третьего звонка, который, как казалось мне, нарочно медлил с целью дать возможность задержать меня. Но вот наконец ожидаемый звонок раздался, кондуктор дал свисток, поезд тронулся, и я свободно вздохнул.
Мне трудно передать то чувство, которое завладело мною по отъезде из Вильны. Кончилась целая полоса жизни, и началась новая, совершенно мне неизвестная. Мне было и радостно, что бегство удалось, и жутко перед грозным будущим, и грустно, что пришлось бросить семейный очаг и причинить горе и страдание близким людям, и страшно, что меня могут остановить. Но я был слишком молод, и сознание, что я вырвался из мрака к свету, окрыляло меня и успокоило.
Через два с чем-то часа я уже был в Ковне. Зная, где проживают балагуле (евреи, занимавшиеся перевозом пассажиров из города в город на своих лошадях и в своих экипажах), я прежде всего отыскал такового и сговорился с ним о поездке в Сувалки. Но он мог собрать всех пассажиров и выехать лишь вечером. Пришлось ждать около семи часов. Не зная, что с собою делать, я вздумал посетить одного моего полузнакомого молодого еврейского поэта, Исер-Бера Вольфа, которого я знал еще во время моего скитальчества в Ковне и в которого был буквально влюблен.
Пленил он меня, во-первых, своей необыкновенной миловидностью и изяществом; во-вторых, безукоризненным европейским платьем — его родители были очень состоятельные люди — и, в-третьих, крайне симпатичным поэтическим талантом. Еще будучи юношей лет пятнадцати-шестнадцати, он помещал свои стихотворения на древнееврейском языке в газете «Гамагид» (см. выше), которые приводили меня в восторг. Впоследствии имя молодого поэта сделалось знаменитым среди евреев. Понятно, что, кропая сам стишки, но не удостоившись видеть ни одного из них в печати, я смотрел с благоговением и завистью на Вольфа как на счастливейшего избранника муз. Так как отец его был прихожанином молитвенного дома Гирша Несвижского, то мне часто приходилось встречать там юного поэта и после долгих стараний удалось представиться ему и показать свои стихи. Вольф, как настоящий поэт, был очень деликатен со мною, поощрял меня на литературном поприще вообще, снабжал меня книжками, но не особенно сблизился со мною, на что я и претензии не имел.
Но вот теперь в качестве женатого человека и искателя просвещения, одетый довольно чисто и прилично, я решился посетить Вольфа в доме его родителей, на что я раньше не дерзал. Молодой поэт был дома. Он принял меня весьма любезно, но сдержанно, выслушал внимательно мою исповедь, похвалил за стремление к общеевропейскому образованию, но не одобрял ни моего бегства, ни обмана, к которому я прибегнул, и высказал глубокое сожаление к судьбе моей бедной жены и ребенка… Я ушел от него сконфуженный, но успокоенный отчасти обещанием Вольфа вести со мною литературную переписку. Когда впоследствии, живя уже в Киеве, я получил от него ответ на мое письмо, то был истинно счастлив, бесконечное число раз перечитывал его послание ко мне идо сих пор храню его два письма (их только всего и было), хотя через четыре года я встретился с Вольфом при другой совершенно обстановке и наши дороги в жизни круто разошлись.
Вечером того дня, после обычных бесконечных препятствий и проволочек, наш балагуле составил свой «поезд», и мы тронулись в путь.
Не помню ни своих попутчиков (а их было человек восемь), ни каких-либо дорожных впечатлений. Несмотря на то что стояла чудесная весна, что по дороге встречались, вероятно, восхитительные местности, я не испытывал никакого восторга от окружающей природы. Между тем впоследствии я сделался весьма чутким к красотам природы и восторгался ими, как поэт. Видно, что сама природа чарует человека только после культурного его воспитания. Без культуры самые могучие чары природы не оставляют никакого следа в человеческой душе. Поэтому ни коренные жители деревни, ни малокультурные горожане, ни в особенности темные и забитые евреи не понимают чар природы и не восхищаются ее красотою.
Впрочем, быть может, что моя тогдашняя тупость впечатления была вызвана постоянным угнетенным состоянием духа, угрызением совести и неизвестным будущим. До красот ли природы мне было тогда?!
В Сувалки мы прибыли через два дня. Здесь, не отдыхая, я взял место у другого балагуле до Гродна, куда мы приехали через три дня. Таким образом, вместо того чтобы доехать из Вильны до Гродна по железной дороге за четыре часа, я пробыл в пути пять суток… В Гродне пришлось остановиться на два дня, потому что в пятницу, накануне субботы, ни один балагуле не соглашается предпринимать далекий путь.
