгом встретили любимого государя, с опасностью для жизни теснились и бегали за его коляской и восторженной грудью кричали «ура!». Но замечательнее всего было то, что как лошади, запряженные в коляске царя, так и кучер были еврейские.
Известный в Вильне еврей-лошадник, имевший несколько прекрасных выездов, выпросил у надлежащих властей как особую милость предоставить себя и своих лошадей в распоряжение царя, без всякого вознаграждения, и ему это было разрешено. Конечно, государь и не подозревал, что должность кучера исполняет у него еврей, — но надо было видеть гордость и счастие этого последнего при исполнении им своей обязанности! Энергия, восторг, блаженство так и сверкали в его черных как уголь глазах. В позднейшее царствование, понятно, никому в голову не пришло бы допустить еврея в такую физическую близость к русскому царю.
Да, радостные это были дни для Вильны. Такого подъема духа, такого чувства единения со всеми окружающими евреи больше не переживали. Помню, как глубоко счастлив был лично я, когда получил приветливый ответ государя на мой личный поклон. Дело вышло так. В присутствии государя назначены были маневры, которым предшествовал большой смотр собравшимся в Вильне войскам. Смотр назначен был в нескольких верстах от города. Туда высыпало чуть ли не все население Вильны. Желая также присутствовать на этом необыкновенном зрелище и не имея денег на извозчика, я отправился на место смотра пешком довольно рано. Когда я очутился за городом, меня настиг царский кортеж. Я остановился. Как только царская коляска, запряженная четверкой чудесных серых, управляемых упомянутым евреем, поравнялась со мною, я, понятно, снял шапку и низко поклонился государю. Император, сидевший рядом с генерал-губернатором Назимовым, посмотрел на меня с некоторым любопытством, обворожительно улыбнулся и ответил на мой поклон приложением руки к каске. Все это продолжалось одно лишь мгновение, но я был на вершине блаженства: видеть так близко царя, получить его улыбку и привет — это было что-то неземное для меня…
Это событие так взволновало и воодушевило меня, что, вернувшись с парада, я в тот же день написал на древнееврейском языке большое стихотворение-оду в честь царя, в котором в самых высокопарных выражениях сравнивал Александра II с солнцем, проливающим свой свет и на моря, и на гигантские горы, и на леса, и на маленького червячка, в котором я подразумевал себя. Тут же я выразил убеждение, что царь-ангел будет милостив и к обожающим его верноподданным евреям и что для них настанут светлые дни.
Император Александр II был тогда крайне доступен и приветлив со всеми. Куда бы он ни приезжал, его коляску сопровождала несметная толпа христиан и евреев, из которых многие лично подавали ему прошения, и никто их не гнал и не преследовал. Государь принял во дворце депутации от всех сословий, в том числе и еврейскую, в которой участвовал и мой дядя-богач и для которой у него нашлись высоко милостивые слова, всех очаровавшие. Несмотря на то что в городском театре играла только польская труппа, государь посещал этот маленький, незначительный театр и, говорили, был в восторге от игры одной молодой артистки обворожительной красоты, которая вскоре умерла от скоротечной чахотки, оплакиваемая всем польским населением города.
Провожала Вильна своего государя так же сердечно и восторженно, как и встречала. От Вильны до Варшавы железная дорога еще не была окончена, и государь уехал туда на лошадях Проводы были очень торжественные. Перед дворцом выстроены были все воспитанники Виленских учебных заведений с учебным начальством во главе. Прежде чем сесть в коляску, государь милостиво простился с молодежью, которая провожала его с умиленным восторгом. Во всем этом участвовали виленские евреи, которые считали Александра II своим царем, видя в нем священнейшую особу, помазанника Божия, за которого готовы были отдать свою жизнь…
Все это утверждаю как очевидец и теперь, судя по своим собственным чувствам и побуждениям. Могу прибавить еще, что, живя среди самых фанатических евреев, считавших общеевропейское образование величайшей ересью, преследовавших жестоко всех своих соплеменников за малейшее отступление от еврейских обычаев и живших с великой надеждой на возвращение в Палестину и устройство там, по обещанию пророков, нового еврейского царства, — я никогда не слыхал из еврейских уст какой-нибудь хулы либо порицания русскому царю. Евреи, конечно, не могли быть довольны суровым режимом императора Николая I, отразившимся на них особенно жестоко, но как только после мрачной, до Крымской войны, эпохи выглянуло приветливое солнце в лице Александра И, евреи также ожили, искренно за него молились в своих синагогах и глубоко