Гродно, как один из главных центров северо-западного еврейства, поражал меня своей бедностью, скученностью и жалкой своей торговлею. Вильна, как известно, также не отличается ни богатством своего населения, ни красотою домов, ни гигиеническими условиями. Но, как родной мой город, он не казался мне никогда таким нищенским. Подкупает Вильна еще тем, что это — столица Литвы, что здесь пребывает генерал-губернатор, что здесь узел железных дорог, не говоря уже о чудных, бесподобных окрестностях.
Ничего этого нет в жалком Гродне. Я никак не мог постигнуть, чем питается его сорокатысячное население, как существует и как ухитряется еще иметь множество благотворительных учреждений.
Проскучав весь субботний день в ахсанье (постоялом дворе), так как в Гродне нет никаких достопримечательностей, которые стоило бы осмотреть, я вечером того же дня двинулся в дальнейший путь, в Пинск. Балагуле, то есть целого «поезда», от Гродна до Пинска не составлялось, а потому мне пришлось нанять «одиночку», крытую рогожей тележку, запряженную в одну лошаденку, разумеется, у еврея же, взявшегося доставить меня до Пинска в течение шести дней. Как ни тоскливо и неудобно было подобное путешествие, но другого выбора не было.
«Прелесть» его сказалась в следующую же ночь. Когда мы проезжали через громадный, густой лес, нас настигла страшная гроза. В несколько минут по узкой проселочной дороге образовался глубокий ручей; ослепительные молнии и раскаты грома чередовались беспрерывно; дождь лил целыми потоками. Несчастная лошаденка остановилась, понурив голову; столь же несчастный возница, промокши до костей, забрался ко мне в бричку, которая, впрочем, плохо защищала от ливня. Такие минуты, при такой обстановке, ночью, среди темного леса, я переживал впервые — и мне казалось, что сам карающий и грозный Бог Израиля преследует меня лично за побег от жены и за намерение оскверниться европейским просвещением…
На шабаш, то есть в пятницу в полдень, мы наконец прибыли в Пинск. Каким грязным и убогим казался мне тогда этот уездный город! На улицах кипело, как в муравейнике. Кроме евреев, казалось, никого в городе не было. Все в длинных, рваных, засаленных балахонах, с длинными, болтающимися пейсами, в каких-то особенных еврейского покроя картузах. Лица у всех измученные, испуганные, отталкивающие; ни на ком не видно и тени улыбки; все куда-то спешат, бегут; еврейский жаргон нараспев режет уши. В особенности раздражает визг евреек-торговок, старых, грязных, в лохмотьях, но в париках и чепцах. Все это возбуждает отвращение и в то же время вызывает невольную жалость к этой нищей массе, цепляющейся за жизнь, работающей и рыскающей с утра до ночи, чтобы насытить свои голодные желудки и покрыть свою голытьбу. И в который уже раз возникал у меня вопрос: чем же живет эта многомиллионная толпа, как сводит концы с концами, какие у нее цели и стремления? Но неопытный ум, не имея никакого понятия о жизни народов, о государственном строе, о политической экономии, не находил ответа на эти вопросы.
В Пинске у меня был дальний родственник. Узнаю, где он живет, и отправляюсь к нему. Родственник, сравнительно довольно зажиточный человек, но, как и все евреи в Пинске, страшный фанатик, встречает меня с удивлением, узнав, что я еду в Киев. Но я выдумал фантастический предлог поездки, которому он поверил, и я получаю приглашение «на субботу». Я принимаю приглашение с благодарностью, прошу содействия моего родственника к дальнейшему путешествию, которое мне и обещают. Провожу у родственника весь субботний день в молитвах, еде и беседе о божественных предметах. Между прочим, этот родственник доказывал мне величие еврейской религии вообще и незыблемость субботнего дня в особенности тем, что, как христиане, так и магометане, эти две всемирные религии, выросшие на почве еврейства, празднуют день отдыха в ближайшие от субботы дни: первые — в воскресенье, а вторые — в пятницу.
— Вот не хотели основатели этих религий праздновать день отдыха одновременно с евреями, однако не посмели отступить далеко от субботы, — победоносно говорил мой родственник, — не посмели назначить вместо субботы среду либо четверг, а вот все вертелись около субботы…
Я, глубоковерующий еще тогда еврей, не имевший никакого понятия ни о христианстве, ни о магометанстве, с благоговением слушал моего ученого родственника и еще больше проникся верою в святость субботы, — но, увы! ненадолго…
Не помню никаких подробностей о путешествии моем на пароходе из Пинска до Киева, хотя мне впервые пришлось ехать на пароходе. Смутно только помню, что мы несколько дней плыли по Припяти, миновали Пинские болота, вошли в Днепр, не представляющий вплоть до Киева никаких живописных местностей и потому не оставивший в моей памяти никаких впечатлений.